Свалка все еще дымилась. Дад Роджерс двигался по краю, вдыхая запахи сгоревших отбросов. Под ногами хрустели осколки битых бутылок, и каждый шаг поднимал в воздух облачка темного пепла. От порывов ветра широкое пятно выгоревшего участка переливалось красным – казалось, что это какой-то великан открывает и закрывает огромный глаз. Время от времени раздавались глухие хлопки – это лопались аэрозольные баллончики и электрические лампы. Когда утром он поджег мусор, на свет выползло невероятное количество крыс. Он подстрелил почти четыре десятка и, убирая в кобуру пистолет, почувствовал, как тот раскалился. Крысы были крупными, отдельные особи достигали в длину двух футов! Странно, что их количество менялось из года в год: погода, что ли, влияет? Если рост поголовья продолжится, придется начать их травить, чего он не делал аж с 1964 года. Вон еще одна забилась под желтые пильные козлы, которыми он огораживал подожженный участок. Дад вытащил пистолет, снял с предохранителя, прицелился и выстрелил. Пуля взметнула фонтанчик пыли прямо перед ее мордой. Но вместо того чтобы убежать, крыса поднялась на задних лапах и устремила на него маленькие глаза-бусинки, в которых вспыхивали отблески языков пламени. Господи, среди них встречались настоящие храбрецы! – Прощай, мистер Крыса! – произнес Дад и, тщательно прицелившись, нажал на курок. Крыса покатилась по земле, судорожно дергаясь. Дад подошел к ней и пихнул ногой. Крыса из последних сил попыталась укусить носок тяжелого ботинка. – Вот ублюдок! – уважительно отозвался Дад и раздавил ей голову каблуком. Наклонившись разглядеть крысу получше, он вдруг подумал о Рути Крокетт, которая никогда не носила лифчик. И под тонким обтягивающим свитером были отлично видны маленькие твердые сосочки, которые набухали от постоянного трения о ткань… И если бы только удалось добраться до ее грудей и слегка, буквально чуть-чуть, их приласкать, она бы наверняка тут же и «улетела»… Дад поднял крысу за хвост и стал раскачивать, как маятник. – Ты не против запустить такую зверушку к себе в пенальчик, Рути? Эта мысль показалась ему такой забавной, что он пискливо хихикнул и затряс головой. Зашвырнув крысу подальше, он повернулся и заметил шагах в пятидесяти справа от себя высокую стройную фигуру. Дад вытер руки о зеленые штаны, подтянул их и направился к незнакомцу. – Свалка закрыта, мистер. Мужчина обернулся. В отблесках угасающего пламени лицо с высокими скулами казалось задумчивым. В седых волосах проглядывали странные пряди стального цвета. Мужчина отбросил их с высокого лба театральным жестом пианиста. В глазах плясали тлеющие красные огоньки, отчего они казались налитыми кровью. – Вот как? – вежливо переспросил он, и в его безукоризненной речи чувствовался легкий акцент. Судя по всему, «лягушатник» или выходец из Восточной Европы. – Я пришел посмотреть на огонь. Потрясающее зрелище! – С этим не поспоришь, – согласился Дад. – Вы из этих мест? – Я недавно поселился в вашем чудесном городе. Много подстрелили крыс? – Прилично. Тут этих тварей развелось немерено. Послушайте, а это не вы, случайно, купили Марстен-Хаус? – Хищники, – произнес мужчина, заложив руки за спину. Дад с удивлением заметил, что мужчина был одет в костюм-тройку, с жилеткой и всем прочим. – Мне нравятся ночные хищники. Крысы… совы… волки. У вас тут водятся волки? – Не-а, – ответил Дад. – Правда, пару лет назад один парень в Дареме подстрелил койота. Зато имеется стая одичавших собак… – Собаки… – Незнакомец презрительно скривился. – Жалкие твари, которые пугаются и воют, заслышав чужие шаги. Только и могут, что выть да пресмыкаться. Я бы их всех извел под корень! Всех до единой! – Ну, я об этом не задумывался, – ответил Дад, чуть отступая назад. – Я всегда только за, если кто-то придет пострелять всяких тварей, но по воскресеньям свалка закрывается в шесть, а сейчас уже полдесятого. – Что верно, то верно. Однако незнакомец, похоже, и не собирался уходить. Дад с удовольствием отметил, что ему, очевидно, удалось опередить остальных жителей. В городе все строили догадки относительно загадочного партнера Стрейкера, а он с ним познакомился первым. Правда, Ларри Крокетт мог его знать, но из него слова не вытянешь – известный темнила… Когда он в следующий раз окажется в городе и станет покупать патроны у этого задаваки Джорджа Миддлера, то небрежно заметит, что познакомился на днях с этим парнем. Каким? Ну как же – с тем, что купил Марстен-Хаус. По виду – вполне приличный человек. Похож на эмигранта из Восточной Европы. – А в том старом доме есть привидения? – поинтересовался Дад, убедившись, что старик не собирается уходить. – Привидения! – улыбнулся тот, и в этой улыбке было что-то нехорошее. Как в улыбке барракуды. – Нет, привидений там никаких нет, – произнес он так, будто там было нечто пострашнее. – Что ж… уже поздно… вам действительно пора, мистер… – Но с вами так приятно разговаривать, – сказал старик и, впервые повернувшись к Даду лицом, заглянул ему в глаза. Его собственные глаза были широко расставлены и подсвечивались отблесками умирающих язычков пламени. Дад смотрел в них как завороженный, хотя и понимал, что это невежливо. – Вы не возражаете, если мы еще немного побеседуем? – Да нет, – отозвался Дад, слыша свой голос будто со стороны. Глаза незнакомца, казалось, стали расширяться, пока не превратились в окаймленные пламенем, черные бездонные воронки, в которые можно провалиться и навсегда сгинуть. – Благодарю вас, – сказал старик. – Скажите, а горб не создает вам неудобств в работе? – Нет, – заверил Дад, чувствуя, что теряет контроль над собой, и вяло подумал, что его наверняка гипнотизируют. Совсем как тот тип на ярмарке в Топшэме… Как бишь его звали? Мистер Мефисто. Он вводил в транс и заставлял проделывать всякие смешные штуки – скакать цыпленком, или бегать собакой, или рассказывать, что было на дне рождения в шестилетнем возрасте. Он загипнотизировал старого Регги Сойера, и, Господи, что это была за умора… – Может, он создает вам неудобства в других случаях? – Нет… ну… – Дад не отрываясь смотрел в завораживающие глаза. – Говорите же, не стесняйтесь, – ободряюще произнес старик. – Разве мы не друзья? Расскажите мне все. – Ну… девушки… сами понимаете… – Ну разумеется, – успокаивающе заверил старик. – Девушки над вами смеются. Они понятия не имеют о том, какой вы мужчина. О вашей силе. – Вот именно, – прошептал Дад. – Они смеются. Она смеется. – И кто эта она? – Рути Крокетт. Она… она… – Дад потерял мысль, но это было не важно. Все было не важно. Главное – это покой. Абсолютный и равнодушный. – Наверное, она подсмеивается над вами? И втайне потешается над вами? Переглядывается с подружками, когда видит вас? – Да… – Но вы хотите ее, – не унимался старик. – Разве не так? – Так… – Она будет вашей. Я в этом уверен. Во всем этом было что-то… чарующее. Казалось, что откуда-то издалека доносятся мелодичные голоса, распевающие непристойные песни. Серебристый перезвон… белые лица… голос Рути Крокетт. Он почти видел ее; вот она обхватывает свои груди руками, и в вырезе обтягивающей кофты показываются два полных белых полушария; вот она шепчет: «Поцелуй их, Дад… возьми губами… соси…» Ему казалось, что он тонет. Тонет в бездонных глазах незнакомца, обрамленных красным ореолом. Когда незнакомец приблизился, Дад понял все и с радостью принял. Он почувствовал боль, которая оказалась приятной, как блеск серебра, и зеленой, как в глубоком омуте. 9 Нетвердая рука пошарила по столу в поисках бутылки и случайно смахнула ее на пол. Бутылка с глухим стуком упала на ковер, и хорошее шотландское виски с бульканьем полилось на зеленую ворсистую ткань. – Проклятие! – выругался отец Дональд Каллахэн и, подхватив бутылку, пока не все вылилось, поставил на стол, правда, на этот раз подальше от края. Затем он поплелся на кухню за тряпкой и пятновыводителем. Ему не хотелось, чтобы миссис Кэрлесс обнаружила у стола пятно от пролившегося спиртного: ловить на себе ее преисполненные добра и понимания взгляды было просто невыносимо, когда настроение с утра, в смысле – с похмелья, и так хуже некуда… Вот именно, с похмелья! Надо называть вещи своими именами. Если не врать себе, то будешь свободным. К черту все это! Он нашел какую-то жидкость с названием «И-вап» – совсем как отрыжка! («И-вап!» – воскликнул пьяница и обделался, изрыгнув съеденный ужин) – и вернулся в кабинет. Нет, его не шатало. Ну, почти не шатало. Как в шутке о водителе, который утверждает, что трезв как стеклышко, а сам даже выговорить это не может. Каллахэну исполнилось пятьдесят три года. Солидный возраст. Серебристая седина, вокруг пронзительно-голубых (с красными прожилками) глаз типично ирландские насмешливые морщинки, решительно очерченный рот и волевой подбородок. Иногда по утрам, разглядывая себя в зеркало, он мечтал, что в шестьдесят лет откажется от сана и отправится в Голливуд, где сыграет роль Спенсера Трейси[11]. – Отец Флэнеган[12], ну почему тебя нет рядом, когда ты нужен? – пробормотал он и присел на корточки возле пятна. Близоруко прищурившись, он прочитал инструкцию на бутылке и вылил на пятно два колпачка жидкости. Пятно тут же побелело и запузырилось. Каллахэн встревожился и перечитал этикетку. – «В случае особо стойких загрязнений, – прочитал он вслух звучным раскатистым голосом, который так нравился прихожанам после малопонятного шамканья старого отца Хьюма, – дайте средству оказать нужное действие в течение семи – десяти минут». Каллахэн подошел к окну, выходившему на Элм-стрит, и с горечью подумал, что в воскресенье вечером он, как всегда, напился. Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил. Вот уже семь лет одинокими долгими вечерами отец Каллахэн трудился над своими «Записками», которые должны были войти в книгу об истории католической церкви в Новой Англии. Однако время от времени он испытывал большие сомнения в том, что эта книга вообще будет написана. По сути, работа над «Записками» и проблемы со спиртным у него начались одновременно. Бытие, гл. 1: «Вначале было виски, и сказал отец Каллахэн: “Да будут «Записки»”!» Если выпивать с расстановкой и продолжать работу над «Записками», то наступления опьянения можно и не заметить. К тому же можно так натренировать руку, что она и не ощутит, как бутылка становится все легче и легче. С моей последней исповеди прошел всего один день. Половина двенадцатого ночи, на улице царит тьма, и только перед церковью яркое пятно света от уличного фонаря. Так и кажется, что вот-вот в нем появится Фред Астер[13] в цилиндре, фраке, гетрах, белых туфлях и с неизменной тросточкой в руках и закружится в танце с Джинджер Роджерс. Священник прижался лбом к стеклу, отчего красивое лицо – бывшее в определенном смысле его проклятием – исказилось и выразило лишь усталость и внутреннюю опустошенность. Я пьяница и никудышный священник, Отец. Он закрыл глаза, и воображение перенесло его в темную исповедальню, где за решетчатым оконцем приоткрывалась завеса в мир сердечных тайн. Он чувствовал запах лака и старого бархата скамейки, на которую преклоняли колено кающиеся, и едкий привкус во рту. Помилуй меня, Отец… (я разбил машину брата… я ударил жену… я подглядывал в окно за миссис Сойер, когда она раздевалась… я солгал… я сквернословил… я имел нечестивые мысли… я… я… я…) …ибо я согрешил. Он открыл глаза. Фреда Астера пока так и не было. Наверное, появится ровно в полночь. В городе все спали. Разве что… Он поднял глаза. Да, там горел свет. Он подумал о девчонке Боуи – нет, теперь она Макдугалл по мужу, – которая хрипло призналась, что била своего младенца, а на вопрос, как часто, он почувствовал (практически услышал), как в ее голове заскрипели мысли, превращая дюжину в пять, а сотню – в десять. Что за люди! Он крестил ее ребенка, Рэндалла Фратуса Макдугалла, зачатого на заднем сиденье машины Ройса Макдугалла, скорее всего в кинотеатре под открытым небом, когда показывали второй фильм. Крошечный плачущий комочек. Интересно, догадывалась ли она, как ему хочется просунуть в оконце руки и сдавить ей горло? Налагаю епитимью в шесть затрещин и один пинок под зад. Иди и больше не греши. – Тоска! – произнес он вслух. Нет, в исповедальне его удручала не просто тоска. Не она одна толкала его в растущее Братство католических священников – любителей выпить и рыцарей «Катти Сарк». Он не мог смириться с тем, что Церковь создала безупречный механизм по непрерывной и бесконечной доставке мелких грехов на небеса. Церковь тем самым ритуально признавала зло, хотя сейчас больше занималась социальными проблемами. Искупление, ориентированное на богобоязненных старушек, чьи родители являлись выходцами из Европы. Но в исповедальнях зло присутствовало так же явственно, как и запах старого бархата. Причем зло иррациональное и бессмысленное, не знающее милосердия и от которого невозможно укрыться. Ударить по лицу младенца, проколоть колесо, затеять в баре драку, засунуть в яблоко бритву… несть числа проявлениям зла, которые способно породить больное воображение человеческого мозга! Джентльмены, защитить от этого могут только крепкие засовы на тюрьмах. Эффективные стражи порядка. Развитие социальных институтов. Стерилизация. Контроль над рождаемостью. Аборты.