В ответ раздался недовольный ропот. – Если вам надо узнать, кто из нас сидел в Бильеской тюрьме, то спросили бы прямо, – сказал какой-то пожилой солянщик с седой бородой. – Вот я сидел. И не стыжусь этого, да. Я украл каравай хлеба для старухи своей и двоих наших детишек. Хотя малышам это не помогло, все равно оба умерли. – А если мы не послушаемся? – спросил другой, помоложе. – Тогда эти мальцы с револьверами нас пристрелят? Так я, может быть, и не против. По крайней мере тогда мне уже не придется лезть в эту проклятую шахту. Солянщики одобрительно закивали. Мне показалось, что среди общего гула голосов явственно прозвучали два слова: зеленый свет. Пиви схватил меня за руку и вытащил вперед. – Вот этот стрелок освободил вас от работы на целый день и купил вам всем выпить. И если каждый из вас точно знает, что он – не тот, кого мы ищем, так чего вам бояться? Тот, кто ответил шерифу, вряд ли был намного старше меня: – Сэй шериф, мы боимся всего и всегда. Это была та самая неприглядная правда, которую знают все, но о которой предпочитают не говорить. В «Невезухе» вдруг стало тихо. Снаружи выл и стонал ветер. Соляная пыль билась в тонкие дощатые стены со звуком, похожим на грохот града. – Слушайте, что я скажу, мужики, – проговорил Пиви, уже не так громко и более уважительным тоном. – Эти стрелки могут, конечно, достать револьверы и заставить вас сделать то, что нам нужно, под угрозой расстрела. Но мне бы этого не хотелось, да и вам это не надо. Вы взрослые люди и сами должны понимать, что к чему. Если считать вместе с фермой Джефферсона, число погибших в Дебарии уже приближается к сорока. Среди убитых на ферме Джефферсона было три женщины. – Он умолк на секунду. – Нет, вру. Женщина была одна. Одна женщина и две совсем юные девочки. Я знаю, как тяжело вам живется. Какая вам выгода нам помогать? Никакой. И все-таки я вас прошу. И почему нет, в самом деле? Среди вас лишь одному есть что скрывать. – И правда, какого хрена? – сказал седобородый. Он встал спиной к барной стойке, оперся руками о край, подтянулся и сел на стойку. Видимо, седобородый был у солянщиков старшим, потому что все остальные тут же последовали его примеру. Я внимательно наблюдал за ними, пытаясь разглядеть хоть малейшие признаки недовольства или замешательства, но недовольства никто не выказывал. Во всяком случае, я не заметил. Теперь, когда все началось, солянщики воспринимали это как шутку. И уже очень скоро они все сидели рядком на стойке, а их сапоги с глухим стуком падали на посыпанный опилками пол. О боги, я до сих пор явственно чувствую вонь этой двадцати одной пары ног. – Фу, я такого не выдержу, – проговорила одна из шлюх. Я поднял глаза и увидел, что наши зрительницы поспешно уходят с балкона в вихре перьев и нижних юбок. Бармен зажал нос и умчался в дальний конец помещения, к карточным столам. Я мог бы поспорить, что в кафе Рейси в тот вечер никто не заказывал ужин; если у кого-то и был аппетит, это благоухание должно было напрочь его отбить. – Закатайте штанины, – приказал Пиви. – Мне надо видеть ваши лодыжки. Солянщики больше не возражали: раз уж взялись, надо делать. Я вышел вперед и сказал: – Тот, на кого я укажу, слезает со стойки и встает у стены. Можете взять свои сапоги, но надевать их не надо. Нам потом только улицу перейти, а это можно и босиком. Я пошел вдоль ряда босых ног, в основном страшно тощих и опутанных сеткой раздувшихся темно-лиловых вен – у всех, кроме самых молодых рабочих. – Ты… ты… и ты… Всего набралось ровно десять человек с синими кольцами на лодыжках, означавшими срок заключения в Бильеской тюрьме. Джейми подошел к ним. Он не стал доставать оружие, но запустил большие пальцы под перекрещенные на бедрах ремни, так что ладони легли в непосредственной близости от рукоятей его больших шестизарядных револьверов. В общем, намек был понятен. – Эй, бармен! – позвал я. – Налей-ка еще по маленькой всем, кто остался. Солянщики без тюремной татуировки радостно оживились и принялись натягивать сапоги. – А нам не нальют? – спросил седобородый. Кольцо, наколотое у него на лодыжке, выцвело так, что осталась лишь призрачная синеватая тень. Босые ноги были корявыми и шишковатыми, как старые пни. Даже не представляю, как он мог ходить на таких ногах – не говоря уже о том, чтобы работать с такими ногами. – Девятерым из вас нальют по большому стакану, – сказал я, от чего их угрюмые лица тут же просветлели. – А с десятым у нас будет другой разговор. – Вздернуть его, вот и весь разговор, – проговорил вполголоса Канфилд с фермы Джефферсона. – И после того, что я видел на ранчо, я очень надеюсь, что он долго будет там дрыгаться, на веревке. Мы оставили Снипа и Канфилда присматривать за одиннадцатью солянщиками, пьющими в салуне, а остальных повели к зданию городской тюрьмы. Возглавлял колонну седобородый, шагавший на удивление быстро на своих корявых ногах-пеньках. Уже смеркалось, только сумерки были какими-то странными, свет не серел, а желтел – такого я никогда раньше не видел. Но все равно было ясно, что уже скоро наступит ночь. Ветер дул, пыль летела. Я наблюдал за солянщиками, не рванется ли кто бежать – и надеялся, что так и случится, хотя бы для того, чтобы поберечь ребенка, ждавшего в тюрьме, – но никто не предпринял попытки к бегству. Ко мне подошел Джейми. – Если он здесь, он, должно быть, надеется, что парнишка видел только его ноги. Похоже, он не боится идти на очную ставку, Роланд. Или просто блефует. – Да, похоже на то. А поскольку парнишка действительно видел только его ноги, этот блеф может сработать. – И что тогда? – Наверное, запрем их всех в камерах и подождем, пока кто-то не сменит обличье. – А если оно не само по себе происходит? Если он контролирует свои превращения? – Тогда я не знаю, – сказал я. Пока нас не было, Вегг затеял партию в «Не зевай» с Пикенсом и Стросером. Я хлопнул рукой по столу, раскидав спички, которые игроки использовали вместо фишек. – Вегг, вы вместе с шерифом проводите этих людей в тюрьму. Я подойду через пару минут. Есть еще несколько дел. – А что там, в тюрьме? – спросил Вегг, с сожалением глядя на раскиданные спички. Он, должно быть, выигрывал. – Мальчик, как я понимаю? – Мальчик, да. И конец этой мрачной истории. – Я произнес это гораздо увереннее, чем сам себя ощущал. Я взял седобородого под локоть – мягко и уважительно – и отвел его в сторонку. – Как вас зовут, сэй? – Стег Люка. А что? Думаете, это я? – Нет, – сказал я. И я действительно был уверен, что это не он. Безо всякой причины, просто по интуиции. – Но если вы знаете, кто из них шкуроверт… или не знаете, но у вас есть какие-то подозрения… вы должны мне сказать. Там сидит мальчик, испуганный мальчик. Запертый в камере ради его безопасности. Он видел, как зверь, похожий на огромного медведя, растерзал его отца. И мне бы хотелось избавить парнишку от лишней боли. Это хороший мальчик. Седобородый задумался, а потом уже он взял за локоть меня… Его пальцы были как стальные тиски. Он отвел меня в дальний угол. – Я не могу сказать точно, стрелок. Потому что мы все были там, в глубине новой залежи, и мы все ее видели. – Что вы видели? – Трещину в соляном пласте, из которой выбивался зеленый свет. Сначала яркий, потом тусклый. Снова яркий, и снова тусклый. Как биение сердца. И… он говорил с каждым из нас напрямую. – Я не понимаю. – Я и сам не понимаю. Знаю только, что мы все его видели и мы все его ощущали. Он говорил с каждым из нас напрямую и звал к себе. Такой горький… – Свет или голос? – И то и другое. Я не знаю, что это такое, но не сомневаюсь, что оно осталось от Древних. Мы рассказали Бандерли… это наш старший бригадир… и он тоже спустился к трещине. Увидел все это своими глазами. И все почувствовал. Но собирался ли он закрыть шахту? Хрена лысого он собирался. У него есть свое собственное начальство, которое знает, что там осталось еще много соли. В общем, Бандерли велел завалить трещину камнями. И ее завалили, я точно знаю. Я сам был в бригаде, которая выполняла распоряжение. Но ведь завал можно и разобрать. И его разбирали, клянусь. Камни лежали не так, как вначале. Кто-то туда заходил, стрелок, и что бы он там ни увидел… оно его изменило. – Но кто именно, вы не знаете. Стег Люка покачал головой. – Могу сказать только, что это произошло между полуночью и шестью часами утра, когда в шахте никого нет. – Возвращайтесь к своим, и большое вам спасибо. Скоро вы сможете вернуться в салун, где вас ждет добрая порция виски. Однако сэю Люке не суждено было дожить до его следующей порции виски. Но кто может заранее знать о таких вещах? Он вернулся к своим товарищам. Люка был старше любого из них, причем старше намного. Почти все они были мужчинами средних лет, не считая двух совсем молодых людей. Никто не выглядел испуганным или встревоженным. Все пребывали в приподнятом настроении, и я мог это понять: их освободили на день от работы и угостили выпивкой – все же какое-то разнообразие и какая-то радость в жизни, в которой нет ничего, кроме каторжного труда и унылых будней. Я внимательно рассматривал этих людей, но не заметил, чтобы кто-то выглядел виноватым или нарочито спокойным. Все они выглядели именно так, как и должны выглядеть люди их положения: работяги-шахтеры в вымирающем горняцком городке, где кончаются рельсы железной дороги. – Джейми, на пару слов. Я подвел его к двери и прошептал ему на ухо, что надо сделать. Я дал ему поручение и попросил поторопиться. Джейми кивнул и вышел на улицу. – Куда это он? – спросил Вегг. – Не ваше дело, – ответил я и повернулся к солянщикам. – Пожалуйста, встаньте в ряд. По старшинству. Самые старшие – впереди. – Знать бы еще, сколько мне лет, – сказал лысеющий мужчина, у которого на руке были часы с ржавым браслетом, подвязанным в одном месте бечевкой. Кто-то из солянщиков рассмеялся и закивал головой. – Ну вы уж как-нибудь разберитесь, – сказал я. Меня совершенно не интересовал их возраст, но обсуждения и споры заняли какое-то время, и это как раз и была моя цель – выиграть время. Если кузнец выполнил мой заказ, все будет хорошо. Если нет, мне придется импровизировать. Стрелок, не умеющий импровизировать, долго не проживет. Солянщики суетились, менялись местами, переходили туда-сюда, словно дети, играющие в «Музыка умолкает», пока наконец не выстроились в ряд приблизительно по старшинству. Ряд начинался у двери в тюрьму и заканчивался у двери на улицу. Первым стоял Люка, мужчина с часами расположился в середине, а самым последним стоял молодой парень примерно моего возраста – тот самый, который сказал, что они всегда и всего боятся. Я повернулся к шерифу: – Шериф, вы пока перепишите их имена? Мне надо переговорить с парнишкой. Билли стоял у решетки. Он слышал наш разговор, и вид у него был испуганный. – Он здесь? Шкуроверт? – Думаю, да, – ответил я. – Но мы пока не уверены. – Сэй, мне страшно. – И я тебя не осуждаю. Но камера заперта, а решетки – из крепкой стали. Ему до тебя не добраться, Билли. – Вы не видели его, когда он медведь, – прошептал мальчик. Он смотрел в одну точку, широко раскрыв глаза. Я видел такие глаза у людей, которым со всей силы заехали кулаком в челюсть. Такие глаза бывают у человека за миг до того, как у него подогнутся колени. Снаружи донесся пронзительный вопль ветра, забравшегося под скат крыши. – Тим Храброе Сердце тоже боялся, но шел вперед, – сказал я. – Я надеюсь, ты возьмешь с него пример. – А вы будете здесь, со мной?