7 Дороти отошла первой. Голова повернута на бок, рот открыт, зубные протезы слегка раздвинуты и заляпаны крошками печенья, она храпела. Оставшиеся трое наблюдали, как белые волокна выплывают и сплетаются, скручиваются и плывут дальше, выплывают и опадают на ее кожу. Образуя слоя, как миниатюрные хлопковые повязки, сплетаясь в крестообразные узоры. — Я думаю…, - начала Маргарет, но о чем бы она ни думала, она, похоже, не могла объяснить это словами. — Думаешь, она страдает? — Спросила Бланш. — Как думаешь, это больно? Хотя она еле произносила слова, она сама не испытывала никакой боли. — Нет. — Гейл поднялась на ноги, ее библиотечная копия Искупления упала на пол с шелестом бумажных страниц и шорохом пластиковой обложки. Она, держась за мебель, пересекала комнату по направлению к Дороти. Бланш была поражена этим усилием. Вместе с таблетками они оприходовали бутылку Пино, и Гейл выпила больше всех. В тюрьме работала офицер, которая участвовала в соревнованиях по армрестлингу. Бланш задавалась вопросом, был ли такой конкурс: пьешь вино, принимаешь наркотики, после чего должен идти ровно, не натыкаясь на мебель и не упираясь в стены. Гейл могла бы взять приз! Бланш хотела высказать все это Гейл, но обнаружила, что единственное, что она может сказать, это: — Хорошо-движешься-Гейл. Она смотрела, как Гейл наклоняется к уху Дороти, которое уже покрылось тонким слоем паутины. — Дороти? Ты нас слышишь? Встретимся на…, Гейл запнулась. — Какое место мы знаем на небесах, Мидж? Где она должна нас встретить? Только Маргарет не ответила. Не смогла. Волокна кружились и сплетались вокруг её головы. Глаза Бланш, которые, как казалось, двигались сами по себе, нашли окно и огонь на западе. Теперь он больше не походил на горящую спичку, скорее на голову какой-то огненной птицы. Оставались мужчины, которые могли бороться с огнем, но, возможно, они были слишком заняты заботой о своих женщинах, чтобы волноваться за такие мелочи. Как звали ту птицу, которая превратилась в огонь, возрожденную, волшебную птицу, страшную, ужасную?[181] Она не знала. Все, что она могла вспомнить, это старый японский фильм про монстра, который назывался Радон.[182] Она смотрела его в детстве, и гигантская птица в нем сильно её пугала. Теперь она не боялась, просто… ей было интересно. — Мы потеряли сестру, — объявила Гейл. Она упала на ковер и улеглась у ног Дороти. — Она просто спит, — сказала Бланш. — Ты не потеряла ее, дорогая. Гейл кивнула так сильно, что волосы упали ей на глаза. — Да, да. Ты права, Бланш. Мы просто должны найти друг друга. Просто ищите друг друга на небесах. Или… знаешь… давай свяжемся по факсу. — Последнее выражение заставило ее смеяться. 8 Бланш была последней. Она сползла, чтобы быть рядом с Гейл, спавшей под слоями паутины. — У меня была любовь, — сказала ей Бланш. — Спорим, вы этого не знали. Мы сохранили её… как любят говорить девочки в тюрьме… на низовом уровне. Пришлось. Волокна, которые покрывали рот ее подруги, перемешались, когда Гейл выдохнула. Одна тонкая нить кокетливо полетела в направлении Бланш. — Я думаю, он тоже любил меня, но… — Это было трудно объяснить. Она была молода. Когда ты был молод, твой мозг не был полностью развит. Вы ничего не знали о мужчинах. Это было грустно. Он был женат. Она ждала. Они постарели. Бланш оставила самую сладкую часть своей души ради мужчины. Он давал красивые обещания и не сдержал ни одного из них. Какая пустая трата. — Это может быть лучшее, что когда-либо случалось. — Если бы Гейл не спала, то эти слова Бланш были бы слишком неразборчивыми, чтобы их понять. Чувства покинули язык Бланш. — Потому что, по крайней мере, сейчас, в конце, мы все вместе. И если было что-то еще, где-то еще… Прежде чем Бланш Макинтайр смогла закончить мысль, она отъехала. 9 Гарт Фликингер не удивился, увидев Фрэнка. После просмотра Америка Ньюс в течение последних двенадцати часов или около того, и курения всего, что было в доме, вероятно, ничего не могло удивить, разве что его питомец — игуана (Гиллис) заговорил бы. Если бы даже сам сэр Гарольд Гиллис, этот давно умерший пионер пластической хирургии, возник из ниоткуда, блуждая по кухне с печеньем Поп-Тартс[183] в руках, это вряд ли превысило границы феномена, который Гарт в тот день видел по телевизору. Шок насилия, вспыхнувшего в трейлере Трумэна Мейвейзера в то время, когда Гарт находился в сортире, был лишь прологом к тому, что он поглощал в течение нескольких часов, просто сидя на диване. Бунты у Белого дома, женщина, откусывающая нос представителю религиозного культа, пропавший в море 767, окровавленные санитары из дома престарелых, пожилые женщины, закутанные в паутину прикованные наручниками к своим каталкам, пожары в Мельбурне, пожары в Маниле и пожары в Гонолулу. Что-то очень, блядь, плохое произошло в пустыне около Рино,[184] где, очевидно, существовал какой-то секретный правительственный ядерный объект; ученые сообщали о крутившихся радиометрах[185] и дёргающихся вверх и вниз стрелках сейсмографов, фиксирующих продолжающиеся взрывы. Везде женщины засыпали и выращивали коконы, и повсеместно их будили тупицы. Замечательный репортер Америка Ньюс Микаэла, с первоклассной пластикой носа, исчезла в середине дня, и они заменили её заикающимся стажером с кольцом в губе. Это напомнило Гарту о граффити, который он видел на стене какого-то мужского туалета: БЕЗ гравитации земля просто отстой. Все отстой: вход и выход, туда-сюда, обратно, все вокруг. Даже метамфетамин не помогал. Ну, немного помогал, но не настолько, насколько было нужно. К тому времени, как дверной звонок начал звенеть — дин-дон, дин-дон, прозвенели колокольчики — Гарт чувствовал себя вызывающе трезвым. Он не испытывал особого желания открывать, не сегодня вечером. Он также не чувствовал никакой необходимости вставать, когда его гость отпустил звонок и начал стучать. Потом молотить. Очень энергично! Стучать перестали. Гарт успел подумать, что его нежеланный гость сдался, пока не заработал топор. Рубя и раскалывая. Дверь содрогнулась внутрь, вырвалась из замка, и человек, который был здесь раньше, вошел, в одной руке держа топор. Гарт предположил, что этот парень здесь, чтобы убить его — но не чувствовал по этому поводу никакого страха. Было бы больно, но, он надеялся, что не очень долго. Пластическая хирургия была объектом шуток для многих людей. Но только не для Гарта. Что смешного в том, что у тебя есть желание улучшить свое лицо, свое тело, свою кожу? Если только ты не был жестоким или глупым, в этом не было ничего смешного. Только сейчас, как представляется, объектом шуток могли стать все они. Какова была бы жизнь только с одной половиной человечества? Жестокая и глупая жизнь. Гарт сразу это увидел. Красивые женщины часто приезжали в его офис с фотографиями других красивых женщин, и они спрашивали «Можете ли вы сделать меня такой же, как она?» И за многими красивыми женщинами, которые хотели изменить свои идеальные лица, стояли подлые лохи, которые никогда не были довольны. Гарт не хотел оставаться один в мире злобных лохов, потому что их было так много. — Не церемонитесь, заходите. Я смотрел новости. Вы случайно не видели ту часть, где женщина откусила мужчине нос на лице, а? — Видел, — сказал Фрэнк. — Я отлично справляюсь с носами, и мне нравятся трудности, но если работать не с чем, то тут ничего и не сделаешь. Фрэнк стоял у угла дивана, в нескольких футах от Гарта. Топор был небольшим, но все же это был топор. — Вы собираетесь меня убить? — Что? Нет. Я пришел… Они оба отвлеклись на плоский экран, где новостная камера показала вид на горящий Эппл Стор.[186] На тротуаре перед магазином кружился в полубессознательном состоянии человек с почерневшим от огня лицом, тлеющая фиолетовая сумка висела на его плече. Символ Эппл над входом в магазин внезапно освободился от креплений и упал на землю. Смена декораций привела зрителей обратно к Джорджу Алдерсону. Цвет лица Джорджа был серым, словно оно долго находилось под разящим ветром, его голос был хриплым. Он вел новости целый день. — Я только что получил звонок от моего — гм, сына. Он пошел ко мне домой, чтобы проведать мою жену. Мы с Шарон поженились в… — Ведущий уронил голову и дернул узел своего розового галстука. На галстуке красовалось пятно от кофе. Гарт считал это самым тревожным сигналом беспрецедентного характера сложившейся ситуации — …сорок два года назад. Тимоти, мой сын, он… он говорит… — Джордж Алдерсон начал рыдать. Фрэнк взял пульт с журнального столика и выключил телевизор. — Ваш разум достаточно ясен, чтобы понять, что происходит, доктор Фликингер? — Фрэнк указал на трубку на столе. — Конечно. — Гарт почувствовал укол любопытства. — Вы здесь не для того, чтобы убить меня? Фрэнк ущипнул переносицу. У Гарта сложилось впечатление, что он наблюдает за внешним выражением серьезного внутреннего монолога. — Я здесь, чтобы попросить об одолжении. Вы делаете это, и мы в расчете. Это касается моей дочери. Она единственная белая полоса в моей жизни. И теперь у нее это. Аврора. Мне нужно, чтобы вы пошли со мной, осмотрели её, и… — его рот открылся и закрылся несколько раз, но слов больше не было. В голову Гарта пришла мысль о собственной дочери — Кэти. — Не говорите ничего больше, — сказал Гарт, разрезая мысль и позволяя ей трепетать, словно ленточки под жестким ветром. — Да? В самом деле? Гарт протянул руку. Возможно, он удивил Фрэнка Джиари, но не удивил себя. Было так много вещей, в которых нельзя было ничем помочь. Гарт всегда был рад, когда мог. И ему было интересно увидеть эту Аврору так близко. — Конечно. Поможете мне встать, хорошо? Фрэнк поднял его на ноги, и через несколько шагов с Гартом все было в порядке. Доктор на мгновение отлучился, зайдя в боковую комнату. Когда он появился, в руке у него был маленький черный саквояж и медицинская сумка. Они вышли на улицу в ночь. Гарт протянул руку к ветвям сиреневого дерева, торчащего из заднего левого пассажирского окна его Мерседеса, когда они направлялись к фургону Фрэнка, но воздержался от комментариев. 10 Лиса прохромала прочь от горящей травы, которую подожгла пылающая женщина, но она несла огонь в себе. Тот пылал в нижней части её спины. Это было плохо, потому что лиса не могла быстро бежать, и она чувствовала запах собственной крови. А если она чувствовала запах своей крови, другие тоже могли его учуять. Несколько пум все еще оставались в этих лесах, и если кто-то из них учует запах её окровавленной спины и начнет её преследовать, ей быстро придет конец. Прошло много времени с тех пор, как она видела пуму, тогда её мать еще была полна молока и четверо его однопометников были живы (теперь все мертвы, один из них выпил плохую воду, другой съел ядовитую приманку, третий попал в капкан, который сломал ему лапу. Как же он визжал и рыдал, когда уходил в ночь), но были еще и дикие свиньи. Лиса боялась их больше, чем пум. Они как-то убежали из фермерского загона и расплодились по всему лесу. Теперь их было много. Обычно, у лисы не было никаких проблем с тем, что бы от них убежать и, возможно, даже повеселиться, немного подразнив их; уж очень они были неуклюжими. Сегодня же она вообще едва могла бежать. Скоро она даже плестись не сможет. Лес закончился на металлическом доме, пахнущем человеческой кровью и человеческой смертью. Желтые полосы висели вокруг него. Вокруг дома, в сорняках и на гравии, были разбросаны металлические штуковины. К запаху смерти примешивался какой-то другой, которого она никогда ранее не ощущала. Не человеческий запах, точно, но похожий на человеческий. И женский. Отложив в сторону свой страх перед дикими свиньями, лиса потрусила прочь от металлического дома, хромая и время от времени падая на бок, чтобы перевести дыхание, и подождать, пока боль утихнет. Затем она бежала дальше. Она должна была бежать дальше. Этот запах был экзотическим, одновременно сладким и горьким, устойчивым. Возможно, он приведет её в безопасное место. Это казалось невероятным, но лиса была в отчаянии. Экзотический запах усилился. К нему примешался еще один женский запах, но этот был свежее, и явно человеческий. Лиса остановилась, чтобы понюхать один из отпечатков обуви Лилы, а затем клочок белого материала в форме голой человеческой ноги. Маленькая птичка приземлилась на низко висящую ветку. На этот раз не ястреб. Это была странная птица, такую лиса никогда раньше не видела. Она была зеленой. От неё исходил запах, сырой и резкий, для которого лиса не имел определения. Она расставила крылья в жесте самолюбования. — Пожалуйста, не пой, — сказал лиса. — Хорошо, — сказала зеленая птица. — Я все рано редко делаю это ночью. Вижу, у тебя кровотечение. Больно? Лиса была слишком уставшей, чтобы притворяться. — Да. — Покатайся в паутине. Это остановит боль. — Это отравит меня, — сказала лиса. Её спина горела, но она знал о яде, о да. Люди отравляли все. Это лучшее, что они могли делать. — Нет. Яд покидает эти леса. Покатайся в паутине.