Но он продолжал топтаться на месте, словно дожидался, что ветер подхватит его и донесет до машины. Потом вздохнул: – На этом все. Хорошо вам перезимовать, мистер Торранс, миссис Торранс. И тебе тоже, Дэнни. – Спасибо, сэр, – откликнулся Дэнни. – И вам хорошо провести время. – Это едва ли, – повторил Уллман, и его слова прозвучали на этот раз особенно грустно. – Отель во Флориде – сырая дыра, если уж говорить начистоту. Много бестолковой суеты. Только «Оверлук» для меня – настоящая работа. Вы уж постарайтесь сохранить его, мистер Торранс. – Думаю, когда весной вы вернетесь сюда, он будет на прежнем месте, – сказал Джек, и у Дэнни вдруг промелькнула мысль (а мы сами?) и тут же пропала. – Конечно, конечно. Не сомневаюсь. Уллман посмотрел в сторону игровой площадки, где животные-кусты колыхались под порывами ветра. Потом деловито кивнул: – Тогда желаю здравствовать. Он быстро просеменил через стоянку к своему автомобилю, казавшемуся до смешного огромным для такого миниатюрного мужчины, и проворно залез в кабину. Двигатель «линкольна» мягко заурчал, вспыхнули задние фонари, и машина выехала с парковки. Джек заметил небольшую табличку: «Зарезервировано за мистером Уллманом, управляющим». – Предсказуемо, – негромко бросил он. Они следили за автомобилем Уллмана, пока тот окончательно не скрылся из виду на восточном склоне. Затем переглянулись, молча и немного испуганно. Они остались одни. Листья осин кружились и бесцельно сбивались в кучи на лужайке, все так же безукоризненно постриженной и ухоженной, хотя теперь никто не мог полюбоваться ею. Некому было наблюдать за хаотичным танцем желтых листьев по зелени травы, кроме них троих. У Джека возникло странное чувство, словно он сделался ниже ростом, в то время как отель и прилегавшая к нему территория неожиданно увеличились в размерах и стали выглядеть более зловещими, превращая людей в карликов с угрюмой и бездушной силой. Потом Уэнди сказала: – Ты только посмотри на себя, док. У тебя из носа льет, как из прохудившейся трубы. Давайте-ка вернемся в здание. И они вошли в отель, плотно закрыв за собой двери, чтобы приглушить неумолчное завывание ветра. Часть третья Осиное гнездо Глава 14 На крыше – Ах ты, сучье отродье, мать твою! Джек Торранс выкрикнул эти слова от удивления и боли, когда шлепнул правой рукой по синей спецовке, раздавив крупную, но медлительную осу, только что ужалившую его. Затем он поспешил забраться как можно выше по скату крыши, оглядываясь через плечо, не появятся ли из потревоженного им гнезда осиные братья и сестры. Если это случится, ситуация станет скверной, потому что гнездо располагалось как раз между ним и лестницей, а люк, который вел на чердак, был заперт на замок изнутри. Прыгать придется с семидесяти футов на асфальтовый дворик между отелем и лужайкой. Но пока воздух над гнездом оставался неподвижным. Джек тихо присвистнул сквозь стиснутые зубы, оседлал конек крыши и осмотрел указательный палец правой руки. Палец уже начал распухать, и он понял, что необходимо прокрасться мимо гнезда к лестнице, чтобы спуститься вниз и приложить к ранке лед. Это произошло двадцатого октября. Уэнди и Дэнни отправились в Сайдуайндер на пикапе, принадлежавшем отелю (старый дребезжащий «додж» все же был намного надежнее «фольксвагена», который теперь отчаянно хрипел и, похоже, доживал последние деньки), чтобы купить три галлона молока и присмотреть кое-что к Рождеству. Конечно, для рождественского похода по магазинам было рановато, но никто не мог предсказать, когда ляжет снег. Первые мелкие снегопады уже начались, а на дороге, которая вела от «Оверлука» в долину, местами встречалась наледь. Впрочем, до сей поры осень стояла неправдоподобно красивая. Те три недели, что они привели здесь, солнце сияло почти без передышки. Тридцатиградусная прохлада по утрам к середине дня сменялась температурами даже чуть выше шестидесяти[10] – отличные условия, чтобы полазить по пологому западному скату крыши «Оверлука» и заняться кровлей. Джек честно признался Уэнди, что мог бы закончить работу еще четыре дня назад, однако намеренно не торопился с этим. Вид с крыши затмевал пейзаж за окном президентского люкса. Но самое главное – работа успокаивала. На крыше у него появлялось ощущение, что нанесенные ему за последние три года раны понемногу затягиваются. На крыше в душе воцарялся мир. И те три года представлялись не более чем кошмарным сном. Дранка в отдельных местах сильно прогнила, некоторые куски вообще вырвало и унесло прочь штормовыми ветрами прошлой зимы. Те же, что еще кое-как держались, Джек отрывал сам и сбрасывал вниз с криком: «Осторожно, бомба!» – чтобы случайно не угодить в бродившего порой по двору Дэнни. Джек вытаскивал старую гидроизоляцию, когда его укусила оса. Ирония судьбы заключалась в том, что каждый раз, поднимаясь на крышу, он напоминал себе об опасности напороться на осиное гнездо и на всякий случай брал с собой специальную дымовую шашку от насекомых. Но в то утро обманчивое спокойствие усыпило его бдительность. Мысленно он целиком погрузился в ту жизнь, которую медленно создавал на страницах своей пьесы, обдумывая очередной эпизод, чтобы основательно поработать над ним вечером. Пьеса продвигалась очень хорошо, и хотя Уэнди ничего не говорила прямо, он чувствовал, насколько она довольна. Прежде он зашел в тупик, добравшись до ключевой сцены с участием Денкера, директора школы с садистскими наклонностями, и Гари Бенсона – молодого главного персонажа его произведения. Но это случилось в те злосчастные шесть месяцев в Стовингтоне, когда его желание напиться переходило всякие разумные пределы и он не в состоянии был сосредоточиться даже на теме урока в классе, не говоря уже о самостоятельном литературном творчестве. И вот за последние двенадцать вечеров, которые он провел наконец за конторской моделью «Ундервуда», одолженной из кабинета внизу, все препятствия магическим образом устранились под его бегавшими по кнопкам пальцами, растаяли, как сахарная вата во рту. Ему без особых усилий удалось вскрыть внутренние пружины характера Денкера, и он соответственно переписал заново большую часть второго действия, центром которого и была та сцена. И развитие сюжета третьего акта, который он как раз прокручивал в голове, когда оса прервала его размышления, вырисовывалось все более четко. Он уже прикидывал, что ему осталась всего пара недель, чтобы завершить черновой вариант, а к новому году на руках у него уже будет чистовик всей этой треклятой пьесы. В Нью-Йорке у Джека был собственный литературный агент – мужеподобная рыжеволосая дама по имени Филлис Сэндлер, которая курила сигареты «Герберт Тайрейтон», лакала бурбон «Джим Бим» из бумажных стаканчиков и придерживалась твердого убеждения, что лучшим писателем в мире был Шон О’Кейси. Это она сумела продать три рассказа Джека, включая тот, что появился в журнале «Эсквайр». Он написал ей о пьесе под рабочим названием «Маленькая школа», пересказав основной конфликт между Денкером, когда-то подававшим надежды учителем, который потерпел жизненный крах и превратился в грубого, а порой откровенно жестокого директора одной из школ Новой Англии начала XX века, и Гари Бенсоном – студентом, во многом казавшимся Джеку более молодой версией себя самого. В ответном письме Филлис проявила заинтересованность, но настоятельно рекомендовала перечитать О’Кейси, прежде чем браться за перо. В начале этого года от нее пришло еще одно письмо, в котором она спрашивала, где, черт возьми, обещанная пьеса. Он сухо ответил, что «Маленькая школа» на неопределенное время (если не навсегда) застряла «в той интеллектуальной пустыне, которая зовется творческим кризисом». Но вот теперь все шло к тому, что пьесу Филлис все же получит. Другое дело, выйдет она хорошей или плохой, доберется ли когда-нибудь до театральных подмостков. Как раз это его не слишком беспокоило. Для него важнее всего было ощущение выхода из грандиозного тупика, колоссальным символом которого и стала сама по себе эта пьеса. Символом ужасных последних лет в стовингтонской школе, символом семейной жизни, которую он почти разбил, как пьяный подросток по недомыслию разбивает старый автомобиль, символом чудовищной травмы, нанесенной сыну, символом инцидента с Джорджем Хэтфилдом на школьной стоянке, который он не мог больше рассматривать как всего лишь еще одну случайную вспышку своего необузданного темперамента. Теперь он преисполнился уверенности, что его прежние проблемы с алкоголем были отчасти вызваны подсознательным желанием вырваться из Стовингтона, где чувство устроенности и комфорта парализовало присутствовавшее в нем творческое начало. Да, он бросил пить, но стремление к свободе оставалось по-прежнему сильным. Отсюда и происшествие с Джорджем Хэтфилдом. Теперь единственным, что напоминало ему о прошлом, была рукопись пьесы на столе в их с Уэнди спальне. И только избавившись от нее, отослав Филлис в ее нью-йоркскую нору, которая именовалась литературным агентством, он сможет двигаться дальше. Причем не обязательно возьмется за роман – он не был готов увязнуть в трясине еще одного трехлетнего проекта. Но он непременно напишет новую серию рассказов. И быть может, издаст сборник. Крайне осторожно спускаясь на четвереньках по скату крыши, Джек миновал четкую границу между новыми ярко-зелеными кусками свежеуложенного гонта и тем участком, который он совсем недавно очистил от прогнившей дранки. Подобрался слева к тому месту, где наткнулся на осиное гнездо, и осмелился приблизиться к нему вплотную, готовый в любой момент отпрянуть и кинуться к лестнице, если дело примет дурной оборот. Перегнувшись через край, он заглянул в отверстие. Да, гнездо находилось там – в пустоте между дранкой и обшивкой. Чертовски огромное. В самой широкой части диаметр серого бумажного шара составлял никак не меньше двух футов. Разумеется, гнездо имело форму, далекую от правильной сферы, поскольку пространство между дранкой и обшивкой было слишком узким, но все равно, подумал Джек, эти мелкие злобные твари проделали тщательную и заслуживающую уважения работу. По поверхности гнезда медленно ползали насекомые. Неприятная разновидность. Не одинеры, обычно не представляющие особой угрозы, а бумажные осы. Сейчас, с наступлением холодов, они стали инертными и малоподвижными, но Джек, много знавший об осах с детства, все равно решил, что ему посчастливилось быть укушенным лишь один раз. И подумал: а что, если бы Уллману взбрело в голову поручить кому-нибудь эту работу в разгар лета? Хороший подарочек поджидал бы тогда работягу, который вскрыл бы эту часть прохудившейся крыши! Вот уж сюрприз так сюрприз! Когда дюжина ос садится на тебя одновременно и начинает жалить в лицо, в руки, в шею, в ноги, очень легко забыть, что находишься на высоте семидесяти футов. Можно запросто сигануть с крыши, лишь бы избавиться от них. И все из-за малюсеньких тварей, самая крупная из которых величиной не превышает ластик на конце карандаша. Он где-то вычитал – то ли в воскресной газете, то ли в популярном журнале, – что причины почти семи процентов автомобильных аварий со смертельным исходом остаются невыясненными. Они происходят не из-за неисправностей машин, не из-за превышения скорости, не из-за алкоголя, не из-за плохих погодных условий. Порой единственная машина на всей дороге врезается во что-нибудь, и только водитель мог бы объяснить, как это случилось, но он, увы, мертв. В статье приводились слова одного дорожного полицейского, который выдвинул теорию, что многие из так называемых беспричинных автокатастроф происходят по вине проникших в кабину насекомых. Из-за осы, пчелы, паука или обыкновенной мухи. Водитель начинает паниковать, размахивает руками, пытается открыть окно, чтобы выпустить эту дрянь наружу. Возможно, насекомое жалит его. Но вполне вероятно, что шофер сам полностью теряет контроль над автомобилем. Как бы то ни было, результат один – ба-бах! И все кончено. А невредимое насекомое вылетает из дымящегося остова машины и преспокойно отправляется на поиски злачных пажитей. Джеку запомнилось, что тот офицер даже предлагал, чтобы в таких случаях патологоанатомы при вскрытии пытались найти в телах жертв следы яда насекомых. А теперь, глядя на это гнездо, он подумал, что оно может одновременно служить символом того, через что ему пришлось пройти (и заодно провести за собой заложников – членов своей семьи), и предзнаменованием более светлого будущего. Как еще он мог объяснить то, что с ним случилось? Он ведь до сих пор не сомневался, что во всех стовингтонских несчастьях роль Джека Торранса должна рассматриваться в страдательном залоге, исключительно в пассивной форме. Не он делал дурные вещи, дурно обходились с ним самим. Он, например, знал немало коллег по школе (причем двое из них преподавали ту же английскую словесность), которые были законченными пьянчугами. Зак Танни имел привычку покупать по субботам целый бочонок пива, ставить его на всю ночь в снежный сугроб на своем заднем дворе, а по воскресеньям одному выпивать эту чертову прорву за просмотром футбольных матчей и старых кинофильмов. Зато всю рабочую неделю Зак ходил трезвее, чем мировой судья, лишь изредка позволяя себе слабенький коктейль за обедом. Конечно, Джек и Эл Шокли были алкашами. И они нашли друг друга, как два потерпевших кораблекрушение моряка, которые все-таки были в достаточной степени общительными людьми, чтобы предпочесть тонуть вместе, а не в одиночку, как тот же Зак. Только вода в поглощавшем их море была не соленой, а произведенной из отборного ячменя и солода. Но сейчас, глядя на ос, продолжавших медленно выполнять действия, которые им диктовали инстинкты, пока стужа еще не убила их всех, кроме впавшей в спячку королевы-матки, Джек готов был пойти дальше и сказать себе всю правду. Он был алкоголиком – и таковым и останется. Вероятно, стал им на школьной вечеринке старшеклассников, когда впервые распробовал прелести спиртного. И не надо искать причину в отсутствии воли, аморальности, силе или слабости его натуры. Просто внутри его либо сгорел какой-то предохранитель, либо отсутствовал тумблер, размыкавший цепь, и потому он волей-неволей был обречен катиться по наклонной плоскости, сначала медленно, а потом со все возрастающим ускорением, когда жизнь в Стовингтоне стала требовать от него все большего напряжения. Это была длинная, грязная и скользкая наклонная плоскость, на дне которой поджидали раздавленный велосипед без хозяина и сломанная рука сына. Джек Торранс играл здесь самую пассивную роль. То же относилось к его темпераменту. Всю свою жизнь он безуспешно старался держать его под контролем. Джеку вспомнилось, как в семь лет ему влепила затрещину соседка за то, что он играл со спичками. Он разозлился и швырнул камень в проезжавшую мимо машину. Это увидел из окна отец и, изрыгая громовые проклятия, спустился вниз, чтобы наказать маленького Джеки. Сначала он основательно выпорол его, а потом еще и… поставил фингал под глазом. Но стоило отцу, все еще ругаясь в голос, скрыться в доме, чтобы не пропустить телевизионную передачу, как Джек тут же выместил обиду на бродячей собаке, ударив ее ногой в живот. В драки он начал ввязываться еще в начальной школе, а к старшим классам дрался постоянно, что вылилось в два случая отстранения от занятий. Его бессчетное число раз оставляли в классе после уроков, хотя отметки он получал вполне приличные. Футбол стал отчасти возможностью выпустить пар, хотя он прекрасно помнил, каким взвинченным выходил на любую игру, воспринимая каждую блокировку со стороны соперника, каждый отобранный у него мяч как персональное оскорбление. Причем игрок из него вышел неплохой, и он даже пробился на какое-то время в школьную сборную округа, хотя знал, что должен благодарить за это – либо винить – только свой вздорный и взрывной темперамент. На самом деле футбол он не любил. Каждый матч превращался в сведение личных счетов. И тем не менее он никогда не ощущал себя мерзавцем, не считал свой характер злобным. Он всегда рассматривал Джека Торранса как отличного парня, которому и надо-то всего лишь научиться обуздывать себя, пока не влип в крупные неприятности. Точно так же он собирался научиться контролировать свое пьянство. Однако проблема заключалась в том, что он был алкоголиком в эмоциональном смысле в той же степени, что и в физическом, – и эти две стороны его характера, несомненно, тесно переплетались где-то в глубине его естества, в каких-то темных безднах, куда мы все предпочитаем не заглядывать. Впрочем, для него самого не имело значения, были корневые причины взаимосвязаны или нет, были ли они социологическими, психологическими или чисто физиологическими. Ему-то приходилось расхлебывать последствия – затрещины соседок, рукоприкладство отца, отстранения от учебы, попытки объяснить, почему на нем порвана одежда после очередной схватки на заднем дворе школы, а позднее – тяжкие случаи похмелья, расползавшуюся по швам семейную жизнь, одинокое велосипедное колесо с торчащими к небу спицами, сломанную руку Дэнни. И случай с Джорджем Хэтфилдом, конечно же. И теперь он вдруг осознал, что, сам того не желая, сунул руку в Большое Осиное Гнездо Жизни. Образ ему понравился. Для описания окружавшей его реальности он подходил как нельзя лучше. Джек как будто прорвал пальцами прогнившую изоляцию крыши в самый разгар летней жары, и всю руку охватил священный мстительный огонь, нарушавший логику здравого мышления. Боль отменяла концепцию цивилизованного поведения как таковую. Разве можно ожидать, что ты будешь вести себя как нормальный, здравомыслящий человек, если твою руку словно проткнули десятками раскаленных докрасна игл? Разве можно ожидать, что ты будешь жить в любви со своими близкими, если из самой разорванной сути вещей (материала, который ты прежде считал таким прочным и безопасным) поднялось коричневое облако воплощенной ярости и устремилось прямо на тебя? Разве можно ожидать, что ты будешь нести полную ответственность за свои поступки, если ты в безумии мечешься по склону крыши на высоте семидесяти футов, даже не осознавая в панике, что вот-вот перекатишься через водосточный желоб и рухнешь на асфальт, где тебя поджидает неминуемая смерть? На все эти вопросы Джек давал однозначно негативный ответ. Когда ты помимо воли попадал рукой в осиное гнездо, это не значило, что ты добровольно заключил сделку с дьяволом, продав ему свою цивилизованную сущность со всеми приманками в виде любви членов семьи, почета и уважения окружающих. Это просто случалось с тобой, и только. Совершенно пассивно, без права выбора ты превращался из разумного существа в комок обнаженных нервов. Из образованного выпускника колледжа в бессмысленно воющего примата всего за пять быстротечных секунд! И он снова подумал о Джордже Хэтфилде. Высокий длинноволосый блондин, Джордж был почти до неприличия хорош собой. В узких джинсах и стовингтонском свитере, рукава которого были небрежно закатаны, обнажая крепкие загорелые предплечья, он напоминал молодого Роберта Редфорда, и Джек не сомневался, что Джордж так же легко набирал в жизни очки, как это делал десятью годами ранее юный Джек Торранс, неудержимый на футбольном поле и за его пределами. При этом он мог совершенно искренне заявить, что ничуть не завидовал внешности Джорджа и не испытывал ревности к его успехам. Напротив, он почти бессознательно начал видеть в Джордже реальное воплощение главного героя своей пьесы, Гари Бенсона – столь превосходного антагониста для темной личности стареющего и опускающегося Денкера, который всей душой ненавидел Гари. Но он сам – нет, он никогда не питал неприязни к Джорджу. Если бы что-то такое присутствовало в их отношениях, он бы знал об этом. Знал бы наверняка. В Стовингтоне Джордж легко перепархивал из класса в класс. Звезда футбола и бейсбола, он пользовался привилегией облегченной учебной программы для спортсменов и к тому же вполне довольствовался тройками по большинству предметов, лишь иногда получая четверки по истории или ботанике. Он обладал превосходными бойцовскими качествами для спортивных игр, но в классе становился апатичным и рассеянным. Подобный тип ученика был знаком Джеку скорее по прежним годам, когда он сам учился в школе и в колледже, нежели по преподавательской деятельности, где опыта у него накопилось пока не так много. Джордж Хэтфилд был создан для спорта. В классе он почти всегда оставался незаметной фигурой, но лишь до тех пор, пока ему не бросали вызов или не стимулировали иным способом. (Ему нужно приставить электроды к вискам, чтобы он ожил, как чудовище Франкенштейна, иногда думал Джек.) Вот тогда он превращался в танк, готовый смести все на своем пути. В январе вместе с еще двумя десятками учеников Джордж выразил желание пройти проверку и стать членом дискуссионной команды школы, которой предстояли окружные соревнования в искусстве дебатов и красноречия. При этом с Джеком он был совершенно откровенен. Отец – влиятельный корпоративный юрист – желал, чтобы сын пошел по его стопам. Джордж, не питавший особых склонностей к другим занятиям, ничего не имел против. Конечно, его успеваемость оставляла желать лучшего, но ведь он учился пока всего лишь в средней школе, и у него впереди было еще много времени, чтобы наверстать упущенное. Если возникнет нужда, отец всегда сможет нажать на нужные кнопки. Да и собственные спортивные достижения Джорджа помогли бы открыть перед ним многие двери. И Брайан Хэтфилд считал, что его сынку непременно следует попасть в дискуссионную команду. Во-первых, это хорошая практика, а во-вторых, члены приемных комиссий юридических факультетов не упускали из виду подобных фактов в анкетах поступающих. Так Джордж стал поначалу полноправным членом команды, из которой в конце марта Джеку все же пришлось его исключить. А ведь еще зимой, когда они проводили тренировочные дебаты между участниками своей команды, Джордж сумел в полной мере проявить бойцовский характер. Он превратился в мрачно одержимого спорщика, который с яростным напором умел защищать свои аргументы. И не важно, что именно становилось предметом обсуждения – легализация марихуаны, возвращение смертной казни как высшей меры наказания или истощение нефтяных недр страны. Вдобавок к неожиданному красноречию выяснилось, что Джордж не только оголтелый шовинист, но и совершеннейший оппортунист, которому в конечном счете все равно, на чьей он стороне, – а насколько знал Джек, это редкое качество ценилось даже среди самых искушенных мастеров дискуссий на высшем уровне. Таланты хорошего полемиста и искусного политического авантюриста шли рука об руку. Главное – вовремя выложить на стол свои козыри и использовать шанс. А с этим у Джорджа все было в порядке. Но вот беда: Джордж Хэтфилд заикался. Прежде этот его недостаток никогда не проявлялся ни в классе, где Джордж неизменно оставался спокойным и даже равнодушным ко всему (независимо от того, выполнил он домашнее задание или нет), ни на стадионе Стовингтона, где судьба матчей решалась не разговорами, а иной раз тебя могли даже удалить с поля за излишнюю болтливость. Заикание начинало давать о себе знать, только когда Джордж погружался в атмосферу ожесточенного спора. И чем больше он распалялся, тем хуже шло дело. А уж если он чувствовал, что оппонент угодил в ловушку и нужен лишь последний меткий выстрел, чтобы добить его, знакомое некоторым охотникам нервное возбуждение словно воздвигало интеллектуальную стену между мозговыми центрами, отвечавшими за речь, и языком. Он часто просто бессловесно замирал, теряя отведенное ему время. На это невозможно было смотреть без сострадания. – И-итак, по м-моем-му мне… мнению, м-можно утверждать, что ф… ф… факты в д-деле, на которое с-сылается мистер Д-д-д-дорски, яв… являются… устаревшими в… с-с-силу реш… реш-ше-ния, принятого не… не-е-давно… В этот момент звучал сигнал, и Джордж поворачивался вместе с креслом, чтобы бросить яростный взгляд на Джека, сидевшего рядом с часами. Лицо Джорджа в такие моменты покрывалось багровыми пятнами, а сделанные им предварительные заметки он судорожно сминал в бумажный комок. И все же Джек держал его в команде. Первоначально он избавился от тех, кто явно был в ней лишним, надеясь, что Джордж сумеет перебороть заикание. Ему запомнилось, как однажды вечером примерно за неделю до того, как им было принято окончательное решение, Джордж дождался, пока остальные разойдутся, и вступил с Джеком в прямую конфронтацию. – Вы н-нарочно перевели таймер вперед. Джек, укладывавший в тот момент бумаги в свой портфель, вскинул на него удивленный взгляд. – Что ты такое говоришь, Джордж? – В-вы не дали мне п-п-полных пяти минут. Вы перевели стрелку. Я за… за… метил это по своим ч-часам. – Конечно, твои часы и наш таймер могут идти чуть по-разному, Джордж. Но я и не притрагивался к этой чертовой штуке. Слово скаута! – Н-нет, прит-трагивались! Воинственная поза человека, готового до конца отстаивать свои права, которую принял в этот момент Джордж, высекла искру, легко воспламенившую темперамент самого Джека. Он не притрагивался к спиртному уже два месяца. Долгих два месяца. Слишком долгих два месяца. Его нервы были на пределе. Хотя он попытался сдержаться. – Уверяю тебя, Джордж, что я здесь ни при чем. Всему виной твое заикание. Ты пытался разобраться, чем оно вызвано? Ведь на занятиях в классе у тебя совершенно нормальная речь. – Я не… не… за-а… за-и… заикаюсь! – Говори тише, пожалуйста! – Вы х-хотите от… от… м-меня избавиться! Вы… выкинуть м-меня из с-с-своей дур… дурацкой к-команды! – Перестань так кричать, прошу тебя. Давай обсудим все спокойно. – Д-да п… по-о-шли вы з-знаете куда! – Пойми, Джордж, я бы с радостью оставил тебя, если бы ты смог избавиться от заикания. Ты отлично проявил себя на всех репетициях и всегда дотошно изучаешь предысторию вопроса. А это значит, что тебя трудно застать врасплох. Но все это не имеет значения, если ты не можешь контролировать… – Я… я… никогда п-прежде не… не заикался! – почти плача воскликнул он. – Эт-то все в-вы! Если бы к-кто… кто-то другой руко… руководил к-командой, я бы… Запас терпения у Джека почти иссяк. – Джордж, из тебя никогда не получится юриста – ни корпоративного, ни любого другого, – если ты не справишься с дефектом речи. И это не футбол. Два часа тренировок в день твоих результатов не улучшат. Как ты себе это представляешь? Встаешь ты на собрании совета директоров и затягиваешь свою песню: «А-а т-теперь, джен… джентльмены, п… перейдем к рас… смотрению в… во… вопроса о…» Внезапно он покраснел, но уже не от злости, а устыдившись собственной жестокости. Ведь перед ним стоял даже не взрослый мужчина, а семнадцатилетний молокосос, который столкнулся с первой в своей жизни крупной проблемой и, вполне возможно, попросту не знал, как еще обратиться к Джеку за помощью и советом. Но Джордж уже окинул его последним разъяренным взглядом, кривя губы и глотая слова, которые никак не вырывались наружу. – Вы… вы пе-перевели таймер в… в… вперед. Вы… вы… нена-ненавидите меня, по-о… потому что з-знаете… з-знаете… И с нечленораздельным криком он выбежал из аудитории, хлопнув дверью так, что задребезжало вставленное в нее армированное проволокой стекло. Джек остался стоять, скорее чувствуя, чем слыша топот кроссовок Джорджа в пустом коридоре. И все же, несмотря на стремление унять гнев и стыд из-за попытки передразнить заикание Джорджа, его первым чувством стала своего рода экзальтация: а ведь, наверное, впервые в жизни Джордж Хэтфилд не мог получить желаемого. Впервые с ним случилась беда, которую не поправишь даже за все деньги его папаши. Никакими взятками невозможно заставить органы речи нормально работать. Нельзя было посулить языку еженедельную прибавку в пятьдесят долларов плюс премию к Рождеству, чтобы он перестал запинаться, как игла проигрывателя на заезженной пластинке. Но потом это чувство довольства сразу же поглотило ощущение вины, и оно сильно напоминало раскаяние, овладевшее им, когда он сломал руку Дэнни.