11 Несколько минут спустя он вернулся к скамейке, где она сидела, осторожно балансируя подносом, на котором лежали две длиннющие сосиски с капустой в тарелках и два бумажных стаканчика лимонада. Она взяла тарелку и стаканчик, поставила лимонад на соседнюю скамейку и печально взглянула на Билла. — Наверное, тебе надо прекратить кормить меня. А то я начинаю чувствовать себя как беспризорник с открытки Детского фонда ООН. — Мне нравится тебя кормить, — сказал он. — Тебе нужно поправиться, Рози. Это не то, что сказал бы Норман, подумала она с чувством благодарности к Биллу, хотя то, что они сказали друг другу, не напоминало шутливо-остроумные реплики, которыми обменивались персонажи в разных ток-шоу по телеку вроде «Мелроуз-плейс». — Так расскажи мне про Нормана, Рози, — прервал ее размышления Билл. — Хорошо. Только дай мне подумать, с чего начать. Она откусила сосиску, наслаждаясь острым привкусом кислой капусты на языке, и отпила лимонад. Ей пришло в голову, что, когда она закончит рассказ, Билл не захочет ее больше знать. Ничего, кроме ужаса и отвращения, он не будет испытывать к женщине, которая могла прожить все эти годы с таким существом, как Норман. Но было уже слишком поздно тревожиться о подобных вещах. И она заговорила. Голос Рози звучал довольно ровно, и это немного ее успокоило. Она начала с рассказа о пятнадцатилетней девочке с розовой ленточкой в волосах, которая чувствовала себя счастливой. Однажды вечером эта девочка пошла на университетский баскетбольный матч лишь потому, что ее занятия по домоводству в последнюю минуту отменили и ей нужно было в течение двух часов дожидаться, когда отец заедет за ней. А быть может, ей просто захотелось, чтобы люди увидели, какой хорошенькой она выглядит с этой лентой в волосах. Рядом с ней на галерке уселся парень в полосатом пиджаке — здоровенный, широкоплечий парень, старшеклассник, который бегал бы там, на площадке, с остальными игроками, если бы в декабре его не выгнали из команды за драку… Она продолжала, слушая как бы со стороны слова, которые, она раньше не сомневалась, унесет нерассказанными с собой в могилу. Не о теннисной ракетке в руках Нормана — это она унесет в могилу, — но о том, как Норман кусал ее в их медовый месяц, а она пыталась убедить себя, что это любовные игры. И о выкидыше, и о жестоком различии между ударами кулаком по лицу и ботинком по пояснице. — Поэтому мне приходится часто бегать в туалет, — объяснила она, нервно улыбнувшись и глядя на Билла, — но сейчас уже немного получше. Она рассказала ему про те случаи — в первые годы их брака, — когда он подпаливал ей кончики пальцев на руках и на ногах зажигалкой. Очень странно, но именно эта пытка прекратилась, когда Норман бросил курить. Она рассказала ему о том вечере, когда Норман вернулся с работы, молча уселся перед телевизором во время новостей, держа тарелку с едой на коленях, но не притрагиваясь к еде. Когда Дэн Резер закончил, он отставил тарелку в сторону и начал колоть ее кончиком карандаша, который лежал на краешке столика, стоявшего у дивана. Он тыкал грифелем достаточно сильно, чтобы вызывать боль и оставлять на коже маленькие черные точки, похожие на родинки, но не так сильно, чтобы пошла кровь. Она рассказала Биллу, что бывали случаи, когда Норман делал ей гораздо больнее, но никогда он не пугал ее сильнее. Самым страшным было то, что он делал это молча. Когда она пыталась заговорить с ним, узнать, что случилось, он не отвечал. Он только продолжал идти за ней, пока она пятилась (она не хотела бежать — бегство скорее всего стало бы спичкой, брошенной в бочку с порохом), не отвечал на ее вопросы и не обращал внимания на ее вытянутые в страхе ладони с растопыренными пальцами. Он продолжал колоть карандашом ее руки, плечи и кожу под ключицами — на ней была кофточка с открытой шеей — и издавать тихие, похожие на хлопки звуки каждый раз, когда тупой кончик карандаша втыкался в ее кожу: «Пуух! Пуух! Пуух!» В конце концов он загнал ее в угол, где она села на пол и прижала колени к груди, а ладонями прикрыла макушку. Он опустился рядом с ней на колени с серьезным, сосредоточенным выражением лица, продолжал колоть ее карандашом и издавать те же звуки. Она сказала Биллу, что к тому времени уже была уверена, что он убьет ее, исколет насмерть карандашом или изобьет, если откажет карандаш… И она помнила, как убеждала себя снова и снова, что не должна кричать, потому что соседи услышат, а она не хотела, чтобы ее нашли в таком виде. По крайней мере, чтобы нашли ее еще живой, это было бы слишком стыдно. Потом, дойдя до той точки, когда, несмотря на все старания, она поняла, что сейчас не выдержит и начнет кричать, Норман ушел в ванную и закрыл за собой дверь. Он долго не выходил оттуда, и она начала тогда думать о побеге — просто выскочить за дверь и убежать куда угодно, — но стояла ночь, и он был в доме. Если бы он вышел из ванной и обнаружил, что она ушла, он погнался бы за ней, поймал бы и убил — она не сомневалась в этом. — Он свернул бы мне шею, как цыпленку, — тихо проговорила она, по-прежнему не поднимая глаз. Правда, она решила тогда, что уйдет. Тихонько уйдет в его отсутствие, если он еще раз причинит ей боль. Но после той ночи он долгое время и пальцем ее не трогал. Быть может, месяцев пять. А когда он снова стал давать волю рукам, то поначалу не так уж сильно, и она говорила себе, что если могла выдержать тыканье карандашом, то сможет стерпеть несколько шлепков. Так она думала до 1985-го, когда издевательства и побои участились. Она рассказала, как Норман бесился в тот год из-за неприятностей с Уэнди Ярроу. — В том году у тебя был выкидыш, да? — спросил Билл. — Да, — подтвердила она, обращаясь к своим ладоням. — Еще он сломал мне ребро. Или несколько. Я уже не помню сейчас. И повредил легкое… это ужасно, да? Он не ответил, и она стала торопливо продолжать, рассказывая ему, что самым худшим (помимо выкидыша, конечно) было его долгое, страшное молчание, когда он просто смотрел на нее, громко сопя носом, словно зверь, готовый прыгнуть. После выкидыша снова стало чуть полегче. Она рассказала, как потом у нее стали случаться провалы в памяти, как иногда представление о времени куда-то исчезало, пока она сидела в своей качалке, и как порой, накрывая стол к ужину, лишь заслышав звук подъезжающей машины Нормана, она вспоминала, что из-за охватившей ее физической слабости вынуждена была восемь или даже девять раз за день принимать душ. Как правило, не включая света в ванной. — Мне нравилось принимать душ в темноте, — сказала она, по-прежнему не смея оторвать взгляд от своих ладоней. — Я стала бояться света. Она закончила рассказом о звонке Анны — та позвонила сразу же после того, как ей стала известна одна подробность, которой не было в газетах. Деталь, которую полицейские скрывали, чтобы преступнику не стало известно, что полиция о ней знает. Питер Слоуик был укушен более тридцати раз, и кусок его тела был вырван и исчез. Полиция полагала, что убийца забрал его с собой. Анна знала по занятиям в кружке терапии, что бывший муж Рози Мак-Клендон садист, часто кусал ее. Это может быть случайным совпадением, тут же поспешила добавить Анна. Но… С другой стороны… — Кусачий садист, — тихо произнес Билл, как будто разговаривая сам с собой. — Так называют людей вроде него? Это такой термин? — Не знаю, — сказала Рози. А потом, быть может, от страха, что он ей не поверит, она закатала короткий рукав розовой майки с надписью «Тэйп Энджин» и показала ему старый белый шрам в виде двух обращенных навстречу дуг на плече, напоминающий след от зубов акулы. Это был самый первый — подарок в медовый месяц. Потом она повернула левую руку и показала ему другой — над локтевым сгибом. Этот — круглая белая ямка — шрам после того, как он откусил кусочек кожи с мясом. — Укус долго кровоточил, а потом туда попала инфекция, — сказала она таким тоном, словно говорила о какой-то мелочи, вроде того, что бабуля уже звонила или что почтальон оставил посылку. — Но я не ходила к врачу. Норман принес домой пузырек с таблетками антибиотиков. Я какое-то время принимала их, и мне стало лучше. Он знает таких фармацевтов, у которых можно достать все что угодно. Он называет этих людей «помощничками пахана». Вроде бы смешно, когда начинаешь об этом думать, правда? Она по-прежнему словно обращалась к своим ладоням, стиснутым на коленях, но наконец посмела бросить на Билла быстрый взгляд, чтобы узнать его реакцию на свой рассказ. То, что она увидела, поразило ее. Плечи его вздрагивали. — Что? — хрипло спросил он. — Почему ты замолчала, Рози? — Ты плачешь, — поразилась она, и голос ее дрогнул. — Да нет, не плачу. По крайней мере я стараюсь. Она вытянула палец и тихонько провела им под его глазом, а потом показала ему влажный кончик. Он стал разглядывать его, закусив нижнюю губу. — И ты почти не ел. Половина сосиски лежала на его тарелке нетронутой вместе с горчицей и кислой капустой. Билл бросил бумажную тарелку в урну, стоявшую за скамейкой, а потом снова посмотрел на Рози, машинально вытирая влажные от слез щеки. У Рози возникло чувство, что над ней начинает сгущаться холод неизбежности. Сейчас он спросит, почему она так долго оставалась с Норманом. Вместо ответа она не встанет со скамейки и не уйдет (как не уходила из дома на Уэстморленд-стрит до апреля). Между ними появится первый барьер, потому что на этот вопрос она не сможет ответить. Она не знала, почему она оставалась так долго с ним, почему ей наконец понадобилось единственное пятнышко крови, чтобы перевернуть всю ее жизнь. Она знала, что душ в потемках был самым лучшим местом в доме, что иногда полчаса на Стуле Пуха пролетали как пять минут и что вопрос «почему» не имеет значения, когда ты живешь в аду. Ад не имеет причины. Женщины в кружке терапии понимали это. Там никто не спрашивал ее, почему она оставалась с ним. Они знали. Знали по собственному опыту. У нее иногда возникало ощущение, что кое-кто из них мог догадываться даже о теннисной ракетке и даже предполагать что-то еще более худшее. Но когда Билл наконец задал вопрос, он так отличался от того, который она ожидала услышать, что на секунду лишилась дара речи. — Насколько ты уверена в том, что он действительно убил ту женщину, которая вовлекла его во все эти неприятности в 85-м, Уэнди Ярроу? Она была изумлена, но это не было тем изумлением, которое вызывает слишком неожиданный вопрос. У нее возникло чувство, будто она увидела знакомое лицо в каком-то совершенно непривычном окружении или месте. Вопрос, произнесенный им, существовал — непроизнесенный и потому не вполне сформулированный — где-то в глубине ее сознания многие годы. — Рози? Я спросил тебя, насколько ты уверена… — Я думаю… я почти не сомневаюсь. — В его интересах было, чтобы она умерла, правда? Она избавила его от того, чтобы сидеть и смотреть, как все это всплывает в гражданском суде? — Да. — Если бы она была покусана, ты думаешь, газеты стали бы писать об этом? — Не знаю. Может быть, нет. — Она взглянула на свои часики и всполошилась: — О Боже, я должна идти сейчас же. Рода хотела начать запись в четверть первого, а сейчас уже двенадцать десять. Они пошли обратно рука об руку. Она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы он снова обнял ее, и как раз когда одна ее часть уговаривала ее быть сдержанной, а другая — не сдерживать свое влечение, он сделал именно это. «Похоже, я начинаю влюбляться в него». Эта мысль не удивила ее, и тогда выплыла следующая: «Нет, Рози, похоже, ты опоздала со своим выводом. Похоже, это уже случилось». — Что Анна говорила про полицию? — спросил он. — Она не хочет, чтобы ты пошла куда-то и сделала заявление? Она напряглась под его рукой, в горле у нее пересохло, а в глазах помутилось. Все было в этом одном-единственном слове — полиция. Полицейские — братья. Норман повторял ей эти слова снова и снова. Органы правопорядка — одна семья, а полицейские — братья. Рози не знала, насколько это соответствует действительности, как далеко они могут пойти, держась друг за друга, — или прикрывая друг друга. Но она знала, что те полицейские, которых Норман время от времени приводил к себе домой, казались очень похожими на самого Нормана. А еще она знала, что он ни разу не сказал худого слова ни об одном из них, даже о своем первом напарнике — плутоватом старом борове Гордоне Саттеруэйте, которого явно терпеть не мог. И, разумеется, о Харлее Биссингтоне, любимым занятием которого — по крайней мере при посещении дома Дэниэльсов — было раздевать Рози глазами. Харлей подхватил что-то вроде рака кожи и ушел в отставку три года назад, но он был напарником Нормана тогда, в 1985-м, когда за недостатком улик было прекращено дело Ричи Бендера и Уэнди Ярроу. И если оно было прекращено так, как подозревала Рози, то, значит, Харлей выручил Нормана. Здорово выручил. И не только потому, что сам завяз в нем по уши. Он сделал это, потому что органы правопорядка — это семья, а полицейские — братья. Легавые видят мир иначе, чем остальные люди («лохи», выражаясь языком Нормана). Легавые видят его вывернутым наизнанку, нечистотами наружу. И это делает их всех братьями. Делает их другими, а некоторых — совсем другими… А у Нормана были, кроме того, подходящие для этого природные данные и наклонности. — Я не могу рассчитывать на полицию, — торопливо выговорила Рози. — Анна сказала, что я не обязана туда идти. Полицейские — его друзья. Его братья. Они всегда поддержат друг друга, они… — Успокойся, — произнес он, хотя не смог скрыть свою тревогу. — Все будет хорошо, только успокойся. — Я не могу успокоиться! Ты просто не знаешь этих людей. Я позвонила тебе и сказала, что не могу больше с тобой видеться именно потому, что ты не знаешь, что это такое… какой он… и как они обделывают свои делишки. Если бы я пошла в полицию здесь, они связались бы с полицейскими там. И если бы один из них… тот, кто работал с ним, кто проводил с ним дежурства в три часа ночи, кто доверял ему свою жизнь, оказался на связи… — Она думала сейчас в первую очередь о Харлее Биссингтоне, который, дружа с Норманом, не отказался бы переспать с его женой. — Рози, ты должна… — Нет, я не должна! — перебила она его с совершенно не свойственной ей яростью. — Любой легавый, к которому я обращусь, свяжется с Норманом. Он скажет, что я наговариваю на него. И если я дам такому легавому свой адрес — а они требуют сообщить адрес, когда заполняешь бланк заявления, — он передаст его Норману. — Я уверен, никакой полицейский не… — Ты когда-нибудь принимал их у себя дома? Наблюдал, как они играют в покер или смотрят «Даллас» по телеку? — Ну… нет. Но я… — А я принимала. Я слышала, о чем они разговаривают, и я знаю, как они смотрят на весь остальной мир. Они так его и видят — как остальной мир. Даже лучшие из них. Есть они… и есть лохи. Вот и все. Билл не решился что-то сказать. Эта женщина, совершившая для него против воли ненавистный экскурс в свое несчастное прошлое, потрясла его своей цельностью и чистотой. Теперь ради нее он готов был на все. Она доверяет ему, нуждается в нем. Нужно успокоить ее и разобраться в ситуации, чтобы суметь защитить ее. — А что собирается предпринять Анна? — спросил он. — Она уже начала действовать. Она послала факс в одно женское общество домой, — ну, туда, откуда я приехала, — в котором сообщила обо всем, что здесь произошло. Она попросила их, если они смогут, прислать ей любую информацию о Нормане, и уже через час они прислали кучу данных, включая фотографию. Билл удивленно поднял брови. — Быстро работают. Да еще в неурочное время. — Мой муж теперь герой — там, дома, — уныло сказала она. — Наверное, ему целый месяц не нужно будет платить за выпивку. Он возглавлял команду, которая раскрутила крупное дело с наркотиками. Два или три дня местная газета выходила с его фотографией на первой полосе. Билл присвистнул. Крепкий орешек. Можно понять, почему она так его боится. — Женщина, к которой обращалась Анна, пошла еще дальше, — продолжала Рози. — Она позвонила в департамент полиции и спросила, нельзя ли ей поговорить с Норманом Дэниэльсом. Сплела целую историю про то, что ее общество хочет вручить ему Женскую поощрительную награду. Услышав это, Билл расхохотался. Рози с трудом улыбнулась. — Дежурный сержант проверил на компьютере и сказал, что лейтенант Дэниэльс в отпуске. Как он полагает, где-то на западе. — Но никто не мешает ему проводить свой отпуск здесь, — задумчиво произнес Билл. — Да. И если кто-то пострадает, это случится по моей ви… Он положил ладони ей на плечи и развернул к себе. Ее глаза широко раскрылись, и он снова прочел в них страх. Это выражение как-то странно и по-новому задело его сердце. Вдруг он вспомнил историю, которую слышал в религиозном центре, куда ходил на занятия, когда ему было девять. Что-то про то, как во времена библейских пророков людей иногда забивали камнями до смерти. В то время это казалось ему самой жестокой формой наказания из всех, какие только были изобретены, намного худшей, чем расстрел или электрический стул, — казнью, которую ничем нельзя оправдать. Теперь же, видя, что сделал Норман Дэниэльс с этой чудной, такой целомудренной и ранимой женщиной, он уже не был в этом уверен. — Не говори о вине, — сказал он ей. — Не ты сделала таким Нормана. Она растерянно заморгала — эта мысль никогда раньше не приходила ей в голову. — Как же, черт возьми, он сумел отыскать этого парня, Слоуика? — Он стал мной, — ответила она. Билл посмотрел на нее с сомнением. Она утвердительно кивнула. — Звучит неубедительно, но это так. Ему приходится ставить себя на место преступника. Я видела, как он это делает. Наверное, так он и вышел на наркодельцов там, дома. А поставить себя на мое место ему еще легче — он меня хорошо знает.