– Тебе платят не за глупые шутки. Пауза. – Хорошо. Никаких шуток. – Мы двигаемся дальше. – Мы двинемся дальше, когда я получу остаток денег. – Ты получишь их этим вечером, а потом сразу возьмешься за дело. – Принято. В следующий раз поставь более сложную задачу. Следующего раза не будет, думает Зет-бой. – Не напортачь. – Будь уверен. Но я палец о палец не ударю, пока не увижу капусту. – Ты ее увидишь. Зет-бой дает отбой, сует телефон в карман и выходит из комнаты Брейди. Проходит мимо сестринского поста и медсестры Райниер, которая по-прежнему не отрывается от экрана. Оставляет тележку в нише с торговыми автоматами и направляется в надземный переход. Упругой, молодой походкой. Через час или два Райниер или другая медсестра найдет Брейди Хартсфилда согнувшимся на стуле либо распростертым на полу поверх «Заппита». Паники это не вызовет. Он часто теряет сознание, а потом приходит в себя. Доктор Бэбино говорит, что это часть процесса восстановления мозговой деятельности, и каждый раз, очнувшись, Хартсфилд демонстрирует незначительное улучшение. Наш мальчик на правильном пути, говорит доктор Бэбино. По внешнему виду такого не скажешь, но прогресс нашего мальчика действительно поразительный. Вы и представить не можете, насколько поразительный, бьется мысль в мозгу Библиотечного Эла, который сейчас используется чужим разумом. Просто не можете. Но понемногу начинаете представлять, доктор Б. Ведь так? Лучше поздно, чем никогда. 24 – Человек, который кричал на меня на улице, ошибался, – говорит Барбара. – Я ему поверила, потому что голос велел поверить, но он ошибался. Холли хочет знать о голосе из игры, но Барбара еще не готова об этом говорить. Поэтому Холли спрашивает, кто этот мужчина и что он кричал. – Он называл меня черноватой, как того парня в телесериале. Сериал смешной, но на той улице это звучало как оскорбление. Это… – Я знаю сериал, и я знаю, как некоторые используют это слово. – Но я не черноватая. Никого с черной кожей нельзя так называть, просто нельзя. Даже если они живут в хорошем доме на такой хорошей улице, как Тиберри-лейн. Мы все черные, навсегда. Не думай, что я не знаю, как на меня смотрят в школе и что обо мне говорят. – Конечно, знаешь, – кивает Холли – ей самой хватило в школе и разговоров, и взглядов. Ее еще прозвали Лепе-Лепе. – Учителя говорят о равенстве полов и расовом равенстве. Они придерживаются политики толерантности и верят в нее, во всяком случае, большинство, но на переменах можно сразу заметить и черных детей, и китайцев, которые у нас по обмену, и девочку-мусульманку, потому что нас всего два десятка, и мы – перчинки, которые каким-то образом попали в солонку. Она вспыхивает, голос полон ярости и негодования, а еще усталости. – Меня зовут на вечеринки, но далеко не всегда. И на свидания меня приглашали только дважды. Один парень был белым, и все глазели на нас, когда мы пришли в кино. А потом кто-то бросался в нас попкорном. Очевидно, в кинотеатрах о расовом равенстве забывают, как только гаснет свет. А как однажды было на футболе? Я бегу с мячом вдоль бровки, выхожу на хорошую позицию, и тут какой-то белый папаша в рубашке для гольфа кричит своей дочери: «Держи эту черномазую!» Я притворилась, будто не слышала. Девчонка ухмыльнулась. Мне так хотелось ее завалить, прямо у него на глазах, но я этого не сделала. Просто проглотила. Или на первом году обучения в перерыв на ленч я оставила учебник английского на трибуне стадиона, а когда вернулась за ним, кто-то вложил в него записку: «Негритосина». Я и это проглотила. Дни, даже недели все идет хорошо, а потом приходится что-то проглатывать. То же самое случается и у мамы, и у папы, я это знаю. Может, у Джерома в Гарварде по-другому, но готова спорить, и ему иногда приходится проглатывать. Холли сжимает ее руку, но молчит. – Я не черноватая, но голос меня так назвал, потому что я выросла не в дешевой квартире с драчливым отцом и матерью-наркоманкой. Потому что я никогда не ела листовую капусту и даже не знаю, что это такое. Потому что я грамотно говорю на английском. Потому что в Лоутауне живут бедно, а мы на Тиберри-лейн ни в чем себе не отказываем. У меня есть банковская карточка, я хожу в хорошую школу, Джером учится в Гарварде, но… но разве ты не видишь… Холли, разве ты не видишь, что я никогда… – У тебя нет и не могло быть выбора, – говорит Холли. – Родителей и место рождения не выбирают. Та же история и со мной. Со всеми нами. И в шестнадцать тебя никогда не просили поменять что-либо, кроме одежды. – Да! Я знаю, что не должна этого стыдиться, но голос заставил меня ощутить стыд, почувствовать себя никчемным паразитом, и это до сих пор не ушло. Словно в голове осталась дорожка слизи. Потому что я никогда не бывала в Лоутауне, и там ужасно, и в сравнении с ними я действительно черноватая, и я боюсь, что голос никуда не уйдет, и моя жизнь будет сломана. – Ты должна его задушить, – говорит Холли, сухо и непререкаемо. Барбара в изумлении смотрит на нее. Холли кивает: – Да. Ты должна душить этот голос, пока он не умрет. Это первое, чем ты должна заняться. Если не поборешься за себя, не сможешь стать лучше. А если не станешь лучше, никому не поможешь стать лучше. – Я не могу просто вернуться в школу и делать вид, будто Лоутауна не существует, – отвечает Барбара. – Если собираюсь жить дальше, я должна что-то сделать. Молодая я или нет, я должна что-то сделать. – Ты думаешь о какой-нибудь волонтерской работе? – Я не знаю, о чем я думаю. Не знаю, что может сделать такая молоденькая девушка, как я. Но я собираюсь выяснить. Если это будет означать, что надо вернуться туда, мои родители меня не поддержат. Я хочу, чтобы ты мне с ними помогла, Холли. Знаю, тебе это трудно, но пожалуйста. Ты должна сказать им, что мне надо заглушить этот голос. Даже если не удастся сразу избавиться от него, может, я сумею заставить его притихнуть. – Хорошо, – кивает Холли, хотя она в ужасе. – Я помогу. – Тут ее осеняет, и она широко улыбается. – Тебе надо поговорить с тем парнем, который вытащил тебя из-под автомобиля. – Я не знаю, как его найти. – Билл тебе поможет. А теперь расскажи мне об игровой приставке. – Ее больше нет. Фургон раздавил ее. Я видела обломки, и я рада. Всякий раз, закрывая глаза, я вижу этих рыб, прежде всего эту розовую рыбу-число, и слышу мелодию. – Она напевает мелодию, но Холли ни с чем не может ее связать. Медсестра вкатывает тележку с лекарствами. Спрашивает у Барбары, как она оценивает боль по десятибалльной шкале. Холли становится стыдно: она не спросила, а сделать это следовало в первую очередь. Иногда она такая черствая. – Не знаю, – отвечает Барбара. – Может, на пять? Медсестра снимает крышку с пластмассового подноса и протягивает Барбаре маленький бумажный стаканчик. В нем две белые таблетки. – Как раз для пяти баллов. Спать будешь как младенец. По крайней мере пока я не приду, чтобы проверить зрачки. Барбара проглатывает таблетки, запивая глотком воды. Медсестра говорит Холли, что скоро ей придется уйти, чтобы «наша девочка» отдохнула. – Я уйду, – обещает Холли и, как только за медсестрой закрывается дверь, наклоняется вперед: лицо напряжено, глаза сверкают. – Игровая приставка. Как она к тебе попала? – Мне дал ее мужчина. Я была в торговом центре на Берч-стрит с Хильдой Карвер. – Когда? – Перед Рождеством, незадолго. Я помню, потому что еще не купила подарок для Джерома и начала нервничать. Увидела красивую спортивную куртку в «Банана репаблик», но стоила она дорого, а он собирался строить дома в Аризоне до мая. А когда строишь дома, такая куртка совершенно ни к чему, верно? – Полагаю, да. – Мужчина подошел, когда мы с Хильдой ели ленч. Конечно, не положено разговаривать с незнакомцами, но мы уже не маленькие девочки, да и дело было в ресторанном дворике среди множества людей. Опять же выглядел он респектабельно. Самые худшие обычно так и выглядят, думает Холли. – Он был в роскошном костюме, какие стоят жуткие деньги, и держал в руке портфель. Сказал, что его зовут Майрон Зетким и он работает в компании «Санрайз солюшнс». Дал нам свою визитку. Показал пару «Заппитов», портфель был ими набит, и сказал, что мы получим их бесплатно, если согласимся заполнить вопросники и прислать их в компанию. Адрес был на вопроснике. И на визитке. – Ты адрес не запомнила? – Нет, а визитку выбросила. Но это был лишь абонентский ящик. – В Нью-Йорке? Барбара задумывается. – Нет, в нашем городе. – Значит, вы взяли «Заппиты»? – Да. Маме я не сказала, потому что она прочла бы мне длинную лекцию о недопустимости разговоров с незнакомцами. Я заполнила вопросник и отослала. Хильда – нет, потому что ее «Заппит» не работал. Выдал одну синюю вспышку и сдох. Она еще сказала, что другого от бесплатных подарков ждать нечего. – Барбара смеется. – Точь-в-точь как ее мать. – Но твой работал. – Да. Он, конечно, какой-то древний… но при этом забавный, по-своему. Так я поначалу думала. Лучше бы мой сломался, и тогда я бы не услышала голос. – Ее глаза медленно закрываются, потом открываются. Она улыбается. – Ух ты! Такое ощущение, что я куда-то уплываю. – Пока не уплывай. Можешь описать этого человека? – Белый, с седыми волосами. Старый. – Совсем старый или немного старый? Глаза Барбары стекленеют. – Старше папы, моложе дедушки. – Лет шестидесяти? Шестидесяти пяти? – Да, наверное. Возраста Билла, примерно. – Ее глаза вдруг широко раскрываются. – Послушай, я кое-что вспомнила. Я подумала, это странно, и Хильда тоже. – Что именно? – Он сказал, что его зовут Майрон Зетким, и визитку нам дал с этим именем, но инициалы на портфеле были другие.