— Сам расскажи, — возразил я. — Ты держал их в руках. Фил кивнул, несколько секунд молчал, а потом начал рассказывать, громко и отчетливо, словно докладывал вышестоящему офицеру. ТЕПЕРЬ: ФИЛ — Второе светопреставление прошло во второй половине дня. Так? Керт идет в гараж и выносит клетку. Мы видим, что одной из песчанок нет. Идут разговоры. Кто-то фотографирует. Сержант Скундист спрашивает, кто сейчас должен дежурить в будке. Брайан Коул отвечает: «Я, сержант». Остальные заходят в здание. Понятно? Я слышу, как Кертис говорит сержанту: «Я собираюсь вскрыть эту «летучую мышь», до того как она исчезнет, как все остальное. Вы мне поможете?» Сержант говорит, мол, почему нет, помогу, этим вечером, если у тебя будет такое желание. Керт спрашивает: «Почему не сейчас?», — и сержант отвечает: «Потому что тебе надо закончить смену. Джон Кью надеется на тебя, парень, а правонарушители дрожат, услышав рев двигателя твоей машины». Так он иногда говорил, прямо-таки как проповедник. Керт, он не спорит. Знает, что бесполезно. Уходит. Около пяти часов входит Коул и зовет меня. Просит понаблюдать за гаражом, пока он сходит в сортир. Я, разумеется, соглашаюсь. Иду к гаражу. Заглядываю внутрь. Ситуация нормальная, чистая пятерка. Температура поднялась на один градус. Я иду в будку. Решаю, что там очень уж жарко. На стуле лежит каталог «Л.Л. Бина»[38]. Я собираюсь его взять. Протягиваю руку и тут слышу какой-то скрежет, а потом глухой удар. Такие звуки обычно раздаются, когда открываешь защелку и пружина очень уж сильно отбрасывает крышку багажника. Я выбегаю из будки. Спешу к окнам. Багажник «бьюика» открыт. Поначалу мне кажется, что из него вылетают обугленные кусочки бумаги. Кружатся, словно подхваченные вихрем. Но пыль на полу лежит неподвижно. Ее вихрь не поднимает. Движется только воздух, который вырывается из багажника. Я вижу, что кусочки бумаги больно уж одинаковые, и решаю, что это листья. Потом выяснилось, что я не ошибся. Я достал из нагрудного кармана блокнот. Шариковой ручкой нарисовал один из листочков: — Похоже на улыбку, — прокомментировал парнишка. — Как чертова улыбка, — согласился я. — Только не одна. Сотни. Сотни черных улыбок кружились в воздухе. Некоторые падали на крышу «бьюика». Другие — обратно в багажник. Большая часть — на пол. Я побежал за Тони. Он принес видеокамеру. Лицо залила краска, он бормотал: «Что теперь, что потом, какого черта, что теперь?» Что-то в этом роде. Вроде бы забавно, но тогда мне так не казалось, можете мне поверить. Мы посмотрели в окно. Увидели, что листья разбросаны по бетонному полу. Их много, совсем как на лужайке после октябрьского сильного дождя с ветром. Но они уже начали скукоживаться по краям. Стали меньше напоминать улыбки и больше — листья. Слава Богу. И черными они не остались. Стали светлеть прямо у нас на глазах. И утончаться. Тут подошел Сэнди. На фейерверк он не успел, а вот листопад застал. Сэнди сказал: «Тони позвонил мне домой и спросил, не смогу ли я приехать к семи вечера. Сказал, что он и Керт собираются заняться одним делом, в котором я, возможно, захочу поучаствовать. Я не стал ждать семи. Приехал сразу. Из любопытства». — Любопытство — не порок, — вставил Нед. Голос так похож на отцовский, что у меня по спине побежали мурашки. И посмотрел на меня. — Пожалуйста, продолжайте. — Больше добавить особенно нечего. Листья становились все тоньше. Я могу ошибаться, но думаю, мы видели, как это происходило. — Ты не ошибаешься, — заверил Сэнди. — Я очень разволновался. Ни о чем не думал. Побежал к боковой двери. Вдруг Тони бросается за мной. Хватает меня за шею. «Эй! — говорю я. — Отпустите меня, отпустите, вы же полиция, а не бандиты!» А он говорит, чтобы я эти шутки оставил для концерта самодеятельности. «Дело серьезное, Фил, — говорит он. — У меня есть основания предполагать, что один мой патрульный уже стал жертвой этой чертовой хреновины. И я не хочу терять второго». Я отвечаю, что обвяжусь веревкой. Очень мне уж хотелось добраться до листьев. Не могу вспомнить почему. Он говорит, что не пойдет за этой чертовой веревкой. Я говорю, что сам схожу за этой чертовой веревкой. Он говорит: «Забудь о веревке, разрешения я не дам». Тогда я говорю: «А вы подержите меня за ноги, сержант. Я хочу вытащить несколько листиков. Некоторые лежат меньше чем в пяти футах от двери. Далеко от автомобиля. Что скажете?» «Я скажу, что у тебя съехала крыша, от автомобиля здесь все близко», — отвечает он, но, поскольку это не отказ, я открываю дверь. И сразу в нос ударяет запах. Вроде бы перечной мяты, но не такой приятный. А сквозь него пробивался другой запах. Куда противнее. Тухлой капусты. От такого желудок выворачивается, но от волнения я сперва ничего и не заметил. Был тогда моложе, так? Улегся на живот. Сержант держал меня за бедра. И только я вполз в гараж, говорит: «Достаточно, Фил. Если можешь дотянуться до них, хватай. Если нет, я тебя вытаскиваю». Лежащие рядом листочки уже стали белыми, я схватил где-то с десяток. Гладких и мягких, но неприятных на ощупь. Я, помнится, подумал о помидорах, когда они гниют под кожурой. А чуть дальше увидел пару еще черных. Потянулся и схватил их, но от моего прикосновения они тоже сразу стали белыми. А подушечки пальцев закололо. Еще сильнее запахло мятой, и я услышал какой-то звук. Подумал, что услышал. Словно вздох. Вроде того, когда открываешь банку с газировкой. Я начал выползать оттуда, поначалу все шло хорошо, а потом.., ощущение от этих листочков в моих руках.., мягких и гладких, словно… Несколько секунд я не мог продолжать. Будто эти ощущения вернулись. Но парнишка смотрел на меня, и я знал, что замолчать он мне не даст, ни в коем разе, поэтому продолжил. Да и сам хотел поскорее выговориться. — Я запаниковал. Понимаешь? Начал отталкиваться локтями, дергать ногами. Лето. Я в рубашке с короткими рукавами. Локоть упирается в один из черных листочков. Он шипит, как.., как не знаю что. Просто шипит. И выпускает облако мятно-капустного запаха. Становится белым. Словно мое прикосновение замораживает его и убивает. Подумал я об этом позже. В тот момент думал только об одном: как бы на хер выбраться из гаража. Извини, Ширли. — Ничего страшного. — Она похлопала меня по руке. Хорошая девочка. Всегда такой была. И со своими обязанностями справляется лучше, чем Мэтт Бабицки, на порядок лучше, да и смотреть на нее куда приятнее, чем на него. Я накрыл ее руку своей, легонько сжал. Потом продолжил, и слова стали срываться с языка куда как легче. Странно это, но, если говоришь о прошлом, оно возвращается. И становится все отчетливее и отчетливее. — Я вскинул глаза на этот «бьюик». И хотя он стоял посреди гаража, в добрых двенадцати футах от меня, мне вдруг показалось, что до него рукой подать. Огромного, как гора Эверест. Сверкающего, как грань бриллианта. У меня возникло ощущение, что фары — глаза, и они смотрят на меня. И я услышал шепот. Не удивляйся, парень. Шепот мы все слышали. Бессловесный шепот, никто ничего разобрать не мог, но я его точно слышал. Только звучал он прямо в голове, попадал туда не через уши. Прямо-таки телепатия. Может, у меня разыгралось воображение, но не думаю. Я сразу превратился в шестилетнего малыша. Боящегося того, кто живет под моей кроватью. Потому что живущий там собирался утащить меня к себе, я это точно знал. Забрать туда, где теперь находился Эннис. Вот я и запаниковал. Задергался, закричал: «Вытаскивайте меня, вытаскивайте, скорее!» И они вытащили. Сержант и другой парень… — Другим парнем был я, — заметил Сэнди. — Ты напугал нас до чертиков, Фил. Сначала вроде бы все шло хорошо, а потом ты вдруг заорал и задергался. Я думал, у тебя горлом пойдет кровь или ты посинеешь лицом. Но ты только.., да ладно, — и жестом предложил мне продолжать. — Листочки я вытащил. Вернее, то, что от них осталось. Испугавшись, я сжал пальцы в кулаки, понимаешь? Сжал листочки. А оказавшись за дверью, понял, что руки у меня мокрые. Люди кричали: «Ты в порядке? Что случилось, Фил?» Я стоял на коленях, рубашка задралась до шеи, живот покраснел от трения о бетонный пол. Подумал: «Я стер ладони в кровь, вот они и мокрые». А потом увидел белую пасту. Похожую на зубную. Это все, что осталось от листьев. Я замолчал, задумался. — А вот теперь я намерен сказать вам правду, понятно? Никакая это была не паста. Я словно зажал в руках бычью сперму. И еще этот ужасный запах. Вы можете сказать: «Немного мяты и капусты, что тут ужасного?» — и будете правы, но одновременно и не правы. Потому что на земле ничего так не пахнет. Во всяком случае, мне такой запах не встречался. Я вытер ладони о штаны и прошел в дом. Спустился в подвал. Брайан Коул как раз выходил из тамошнего сральника. Он вроде бы услышал какие-то крики, пожелал узнать, с чего сыр-бор. Я не просто ему не ответил, вообще не отреагировал на его вопрос. Проскочил мимо, словно и не увидел. Чуть не сшиб с ног. Стал мыть руки. Мыл и представлял, как белая жижа, теплая, мягкая, склизлая, выдавливалась из кулаков. От мысли, как она покалывала ладони и подушечки пальцев, меня вывернуло. Мой желудок не только выдал съеденный обед. Нет, поднялся к горлу и вывернулся наизнанку вместе со всем, что в нем находилось. Примерно так же, как мать выливала с крыльца воду из тазика, в котором мыла посуду. Брызнул фонтан. Я не хотел бы об этом рассказывать, но ты должен знать все. Я не блевал — умирал. Такое случалось со мной лишь однажды. Когда я впервые увидел человека, погибшего в автоаварии. Добравшись туда, первым делом я увидел батон белого хлеба, лежащий на разделительной полосе старой Стэтлер-пайк, а потом — верхнюю половину тела ребенка. Мальчика со светлыми волосами. По его языку ползла муха. Мыла лапки в слюне. Этого мне, хватило. Я думал, что умру раньше, чем проблююсь. — Со мной такое тоже случалось, — вставил Хадди. — Стыдиться тут нечего" — Я и не стыжусь, — ответил я. — Стараюсь, чтобы он понял, вот и все. Ясно? — глубоко вдохнул, набрал полную грудь сладкого воздуха, и тут до меня доходит, что отец парнишки тоже погиб на дороге. Я ему улыбнулся. — Спасибо Господу за маленькие радости — унитаз находился рядом с раковиной, так что практически ничего не попало ни на мои ноги, ни на пол. — А в конце концов листья исчезли, — добавил Сэнди. — В буквальном смысле этого слова. Растаяли, как колдунья в «Волшебнике страны Оз». Какое-то время мы видели их следы на полу гаража Б, через неделю от них остались лишь маленькие пятнышки на бетоне. Желтоватые, очень светлые. — Да, а я на пару месяцев стал одним из тех, кто постоянно моет руки. — Я вздохнул. — Иногда не мог прикоснуться к еде. Если жена паковала мне сандвичи, я брал их салфеткой, так и ел, последний кусочек сбрасывал с салфетки в рот, лишь бы не трогать пальцами. Если есть приходилось в патрульной машине, надевал перчатки. И все равно думал, что заболею. Представлял себе, что у меня начнется болезнь десен, от которой выпадают зубы. Но это прошло. — Я посмотрел на Неда, подождал, пока он встретится со мной взглядом. — Осталось в прошлом, сынок. ТЕПЕРЬ: СЭНДИ Нед смотрел на Фила. Лицо парнишки было спокойным, но я чувствовал во взгляде неприятие последних слов, вывода. Думаю, почувствовал это и Фил. Сложил руки на груди, опустил голову, уставился в пол, как бы говоря, что он все сказал, закончил давать показания. Нед повернулся ко мне: — А что произошло в тот вечер? Когда вы вскрыли «летучую мышь»? Он продолжал называть это существо летучей мышью, хотя никакой летучей мышью оно не было. Это всего лишь слово, которое я использовал, по терминологии Керта — гвоздь, чтобы повесить шляпу. И внезапно я на него разозлился. Не просто разозлился, он, можно сказать, вывел меня из себя. Но злился я и на себя, что испытываю такие чувства, смею их испытывать. Видите ли, разозлился-то я из-за сущего пустяка. Не понравилось, что мальчишка поднимает голову. Встречается со мной взглядом. Задает вопросы. Делает глупые предположения. К примеру, называет летучей мышью невиданное, неописуемое существо, которое выбралось через щель в полу вселенной, а потом умерло. Но прежде всего вывели меня из себя его поднятая голова и глаза. Понимаю, меня это характеризует не с лучшей стороны, но и лгать насчет этого не собираюсь. До этого момента я главным образом его жалел. С того дня, как он начал захаживать в расположение взвода, во всех своих действиях руководствовался жалостью. Потому что, моя окна, сгребая листья или убирая снег, он не поднимал головы. Смиренно уткнувшись в землю. И не было нужды смотреть в его глаза. Не было нужды задавать себе вопросы. С жалостью удобно. Не так ли? Жалость возносит на вершину. А теперь он вдруг поднимает голову, спрашивает, что его интересует, не довольствуясь тем, о чем ему рассказывают, а в глазах нет и толики смирения. Он думал, что имеет на это право, — вот это меня и взбесило. Он думал, что я несу за все ответ, что рассказанное здесь — не подарок, а возвращаемый должок, и это взбесило меня еще больше. А окончательно добило осознание его правоты. Так и хотелось врезать ему ребром ладони по подбородку, сбросить со скамьи на землю. Он думал, что имеет право все это слушать, вот мне и хотелось, чтобы он об этом пожалел. Полагаю, наше отношение к молодым со временем особенно не меняется. У меня не было ни детей, ни семьи, наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что женился на взводе Д. Но опыт общения с молодыми у меня есть, и немалый. И с патрульными, и с гражданскими. Часто приходилось иметь с ними дело. И мне представляется, когда мы больше не можем жалеть их, когда они отвергают нашу жалость (если без негодования, то с раздражением), то тогда мы начинаем жалеть себя. Хотим знать, куда ушли наши дорогие малыши, наши милые крошки? Разве мы не учили их играть на фортепьяно, не показывали им крученые броски? Разве не читали первые книжки, не помогали в поисках потерянных вещей? Так как они смеют поднимать на нас глаза и задавать свои глупые вопросы? Как смеют требовать большего, чем мы хотим дать? — Сэнди? Что случилось в тот вечер, когда вы вскрыли… — Ничего такого, что тебе хотелось бы услышать, — ответил я, и когда его глаза чуть расширились от холодности моего голоса, испытал чувство пусть неглубокого, но удовлетворения. — Ничего такого, что хотел увидеть твой отец. Или Тони. Никакого ответа мы не нашли. Потому что ответа не было и не могло быть. Все, связанное с «бьюиком», — мираж, какой можно увидеть на автостраде 87 в жаркий и ясный день. Только это не вся правда. Иначе, думаю, мы забыли бы про «бьюик». Как забываем про убийство, если проходит шесть месяцев, и понимаем: того, кто это сделал, уже не найти. Но с «бьюиком» все обстояло несколько иначе. То, что появлялось из «бьюика», мы могли увидеть. Потрогать, услышать. А еще и… ТОГДА