– Как я понимаю, мой мальчик книг у тебя не просит? Эл вновь фыркает: – Хартсфилд? Нынче он и беренстейновских «Медвежат» не осилит. – Эл стучит себя по лбу. – Ничего не осталось, кроме овсянки. Хотя иногда он тянется к одной из этих штук. – Он достает из контейнера электронную читалку «Заппит». Ярко-розовую, девчачью. – В этих читалках есть игры. – Он играет в игры? – Ходжес поражен. – Господи, нет. Никакой регуляции моторики. Но если я включаю одну из демоверсий, например, «Барби идет по подиуму» или «Место рыбалки», он смотрит их часами. Они повторяются по кругу, но разве он об этом знает? – Догадываюсь, что нет. – Догадка верная. Я думаю, ему нравятся звуки: пиканье, постукивание, звоночки. Когда я прихожу через два часа, читалка лежит на его кровати или на подоконнике – экран темный, аккумулятор сел. Но что с того, им это не вредит, три часа на зарядке – и читалка как новенькая. Его-то не подзарядишь. Но это скорее хорошо. – Эл морщит нос, словно унюхал что-то противное. Может, да, может, и нет, думает Ходжес. Пока Хартсфилду не становится лучше, он здесь, в уютной больничной палате. Вид из окна, конечно, не очень, зато кондиционированный воздух, цветной телевизор, в любое время – розовая читалка «Заппит», чтобы смотреть на нее. А будь он compos mentis – в здравом уме и твердой памяти, способный защищать себя, юридически выражаясь, – пришлось бы ему предстать перед судом по десятку обвинений, включая убийство девяти человек. Десяти, если окружной прокурор решит добавить мать говнюка, которая умерла от отравления. А после этого его будет ждать тюрьма Уэйнесвилл, где он и останется до конца жизни. Там никаких кондиционеров. – Отдохни, Эл. Ты выглядишь усталым. – Нет, я в порядке, детектив Хатчинсон. Наслаждайтесь вашим визитом. Эл катит тележку дальше, Ходжес, нахмурив брови, смотрит ему вслед. Хатчинсон? Откуда это, черт побери, взялось? Ходжес приходит сюда уже четыре года, и Эл прекрасно знает его фамилию. Или знал. Господи, остается надеяться, что у этого парня не раннее старческое слабоумие. Первые четыре месяца у двери палаты 217 стояли два охранника. Потом один. Теперь ни одного, потому что охрана Брейди – пустая трата времени и денег. Едва ли надо опасаться, что преступник сбежит, если он не может самостоятельно добраться даже до туалета. Каждый год начинаются разговоры о переводе его в более дешевое заведение на севере штата, и каждый год прокурор напоминает, что этот господин, с поврежденным мозгом или нет, формально ожидает суда. И проще держать его здесь, потому что клиника сама оплачивает немалую часть расходов. Для врачей – особенно для доктора Феликса Бэбино, главного невролога – Брейди Хартсфилд исключительно интересный клинический случай. Сегодня он сидит у окна в джинсах и клетчатой рубашке. Отросшие волосы нуждаются в стрижке, но вымыты и блестят золотом в солнечном свете. Какая-нибудь девушка с радостью зарылась бы в них пальцами, думает Ходжес. Если бы не знала, каким он был монстром. – Привет, Брейди. Хартсфилд не реагирует. Он смотрит в окно – но видит ли кирпичную стену гаража, единственное, что можно увидеть? Знает ли, что в палате Ходжес? Знает ли, что в палате вообще кто-то есть? Это вопросы, на которые хочет получить ответы целая команда неврологов. И Ходжес тоже. Он присаживается на край кровати, думая: Был монстром? Или остался? – Давненько не виделись, как сказал хористке сошедший на берег моряк. Хартсфилд не отвечает. – Я знаю, шутка с бородой. У меня их сотни, спроси мою дочь. Как сам? Хартсфилд не отвечает, руки лежат на коленях, длинные белые пальцы переплетены. В апреле 2009 года Брейди Хартсфилд угнал «мерседес-бенц», принадлежавший тете Холли, и сознательно, на большой скорости врезался в толпу безработных у Городского центра. Убил восьмерых и причинил тяжелые увечья двенадцати, включая Томаса Зауберса, отца Питера и Тины. Тогда ему удалось выйти сухим из воды. Ошибка Хартсфилда состояла в том, что он написал Ходжесу, к тому времени вышедшему на пенсию, издевательское письмо. На следующий год Брейди убил кузину Холли, женщину, в которую Ходжес успел влюбиться. И надо же, именно Холли остановила часы Брейди Хартсфилда, практически вышибив ему мозги Веселым ударником Ходжеса, прежде чем Хартсфилд успел взорвать бомбу и убить несколько тысяч подростков на концерте поп-группы. Первый удар Веселого ударника проломил Хартсфилду череп, а вот второй привел к необратимым последствиям. Брейди привезли в Клинику травматических повреждений головного мозга в глубокой коме, и его шансы выйти из нее стремились к нулю. Так сказал доктор Бэбино. Но в дождливый ноябрьский вечер 2011 года Хартс-филд открыл глаза и заговорил с медсестрой, которая меняла капельницу. (Раздумывая об этом моменте, Ходжес всегда представляет себе доктора Франкенштейна, кричащего: «Он ожил! Он ожил!») Хартсфилд сказал, что у него болит голова, и попросил позвать мать. Когда прибежавший доктор Бэбино предложил пациенту проследить взглядом за его пальцем, Хартсфилд смог это сделать. За тридцать месяцев, прошедших с того вечера, Брейди Хартсфилд говорил часто (хотя с Ходжесом – никогда). По большей части он просит позвать мать. Когда ему говорят, что она умерла, он иногда кивает, вроде бы понимая… но через день или через неделю повторяет просьбу. Он может выполнять простые инструкции в центре физиотерапии, в каком-то смысле ходит, точнее, передвигает ноги, опираясь на санитара. В хорошие дни ест сам, но не одевается. Его состояние оценивают как полукататоническое. По большей части он сидит в палате, глядя на обои – с цветочками – или на кирпичную стену за окном. Но благодаря некоторым загадочным событиям последнего года Брейди Хартсфилд стал в Клинике травматических повреждений головного мозга легендарной личностью. Конечно, это слухи и домыслы. Доктор Бэбино их отметает и отказывается о них говорить… однако некоторые санитары и медсестры говорят, а один ушедший на пенсию детектив готов снова и снова их слушать. Ходжес наклоняется вперед, свесив руки между колен, и улыбается Хартсфилду. – Ты притворяешься, Брейди? Брейди не реагирует. – А зачем? Все равно будешь сидеть под замком до конца жизни, так или иначе. Брейди не реагирует, но поднимает руку. Едва не попадает себе в глаз, в последний момент соображает, куда метит, и просто откидывает со лба прядь волос. – Хочешь спросить о матери? Брейди не реагирует. – Она мертва. Гниет в гробу. Ты накормил ее ядом для сусликов. Наверное, она долго мучилась. Она мучилась? Ты при этом присутствовал? Наблюдал? Нет ответа. – Ты здесь, Брейди? Тук-тук, алло? Нет ответа. – Я думаю, здесь. Надеюсь, что здесь. И вот что я тебе скажу. Я раньше крепко выпивал. И знаешь, что я лучше всего помню о тех днях? Молчание. – Похмелье. Попытки выбраться из кровати, когда голова лежит на наковальне, а по ней стучат молотом. Отливаешь утреннюю кварту и гадаешь, а что я делал прошлой ночью. Иногда даже не знаешь, как добрался до дому. Проверяешь автомобиль на наличие вмятин. Все равно что заблудиться в собственном гребаном разуме и искать дверь, чтобы выйти. До полудня эту дверь никогда не удавалось найти, и только потом мир начинал обретать нормальные очертания. Тут на ум Ходжесу приходит Библиотечный Эл. – Я надеюсь, что ты сейчас в таком же состоянии. Бродишь внутри своего наполовину вышибленного разума и ищешь дверь наружу. Только для тебя такой двери нет. Твое похмелье будет длиться вечно. Так обстоят дела? Очень на это надеюсь. Ходжес чувствует боль в руках. Смотрит на них и понимает, что ногти впились в ладони. Разжимает пальцы и видит белые полукружия, которые краснеют. Вновь кривит губы в улыбке. – Просто говорю, дружище. Просто говорю. Не хочешь что-нибудь сказать сам? Хартсфилд ничего не говорит. Ходжес встает. – Ладно. Сиди у окна и пытайся найти выход. Тот самый, которого нет. А пока ты этим занимаешься, я пойду на улицу и подышу свежим воздухом. День сегодня прекрасный. На столике между стулом и кроватью – фотография, которую Ходжес впервые увидел в доме на Элм-стрит, где жили Хартсфилд и его мать. Уменьшенная копия. В простенькой металлической рамке. Брейди и его мама где-то на пляже, обнявшись, щека к щеке, больше напоминают парня с девушкой, чем мать с сыном. Когда Ходжес поворачивается, чтобы уйти, фотография с громким стуком падает. Ходжес смотрит на фотографию, смотрит на Хартсфилда, снова на фотографию, лежащую лицом вниз. – Брейди? Нет ответа. Никогда. Во всяком случае, для него. – Брейди, это ты сделал? Никакой реакции. Брейди смотрит на колени, где лежат руки с вновь переплетенными пальцами. – Некоторые медсестры говорят… – Ходжес умолкает. Ставит фотографию на маленькую подставку. – Если это сделал ты, повтори. Хартсфилд молчит, фотография стоит. Мать и сын в более счастливые дни. Дебора Энн Хартсфилд и ее сладкий мальчик. – Ладно, Брейди. Увидимся, аллигатор. Ухожу, дорогуша. И он уходит, закрывая за собой дверь. Брейди Хартс-филд на мгновение вскидывает голову. И улыбается. На столике фотография вновь падает. Стук. 9 Эллен Брэн (извесная как Брэн Стокер среди учеников Нортфилда, которые выбрали курс «Фэнтези и хоррор» кафедры английского языка и литературы) стоит у двери школьного автобуса, припаркованного около административного корпуса пансионата «Ривер бенд». В ее руке – мобильник. Воскресенье, четыре пополудни, и она уже готова позвонить 911 и сообщить о пропавшем ученике. Но тут Питер Зауберс появляется из-за той части здания, в которой расположен ресторан, и бежит к автобусу так быстро, что ветер отбрасывает со лба его волосы. Эллен всегда безупречно вежлива с учениками, держит дистанцию, не допускает фамильярностей, но сейчас забывает про условности и так крепко прижимает Пита к себе, что у того перехватывает дыхание. Из автобуса, в котором дожидаются члены ученической администрации, нынешние и будущие, слышатся издевательские аплодисменты. Эллен отпускает Пита, тут же хватает за плечи и совершает второй ранее немыслимый поступок: как следует встряхивает. – Где ты был? Ты пропустил все утренние семинары. Пропустил ленч. Я уже собиралась звонить в полицию! – Извините, мисс Брэн. Прихватило живот. Я подумал, что прогулка на свежем воздухе мне поможет. Мисс Брэн – руководительница и консультант в этой поездке, потому что она преподает американскую политику и американскую историю – принимает решение поверить ему. И не только потому, что Пит – один из ее лучших учеников и никогда не доставлял проблем. Мальчик действительно выглядит больным. – Ну… зря ты мне не сказал. Я подумала, что ты решил вернуться в город на попутках или что-то такое. Случись с тобой что-нибудь, виновата была бы я. Ты не понимаешь, что я отвечаю за вас в таких поездках? – Я потерял счет времени. Меня рвало, и я не хотел делать это внутри. Наверное, я что-то съел. Или какая-то вирусная инфекция. Он ничего такого не ел и ничем не заболел, но его действительно рвало. От нервов. А точнее, от неконтролируемого страха. Он до смерти боялся завтрашней встречи с Энди Холлидеем. Она могла пройти нормально, Пит знал, есть шанс, что она пройдет нормально, но ему предстояло попасть ниткой в ушко движущейся иглы. И если он промажет, его ждут проблемы и с родителями, и с полицией. Стипендия на учебу в колледже, хоть какая-то? Забудь. Он даже мог загреметь в тюрьму. Вот он и провел день, бродя по тропинкам, что пересекали тридцать акров земли, занимаемой пансионатом, вновь и вновь обдумывая предстоящую встречу. Что скажет он, что ответит Холлидей, что на это скажет он. И да, он потерял счет времени. Лучше бы он никогда не видел этот гребаный сундук! «Но я только хотел поступить правильно, – думает Пит. – Черт побери, ничего больше». Эллен видит слезы в глазах мальчика, впервые замечает – возможно, потому, что он сбрил эти дурацкие донжуанские усы, – какое худое у него лицо. Почти изможденное. Она бросает мобильник в сумочку, достает пачку бумажных салфеток. – Вытри лицо, – говорит она.