Барбара Робинсон тоже чуть не погибла четыре года назад, потому что пошла на тот роковой концерт с матерью и подружками. Барбс была тогда веселой, счастливой девчонкой, а теперь стала веселой, счастливой девушкой-подростком. Он видится с ней, когда приезжает на обед к Робинсонам, но теперь гораздо реже, потому что Джером уехал в университет. Однако, возможно, Джером вернется на лето. Ходжес собирается спросить об этом Барбару, когда будет с ней говорить. Он надеется, что Барбара не попала в какую-нибудь передрягу. Такое ему представляется маловероятным. Она хороший ребенок, из тех, кто помогает старушкам перейти улицу. Ходжес открывает салат, поливает его низкокалорийным французским соусом и начинает есть. Он голоден. Ощущать голод – это нормально. Голод – признак здоровья. 2 Моррис Беллами совсем не голоден. Бублик, намазанный сливочным сыром, – это все, что он может съесть на ланч, да и то не полностью. Сначала он сметал все подряд: бигмаки, «муравейники», пиццы – все, о чем мечтал в тюрьме, но закончилось обжорство блевотной ночью после посещения «Сеньора Тако» в Лоутауне. В молодости у него не возникало проблем с мексиканской кухней – а молодость, казалось, была совсем недавно, – однако ночь, проведенная на коленях перед фаянсовым алтарем, донесла до него правду: ему, Моррису Беллами, пятьдесят девять, и он на пороге старости. Лучшие годы жизни он красил джинсы, лакировал столы и стулья, которые продавались в магазине при тюрьме, и писал письма для бесконечного потока тупиц в тюремной одежде. И теперь он в мире, который едва узнает, где фильмы показывают на гигантских экранах, называемых «АЙМАКС», а по улицам все ходят с наушниками или всматриваясь в маленькие экраны. В каждом магазине – камеры наблюдения, а цены на самые обычные продукты питания – когда его посадили, батон хлеба, к примеру, стоил пятьдесят центов – столь высоки, что кажутся нереальными. Изменилось все, он чувствует, что слепнет от всей этой новизны. Отстал от жизни и знает, что его разуму, зашоренному тюрьмой, ее уже не догнать. Как и телу. Суставы не желают гнуться, когда он встает по утрам; вечером, когда он ложится, все болит. Моррис думает, что это признаки артрита. После блевотной ночи (когда он не блевал, его несло коричневой жижей) аппетит бесследно исчез. К еде по крайней мере. Он думал о женщинах – как не думать, если они окружали его со всех сторон, а молодые ходили полуголыми, поскольку было начало лета, – но в его возрасте любовь тех, кто моложе тридцати, он мог только купить, а если бы пошел в одно из мест, где совершались подобные сделки, то нарушил бы условия своего досрочного освобождения. И его вернули бы в Уэйнесвилл, а записные книжки Ротстайна остались бы закопанными в пустоши, не читанные никем, кроме автора. Моррис знает, что они по-прежнему там, и от этого нервничает еще сильнее. Желание вырыть их и начать читать сводит с ума, совсем как строка из песни (Любимая нужна мне та, что не сведет меня с ума!), что проникает в голову и просто не желает убраться оттуда, но пока он должен четко следовать инструкции в ожидании, что районный инспектор немного расслабится и перестанет держать его на коротком поводке. Этот наказ он получил от Уоррена Дакуорта по прозвищу Дак. Случилось это накануне заседания комиссии по условно-досрочному освобождению, на котором впервые появилась мстительная Кора Энн Хупер. «Ты должен вести себя так, будто идешь по яйцам. Потому что, видишь ли, этот ублюдок появится неожиданно, когда ты меньше всего будешь его ждать. Если ты собираешься сделать что-то, подпадающее под «сомнительное поведение», есть у них такая категория, подожди, пока твой РИ не нанесет визит-сюрприз. А уж потом можешь действовать. Усек?» Моррис усек. И Дак оказался прав. 3 Прожив менее ста часов свободным человеком (ну, относительно свободным), Моррис вернулся в старый многоквартирный дом, где поселился, и увидел своего РИ, который курил, сидя на крыльце. Этот многоэтажный барак с расписанными граффити стенами из шлакоблоков – жильцы называли его Клоповник – принадлежал государству, и жили в нем пролечившиеся алкоголики, наркоманы и условно-досрочно освобожденные вроде Морриса. Он встречался со своим РИ этим самым днем и расстался после нескольких рутинных вопросов и стандартной фразы: «Увидимся на следующей неделе». Следующая неделя еще не наступила, не наступил даже следующий день, а РИ – Эллис Макфарленд, внушительных габаритов чернокожий господин с толстым животом и сверкающим лысым черепом, одетый в необъятные синие джинсы и огромную футболку с надписью «Харлей-Дэвидсон», – уже пришел, чтобы повидаться со своим подопечным. Рядом с Макфарлендом лежал потрепанный старый рюкзак. – Привет, Морри, – поздоровался Макфарленд и похлопал рукой по бетону рядом с огромным бедром. – Присядь. – Привет, мистер Макфарленд. Моррис сел, его сердце колотилось так сильно, что болела грудь. Пожалуйста, только не «сомнительное поведение», думал он, хотя и представить себе не мог, что сделал сомнительного. «Пожалуйста, не надо отправлять меня обратно в тюрьму, когда я так близок к цели». – Где ты был, дорогуша? Работу ты закончил в четыре. Сейчас уже начало седьмого. – Я… я задержался, чтобы съесть сандвич. Купил его в «Счастливой чашке». Даже не поверил, что кафе на прежнем месте, но оно никуда не делось, – затараторил Моррис. Он не мог остановиться, даже зная, что так тараторят в состоянии наркотического опьянения. – Два часа, чтобы съесть сандвич? Он что, был три фута длиной? – Нет, обычный. С ветчиной и сыром. Я съел его на одной из скамеек на Гавенмент-сквер. Крошки скормил голубям. Раньше мы сидели на той скамейке с другом, тоже кормили голубей. Я просто… понимаете, потерял счет времени. Он говорил чистую правду, но как лживо она звучала! – Наслаждался воздухом, – кивнул Макфарленд. – Радовался свободе. Как насчет этого? – Да. – Знаешь что? Думаю, нам надо подняться наверх. А потом, пожалуй, возьмем твою мочу на анализ, чтобы убедиться, что ты ничего не нарушал, наслаждаясь воздухом и радуясь свободе. – Он похлопал по рюкзаку. – У меня здесь все необходимое. Если твоя моча не посинеет, я от тебя отстану, и ты проведешь вечер в свое удовольствие. Возражений нет? – Нет. – От чувства облегчения у Морриса закружилась голова. – И я буду смотреть, как ты писаешь в маленький пластмассовый стаканчик. Ты не против? – Нет. – Моррис тридцать пять лет писал на глазах у других. Он к этому привык. – Как скажете, мистер Макфарленд. Макфарленд бросил окурок в ливневую канаву, подхватил рюкзак, встал. – В таком случае, думаю, мы обойдемся без анализа. Моррис вытаращился на него. Макфарленд улыбнулся: – У меня к тебе нет претензий, Моррис. Во всяком случае, пока. Так что ты должен сказать? Сначала Моррис не понимал, чего от него хотят. Потом до него дошло: – Спасибо, мистер Макфарленд. Макфарленд потрепал Морриса по волосам, хотя тот был на двадцать лет старше его. – Хороший мальчик. Увидимся на следующей неделе. Позже, в своей комнате, Моррис снова и снова вспоминал этого снисходительного, покровительственного «хорошего мальчика», глядя на дешевую мебель и несколько книг, которые ему разрешили вынести из чистилища, слушая звериные крики, гогот и глухие удары, доносившиеся из комнат соседей. Он задавался вопросом, знает ли Макфарленд, как сильно ненавидел его Моррис, и решил, что знает. «Хороший мальчик. Мне скоро шестьдесят, а я – хороший мальчик Эллиса Макфарленда». Он немного полежал на кровати, потом поднялся и принялся кружить по комнате, думая о совете, полученном от Дака: Если ты собираешься сделать что-то, подпадающее под «сомнительное поведение», есть у них такая категория, подожди, пока твой РИ не нанесет неожиданный визит. А уж потом можешь действовать. Моррис принял решение и схватил джинсовую куртку. Спустился в вестибюль в воняющей мочой кабине лифта, прошел два квартала до остановки, дождался автобуса с надписью «НОРТФИЛД». Сердце колотилось в два раза быстрее обычного, и он без труда представлял себе, что мистер Макфарленд где-то близко. И мистер Макфарленд думает: Ага, я усыпил его бдительность, тут-то и нагряну к нему. И узнаю, что задумал этот скверный мальчишка. Но если честно, Моррис в это не верил. Макфарленд скорее всего уже вернулся домой и обедал с женой и тремя детьми, такими же толстыми, как он сам. Однако страх не отпускал Морриса. «А если он все-таки вернется и спросит, где я был? Скажу, что хотел посмотреть на мой старый дом, вот и все». В том районе нет ни таверн, ни стрип-баров, только пара продовольственных магазинов, несколько сотен домов, построенных после войны в Корее, и улицы, названные в честь деревьев. Обычный пригород для этой части Нортфилда. Плюс один квартал пустоши, оказавшийся в центре бесконечного судебного разбирательства, достойного пера Диккенса. Из автобуса Моррис вышел на Гарнер-стрит, неподалеку от библиотеки, в которой подростком проводил много времени. Библиотека служила ему островком безопасности, потому что большие парни, у которых могло возникнуть желание тебя поколотить, избегали ее, как Супермен – криптонита. Моррис отшагал девять кварталов до Сикомор-стрит, потом не спеша прошел мимо своего старого дома. Тот выглядел обшарпанным, как и все здешние дома, но лужайка была выкошена, а краска на стенах выглядела достаточно свежей. Моррис посмотрел на гараж, в который тридцать шесть лет назад загнал «бискейн», подальше от острых глаз миссис Мюллер. Он помнил, как застелил сундук полиэтиленовой пленкой, чтобы записные книжки не отсырели. И правильно сделал, учитывая, сколько времени им пришлось пролежать в земле. В доме номер двадцать три горел свет, жившие там люди – Зауберсы, как показало небольшое расследование, которое Моррис провел с помощью компьютера в тюремной библиотеке, – вернулись домой после трудового и учебного дня. Моррис посмотрел на правое окно второго этажа, выходившее на подъездную дорожку, и задался вопросом, кто занимает его прежнюю комнату. Скорее всего какой-нибудь мальчишка, у которого в нынешнюю эру всеобщего вырождения на уме скорее игры на телефоне, чем чтение. Моррис двинулся дальше, повернул на Элм-стрит, направился к Берч. По Берч дошел до Центра досуга (закрытого двумя годами раньше из-за бюджетных сокращений, о чем он тоже знал благодаря поиску в Интернете). Моррис огляделся, убедился, что оба тротуара пусты, и поспешил к кирпичной боковой стене центра. Под ее прикрытием побежал, пересек баскетбольную площадку (краска на щитах облупилась, но, похоже, площадкой активно пользовались) и заросшее сорняками бейсбольное поле. Взошла луна, почти полная и достаточно яркая, чтобы отбрасывать тень. Моррис приближался к кустам и низкорослым деревьям, ветви которых переплелись в борьбе за место под солнцем. Но где тропа? Он думал, что направляется прямо к ней, но ошибся. Начал кружить по заросшему бейсбольному полю, словно собака в поисках ускользнувшего запаха. Вновь сильно заколотилось сердце, во рту пересохло и появился медный привкус. Вспоминать родные места – это одно, находиться здесь, позади заброшенного Центра досуга, – совсем другое. Точно «сомнительное поведение». Моррис уже собрался сдаться, когда увидел пакет от картофельных чипсов, свисавший с куста. Отодвинул ветки – и да, за кустом начиналась тропа, точнее, тропка, жалкое подобие прежней. Моррис решил, что это логично. Какие-то подростки еще пользовались ею, но их число значительно сократилось после закрытия Центра досуга. Хотя, напомнил он себе, большую часть тех долгих лет, которые он провел в Уэйнесвилле, Центр досуга работал. Так что многие и многие проходили неподалеку от зарытого им сундука. Он двинулся по тропе, медленно, останавливаясь всякий раз, когда луна скрывалась за облаком, и продолжая путь, стоило ей появиться вновь. Через пять минут услышал журчание речки. Она тоже никуда не делась. Моррис спустился к берегу. Речку не затеняли кроны деревьев, луна теперь стояла над головой, вода блестела черным шелком. Он без труда нашел нужное дерево на другом берегу, то самое, под которым зарыл сундук. Оно выросло и еще сильнее наклонилось над откосом. Моррис видел пару узловатых, искривленных корней, которые вылезали из земли, а потом вновь ныряли в нее, но в остальном откос выглядел прежним. Моррис пересек речку, как и всегда, прыгая с камня на камень, практически не замочив туфли. Вновь огляделся – он знал, что один, если бы здесь находился кто-то еще, он бы услышал, но тюремная осторожность стала второй натурой, – а потом опустился на колени перед деревом. Он слышал, как вырывается из горла хриплое дыхание, когда одной рукой выдергивал сорняки, а второй держался за узловатый корень, чтобы не потерять равновесие. Очистив круглый пятачок от травы, Моррис принялся рыть землю, отбрасывая маленькие камушки. Углубился дюймов на десять, когда кончики пальцев коснулись чего-то твердого и гладкого. Горячим лбом он прижался к торчавшему из земли корню и закрыл глаза. Все еще здесь. Его сундук все еще здесь. Слава Богу. Что ж, этого достаточно, по крайней мере на текущий момент. И, Господи, какое же он испытал облегчение. Моррис забросал дыру землей, замаскировал раскоп прошлогодними листьями, которые принес с берега. Он знал, что скоро сорняки вырастут вновь – в теплую погоду они росли быстро – и полностью скроют его следы. Когда-то он пошел бы по тропе дальше, к Сикомор-стрит, потому что так было ближе до автобусной остановки, но не теперь. Тропа выводила во двор дома, в котором сейчас проживала семья Зауберсов. Если бы кто-то увидел его и позвонил в службу «911», завтра он скорее всего оказался бы в Уэйнесвилле, возможно, получив пятилетний довесок к прежнему сроку, чтоб неповадно было. Поэтому Моррис вернулся к Берч-стрит, убедился, что тротуары пусты, и зашагал к автобусной остановке на Гарнет-стрит. Ноги устали, поцарапанная рука, которой он копал, болела, но он словно летел, став легче на добрых сто фунтов. Он не сомневался, что его клад будет на месте, однако как приятно получить тому подтверждение. В Клоповнике Моррис смыл грязь с рук, разделся и лег. Соседи шумели даже больше, чем обычно, но не так сильно, как в блоке Д Уэйнесвилла, особенно в ночь полнолуния. Моррис заснул мгновенно. Теперь, зная, что сундук на месте, он должен проявлять осторожность: такой была его последняя мысль. Большую осторожность, чем когда-либо. 4 Почти месяц Моррис соблюдает осторожность: каждое утро приходит на работу в положенное время, а ранним вечером возвращается в Клоповник. За это время он увиделся только с одним знакомцем по Уэйнесвиллу – Чаком Роберсоном, которого с помощью Морриса освободили из тюрьмы после проведения анализа ДНК. Чак не может считаться судимым, потому что признан невиновным. Во всяком случае, в преступлении, за которое его отправили в тюрьму. Босс Морриса в ЦКИ – жирный, заносчивый говнюк, ничего не понимающий в компьютерах, но, вероятно, получающий шестьдесят штук в год. Шестьдесят как минимум. А Моррис? Одиннадцать баксов в час. Плюс продуктовые талоны и комнатушка на девятом этаже, ненамного больше камеры, где он провел так называемые лучшие годы своей жизни. Моррис не знает наверняка, прослушивается ли клетушка, в которой он работает, но его бы это не удивило. По его мнению, нынче в Америке прослушивается все. Жизнь у него дерьмовая, и кто в этом виноват? Моррис раз за разом, без запинки твердил комиссии по условнодосрочному освобождению, что виноват он сам: игре в виновность он научился у Говнишки. По-другому и быть не могло. Если бы они не услышали от него mea culpa[12], ему бы никогда не выйти на свободу, как бы ни старалась эта раковая сука завоевать расположение Иисуса своим последним письмом. В этом вопросе Моррис вполне мог обойтись без наставлений Дака. Как говорится, не вчера родился. Но действительно ли это была его вина? Или все-таки вон того подонка? На другой стороне улицы, в четырех домах от скамьи, на которой сидит Моррис с недоеденным бубликом, тучный лысый мужчина выплывает из магазина «Редкие издания Эндрю Холлидея», предварительно перевернув дверную табличку с «ОТКРЫТО» на «ЗАКРЫТО». Ритуал ухода Энди на ленч Моррис наблюдает третий раз, потому что по четвергам работает в ЦКИ во вторую смену. Ему надо прийти на работу в час и трудиться до четырех, подтягивая древнюю регистрационную систему к современным нормам. (Моррис уверен, что люди, которые управляют ЦКИ, многое знают об искусстве, драматургии и музыке, но ни хрена – о «Мак офис менеджер».) В четыре он уедет на автобусе в свою дерьмовую комнатушку на девятом этаже. А пока он здесь. Наблюдает за давним другом.