Моррис читал об этих переменах с нарастающими отчаянием и яростью. Наверное, то же самое ощущала его мать, узнав, что муж, которого она, по своему твердому убеждению, держала под каблуком, снимал деньги с их общего счета, хотя стоял на задних лапках, выполнял любую ее прихоть и никогда не поднимал руку, чтобы стереть саркастическую усмешку с ее высокоинтеллектуального лица. Моррис надеялся, что Джимми очнется. Вспомнит, кем он был, и пошлет к черту глупое и пустое существование, свою нынешнюю жизнь. Вместо этого роман «Бегун сбрасывает темп» закончился празднеством по случаю самой успешной рекламной кампании, проведенной Джимми, – чистящего средства «Даззи-Ду», прости Господи, – и фразой: Просто подождите до следующего года! В исправительной колонии Моррис раз в неделю посещал психотерапевта по имени Кертис Ларсен. Мальчишки дали ему прозвище Говнишка. Каждую сессию Говнишка заканчивал вопросом: «По чьей вине ты здесь оказался, Моррис?» Большинство мальчишек, даже самые тупые, знали правильный ответ на этот вопрос. Моррис тоже знал, но отказывался его озвучить. «По вине моей матери», – всякий раз отвечал он. На самой последней сессии, перед освобождением, Говнишка положил руки на стол и долго смотрел на Морриса. Моррис знал, что Говнишка ждет, когда он отведет взгляд. И не желал этого делать. – В моей области знания, – наконец сказал Говнишка, – для твоей реакции есть специальный термин. Уход от вины. Вернешься ли ты сюда, если по-прежнему будешь упорствовать и перекладывать вину на другого? Маловероятно. Через несколько месяцев тебе исполнится восемнадцать, так что в следующий раз, когда ты сорвешь банк – а следующего раза не избежать, – судить тебя будут как взрослого. Если только ты не исправишься. Итак, последний раз спрашиваю тебя: по чьей вине ты сюда попал? – По вине моей матери, – без запинки ответил Моррис. Потому что он не уходил от ответственности, а говорил чистую правду. И спорить тут было не о чем. В промежутке между пятнадцатью и семнадцатью годами Моррис раз за разом перечитывал первые две книги трилогии, подчеркивая и снабжая текст комментариями. А вот роман «Бегун сбрасывает темп» перечитал лишь однажды, и ему пришлось заставить себя дойти до конца. Стоило ему взять в руки книгу, как в животе наливался тяжестью свинцовый шар, поскольку Моррис знал, что произойдет. Его ненависть к создателю Джимми Голда нарастала. Как Ротстайн мог до такой степени унизить Джимми! Не позволил ему уйти в зените славы, оставил жить! Соглашаться на компромиссы, скруглять углы, верить, будто для того, чтобы считаться бунтарем, достаточно спать с живущей по соседству шлюхой! Моррис подумывал над тем, чтобы написать Ротстайну письмо и попросить – нет, потребовать – объясниться, но узнал из статьи в журнале «Тайм», что этот сукин сын даже не читает письма поклонников, не говоря уже о том, чтобы отвечать на них. Как Рикки-Хиппи скажет Питу Зауберсу много лет спустя, большинство молодых мужчин и женщин, которые влюблялись в произведения какого-то автора – Воннегута, Гессе, Бротигана или Толкиена, – со временем находили новых идолов. Обескураженный последней частью трилогии, Моррис мог бы пойти тем же путем. Но прежде чем это произошло, случился спор с сукой, которая делала все, чтобы испортить ему жизнь, поскольку не могла вцепиться в того, кто испортил жизнь ей. Анитой Беллами с ее забранным в рамку свидетельством близости к Пулитцеровской премии, короной крашеных светлых волос и саркастической улыбочкой. В феврале 1973 года, находясь в отпуске, она за один день прочитала все три романа о Джимми Голде. И взяла экземпляры Морриса, его личные экземпляры, с полки в спальне. Когда он пришел, они лежали на кофейном столике в гостиной. И на обложке «Бегун берет разгон» темнел влажный круг от ее бокала с вином. Моррис потерял дар речи, что в его подростковой жизни случалось крайне редко. Анита – нет. – Ты так много говорил об этих книгах последний год, что я наконец-то решила посмотреть, чем они тебя зацепили. – Она сделала глоток вина. – А поскольку у меня неделя отпуска, я их прочитала. Думала, уйдет больше одного дня, но это незамысловатое чтиво. – Ты… – У него перехватило дыхание. – Ты заходила в мою комнату! – Ты не возражал, когда я заходила, чтобы поменять постель или вернуть твою одежду, выстиранную и выглаженную. Может, ты думал, что все это проделывала Стиральная фея? – Эти книги мои! Они стояли на моей особой полке! Ты не имела права их брать! – Я с радостью поставлю их на место. И не волнуйся, я не трогала журналы, которые лежат под твоей кроватью. Я знаю, что мальчикам надо… забавляться. Он двинулся к кофейному столику на негнущихся, словно ходули, ногах, собрал книги руками, которые превратились в крюки. Задняя сторона обложки романа «Бегун берет разгон» намокла от ее чертова бокала, и он подумал: если уж она решила поставить бокал на книгу, почему не выбрала «Бегун сбрасывает темп»? – Я признаю, это интересные артефакты, – начала она размеренным лекторским тоном. – Если отстраниться от всего остального, они показывают рост мастерства талантливого писателя. Разумеется, первые два романа крайне наивны, точно так же, как «Том Сойер» наивен в сравнении с «Гекльберри Финном», но последний – пусть это и не «Гек Финн» – показывает зрелость автора. – Последний роман – дерьмо! – крикнул Моррис. – Тебе незачем повышать голос, Моррис. Незачем орать. Ты можешь защищать свою точку зрения иными способами. – И она подкрепила слова улыбкой, которую он так ненавидел, сухой и острой. – У нас же дискуссия. – Мне не нужна гребаная дискуссия! – Но без нее не обойтись! – воскликнула Анита, улыбаясь. – Раз я провела целый день – я не говорю, потеряла целый день, – пытаясь понять моего эгоистичного неглупого сына с завышенным самомнением, который в настоящее время учится исключительно на тройки. Она ждала ответной реакции. Он молчал. Везде его поджидали ловушки. Она умела загнать Морриса в угол, если хотела, и сейчас происходило именно это. – Я заметила, что первые два тома потрепаны, расползаются по листкам, зачитаны, можно сказать, до дыр. На каждой странице – подчеркивания и комментарии, многие из которых демонстрируют зачатки – я не скажу расцвет, так говорить нельзя, во всяком случае, пока – проницательного критического подхода. Но третий том – практически новый, и никаких подчеркиваний. Тебе не нравится, что с ним произошло, верно? Джимми разонравился тебе, как только он – а следовательно, и автор – повзрослел. – Он продался! – Моррис сжал кулаки. Лицо горело и пульсировало, как в тот день в столовой, когда он в полной мере познакомился с кулаками Уомэка. Но тогда Моррису удался один удар, и ему хотелось нанести его и теперь. – Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, то ты глупа! – Нет, – ответила она. Улыбка погасла. Анита наклонилась вперед, поставила бокал на кофейный столик, какое-то время пристально смотрела на сына. – Это суть твоей ошибки. Хороший романист не ведет своих персонажей, он следует за ними. Хороший романист не создает события, он наблюдает за тем, как они происходят, а потом записывает то, что видит. Хороший романист осознает, что он – секретарь, а не Господь. – Джимми был другим! Гребаный Ротстайн изменил его! Превратил в шута! Превратил в… в такого, как все! Моррис ненавидел слабость своих аргументов, ненавидел ловкость, с которой мать заманила его в ловушку, заставила защищать позицию, не требовавшую защиты, очевидную для всех, у кого есть хоть толика ума и какие-то чувства. – Моррис, – мягко заговорила она, – когда-то я хотела стать женской версией Джимми, точно так же, как сейчас тебе хочется быть Джимми. Джимми Голд или кто-то вроде него – остров изгнания, куда отправляется большинство подростков, чтобы переждать, пока детство не перейдет во взрослую жизнь. Тебе лишь надо понять – как это в конце концов понял Ротстайн, хотя ему потребовались три книги, – что большинство из нас становятся такими, как все. Я точно стала. – Она огляделась. – Потому-то мы и живем на Сикомор-стрит. – Потому что ты по глупости позволила моему отцу ободрать нас как липку! Она скривилась от этих слов (попал, точно попал! – радостно подумал Моррис), но саркастический изгиб губ тут же вернулся. Так сворачивается в пепельнице горящий листок бумаги. – Признаю, доля правды в твоих словах есть, хотя ты поступаешь нехорошо, попрекая меня этим. Но ты задавался вопросом, почему он ободрал нас как липку? Моррис молчал. – Потому что он отказывался стать взрослым. Твой отец – толстобрюхий Питер Пэн, который нашел какую-то девицу, прожившую на этом свете в два раза меньше его, чтобы она изображала в постели Динь-Динь. – Поставь мои книги на полку или выброси в мусорный бак. – Моррис не узнавал своего голоса. Ужаснувшись, он понял, что говорит точь-в-точь, как отец. – Мне все равно. Я ухожу отсюда и больше не вернусь. – Я думаю, вернешься, – возразила мать – и не ошиблась, хотя вернулся он почти через год, и к тому времени она уже не понимала его. Если когда-нибудь понимала. – И, думаю, тебе нужно прочитать третью книгу еще несколько раз. Ей пришлось повысить голос, потому что он уже бежал по коридору, едва не ослепнув от бушующих эмоций. – Найди в себе сострадание! Мистер Ротстайн нашел его, и оно спасло последнюю книгу! Хлопок двери заглушил ее голос. Опустив голову, Моррис зашагал к тротуару, а когда добрался до него, пустился бежать. В трех кварталах находился небольшой торговый центр с винным магазином. Там Моррис уселся на велосипедную стойку перед «Чумовым хобби» и начал ждать. Два первых парня, к которым он обратился, отказались помочь Моррису (второй – с улыбкой, вызвавшей у Морриса желание врезать ему), но третий, в поношенной одежде, сильно прихрамывавший на левую ногу, согласился купить Моррису пинту за два доллара или кварту за пять. Моррис выбрал кварту и начал пить, расположившись у речки, которая протекала по пустоши между Сикомор– и Берч-стрит. К тому времени солнце село. Он не помнил, как добрался до Шугар-Хайтс на угнанном автомобиле, но не вызывало сомнений, что, попав туда, он сорвал, как любил говорить Говнишка, мегабанк. По чьей вине ты здесь оказался? Он полагал, что часть вины лежала на алкаше, который купил несовершеннолетнему кварту виски, но в основном виновата была его мать. Однако и здесь нашлось что-то хорошее: когда зачитали приговор, на ее лице не осталось и следа от саркастической улыбки. Ему наконец-то удалось стереть ее с лица Аниты Беллами. В те дни, когда заключенным запрещался выход из камеры (а такое случалось минимум раз в месяц), Моррис лежал на койке, заложив руки за голову, и думал о четвертом романе про Джимми Голда, гадая, станет ли его идол прежним Джимми. Моррис мечтал об этом с того самого момента, как закрыл третий роман, «Бегун сбрасывает темп». Вернутся ли к Джимми прежние надежды и грезы? Вспыхнет ли, казалось бы, угасший огонь? Если бы он провел с записными книжками еще два дня! Хотя бы один! Однако он сомневался, что даже Джон Ротстайн мог сотворить такое, предложить правдоподобный вариант. Личные наблюдения Морриса (преимущественно на родителях) однозначно свидетельствовали: если огонь потух, то навсегда. Но некоторые люди менялись. Он помнил, как однажды затронул эту тему в разговоре с Энди Холлидеем, когда они болтали во время перерыва на ленч. Сидели в «Счастливой чашке», неподалеку от магазина «Книги Гриссома», где работал Энди, вскоре после того, как Моррис ушел из Городского колледжа, решив, что фикция, которая выдавалась за высшее образование, ему на хрен не нужна. – Никсон изменился, – сказал Моррис. – Давний ненавистник коммунизма наладил торговые отношения с Китаем. И Линдон Джонсон провел через конгресс Билль о гражданских правах. Если эта старая расистская гиена смогла так перемениться, думаю, все возможно. – Политики. – Энди – худощавый, с короткой стрижкой, лишь на несколько лет старше Морриса – поморщился, словно унюхал что-то мерзкое. – Они меняются в силу обстоятельств – не идеализма. Обычные люди такого не делают. Не могут. Если они отказываются вести себя должным образом, их наказывают. А после наказания они говорят: конечно, да, сэр, – и живут по заданной программе, как хорошие, добрые роботы. Посмотри, что случилось с теми, кто протестовал против войны во Вьетнаме. Большинство теперь принадлежит к среднему классу. Толстые, счастливые и голосуют за республиканцев. А те, кто отказался подчиниться, сейчас в тюрьме. Или в бегах, как Кэтрин Энн Пауэр[10]. – Как ты можешь называть Джимми Голда обычным? – возмутился Моррис. Энди одарил его снисходительным взглядом. – Да перестань. Вся эта история – эпический исход из исключительности. Цель американской культуры, Моррис, – создание нормы. Это означает, что людей исключительных необходимо загнать в определенные рамки, и именно это происходит с Джимми. В итоге он работает в рекламном агентстве, а кто, скажи на милость, является самым большим пропагандистом нормы в этой гребаной стране, как не реклама? Это главный тезис Ротстайна. – Энди покачал головой. – Если ищешь оптимизм, читай серию «Любовный роман» издательства «Арлекин». Моррис думал, что Энди обычно спорил ради спора. За очками в роговой оправе горели глаза фанатика, но даже тогда Моррис понимал, в чем дело. Фанатизм Энди касался исключительно самих книг, а не историй или идей, которые в них излагались. Они встречались за ленчем два или три раза в неделю, обычно в «Чашке», иногда – на скамейке на Гавенмент-сквер, рядом с магазином «Книги Гриссома». По ходу одного из таких ленчей Энди Холлидей и упомянул о настойчивых слухах, будто Джон Ротстайн продолжает писать, а в завещании указал, что все написанное нужно сжечь после его смерти. – Нет! – воскликнул Моррис, пораженный в самое сердце. – Этого никогда не произойдет! Правда? Энди пожал плечами: – Если так написано в завещании, считай, все, что он написал после того, как отгородился от мира, уже пепел. – Ты выдумываешь! – Возможно, содержание завещания – неподтвержденный слух, тут спорить не буду, но в книготорговых кругах твердо убеждены, что Ротстайн по-прежнему пишет. – В книготорговых кругах. – В голосе Морриса звучало сомнение. – У нас свои источники информации, Моррис. Домоправительница Ротстайна ездит для него за покупками, понимаешь? Не только за продуктами. Раз в месяц – полтора она заходит в книжный магазин «Белая река» в Берлине, это самый близкий к его ферме город, чтобы забрать заказанные по телефону книги. Она говорила людям, которые там работают, что он каждый день пишет с шести утра до двух часов пополудни. Хозяин магазина рассказал это кое-кому из коллег на Бостонской книжной ярмарке, так что теперь об этом знают все. – Срань господня, – выдохнул Моррис. Этот разговор происходил в июне 1976 года. Последний опубликованный рассказ Ротстайна, «Идеальный банановый пирог», увидел свет в шестидесятом году. Если слова Энди соответствовали действительности, получалось, что Джон Рот-стайн писал в стол шестнадцать лет. И если он выдавал хотя бы по восемьсот слов в день, тогда в сумме… В уме Моррис посчитать не мог, но выходило много. – Срань господня, это точно, – согласился Энди. – Если он действительно хочет, чтобы после его смерти все написанное сожгли, он безумен! – Для писателей это обычное дело. – Энди наклонился вперед, улыбаясь, словно давая понять, что его слова надо воспринимать как шутку. Может, так оно и было. Во всяком случае, для него. – Вот что я думаю. Кто-то должен организовать спасательную экспедицию. Может, ты, Моррис? В конце концов, ты – его поклонник номер один. – Только не я, – возразил Моррис. – После того, что он сделал с Джимми Голдом. – Остынь, парень. Нельзя винить человека за то, что он следует за своей музой. – Еще как можно. – Тогда укради их. – Энди продолжал улыбаться. – Это будет кража во благо американской литературы. Привези их мне. Они полежат у меня какое-то время, а потом я их продам. Если это не старческая галиматья, они могут принести миллион долларов. Я разделю его с тобой, пятьдесят на пятьдесят. Поровну. – Нас поймают. – Я так не думаю, – ответил Энди Холлидей. – Есть способы этого избежать. – И сколько ты собираешься ждать, прежде чем сможешь их продать? – Несколько лет. – Энди небрежно махнул рукой, словно речь шла о паре часов. – Возможно, пять. Месяцем позже, до тошноты устав от жизни на Сикомор-стрит и преследуемый идеей о краже рукописей, Моррис загрузил свои нехитрые пожитки в дышащий на ладан «вольво» и поехал в Бостон. Нашел работу в компании, которая застраивала два микрорайона в пригородах. Поначалу он едва не умирал от усталости, но потом нарастил мышцы (хотя, разумеется, не стал таким, как Дак Дакуорт) и втянулся. Даже подружился с двумя парнями, Фредди Доу и Кертисом Роджерсом. Однажды он позвонил Энди: – Ты действительно сможешь продать неопубликованные рукописи Ротстайна?