— Получу? — прохрипела она. — Глоток воды определённо не помешает. Боль-то жуткая. Ответа не последовало, но, возможно, она в нём и не нуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимого шкатулки. Потянулась к жёлтому квадрату, сдёрнула с пурпурного меню и крепко зажала в руке. Лёжа на боку, том, который не болел, она пристально разглядывала свою добычу: эти маленькие ряды лицевых и изнаночных петель, эти крошечные накиды. Кровь с пальцев пачкала шерсть, но Лизи этого не замечала. Добрый мамик связала десятки афганов и таких вот квадратов, розово-серых, сине-золотых, зелёно-ярко-оранжевых. Афганы были коньком доброго мамика, и они один за другим слетали с её спиц, когда вечером она сидела перед телевизором. Лизи помнила, как ребёнком думала, что эти одеяла называются «африканы». Все кузины (Энглтоны, Дарби, Уиггенсы, Уошбурны, не говоря уж о бесчисленных Дебушерах) получали афганы, когда выходили замуж, а каждой из сестёр Дебушер досталось как минимум по три. К афгану прилагался дополнительный квадрат того же цвета и рисунка. Добрый мамик называла эти квадраты «усладами». Предполагалось, что они будут использоваться как салфетки на стол или как настенное украшение. Жёлтый афган добрый мамик подарила Лизи и Скотту на свадьбу, а поскольку он очень понравился Скотту, Лизи убрала приложенную к афгану «усладу» в кедровую шкатулку. И теперь, вся в крови, лёжа на ковре, сжимая в руке жёлтый квадрат, она отказалась от попытки забыть. Подумала: «Бул! Конец!» — и заплакала. Она понимала, что не способна на связные, последовательные воспоминания, но, возможно, значения это не имело: порядок в воспоминаниях удалось бы навести позже, когда возникла бы такая необходимость. И, разумеется, если бы это «позже» наступило. Тупаки и пускающие дурную кровь. Ибо Лэндоны (а до них и Ландро) могли быть только такими. Рано или поздно это проявляется. Так что не приходилось удивляться, что Скотт сразу раскусил Аманду: о таких он знал не понаслышке, из первых рук. Как часто он резал себя? Лизи не знала. Не могла читать его шрамы, как читала шрамы Аманды, потому что… ну потому что. Один случай членовредительства, о котором она знала наверняка (ночь теплицы), был, однако, особенным. И он научился резать себя от отца, который начинал резать и детей, когда его собственного тела не хватало, чтобы выпустить всю дурную кровь. Тупаки или пускающие дурную кровь. Или одно, или другое. Рано или поздно это проявляется. В декабре 1995 года было жутко холодно. И со Скоттом начало твориться что-то неладное. В канун Нового года у него планировались выступления в институтах Техаса, Оклахомы, Нью-Мексико и Аризоны (он это называл «Западное турне 1996 года Скотта Лэндона»), но он позвонил своему литературному агенту и велел ему отменить всю программу. Агентство, организовавшее выступления, подняло дикий крик (и неудивительно, речь шла о трёхстах тысячах долларов), но Скотт своего решения не изменил. Сказал, что не может ехать в турне, сказал, что заболел. И он заболел, всё так. По мере того как зима набирала силу, Скотт Лэндон действительно превратился в больного человека. Лизи уже в ноябре поняла, что… 2 Она понимает, с ним что-то не так, и это не бронхит, как он утверждает. Он не кашляет, кожа его при прикосновении холодная, поэтому, пусть он и не меряет температуру и не даёт ей положить на лоб одну из тех полосок, что меняют цвет при повышении температуры, она знает — температура у него нормальная. Проблема, похоже, психологическая, а не физическая, и её это ужасно пугает. Однажды, когда она набирается храбрости и предлагает ему подъехать к доктору Бьёрну, он чуть не отрывает ей голову, заявляет, что «она помешана на врачах, как и все её чокнутые сёстры». И как она должна на это реагировать? И действительно, какие у него проявляются болезненные симптомы? Какой врач, даже такой милый, как доктор Бьёрн, воспримет их серьёзно? Во-первых, он перестал слушать музыку, когда пишет. И пишет он не так много, это во-вторых, и гораздо важнее, серьёзнее. Работа над его новым романом (который Лизи Лэндон, пусть она и не литературный критик, очень нравится) замедлилась от спринта до скорости черепахи. А что ещё важнее… Господи Иисусе, куда подевалось его чувство юмора? Мальчишечье чувство добродушного юмора может истощиться, но его внезапное исчезновение в тот самый момент, когда осень уступила место холоду, пугает до глубины души. Это так похоже на эпизод из старого фильма о джунглях, когда внезапно смолкают барабаны туземцев. И пьёт он больше, да и дольше, до глубокой ночи. Она всегда ложится спать раньше него (обычно гораздо раньше), но знает, когда он укладывается в кровать и чем от него пахнет. Она также знает, что может о многом судить по содержимому мусорных баков, стоявших у амбара, на реконструированном сеновале которого расположены его рабочие апартаменты, и по мере того как её тревога растёт, заглядывает в них раз в два или три дня. Обычно она видит банки из-под пива, Скотт всегда любил пиво, но в декабре 1995-го и в январе 1996-го в баках появляются бутылки из-под виски «Джим Бим». И по утрам Скотт страдает от похмелья. По какой-то причине это беспокоит его больше, чем всё остальное. Иногда он бродит по дому (бледный, молчаливый, больной) и окончательно приходит в себя только во второй половине дня, далеко за полдень. Несколько раз она слышала, как он блевал за закрытой дверью в ванной, и по скорости, с которой исчезает аспирин, она знает, что у него сильно болит голова. Вы можете сказать, ничего необычного в этом нет; выдуй ящик пива или бутылку «Бима» между девятью и полуночью — и ты за это заплатишь, Патрик. Возможно, всё так, но Скотт крепко пил с их самой первой встречи в университете, когда он принёс плоскую бутылку виски в кармане пиджака (и разделил её с ней), но понятия не имел, что такое похмелье. Теперь же она видит пустые бутылки и знает, что каждый день к рукописи романа «Медовый месяц преступника» на его столе прибавляется лишь одна или две страницы (бывают дни, когда не прибавляется ни одной), и задаётся вопросом, а как много он выпивает ежедневно. На какое-то время ей удаётся забыть о своих тревогах благодаря поездкам в гости и суете, связанной с покупкой рождественских подарков. Скотт — не любитель ходить по магазинам, даже когда покупателей в них немного и всё можно выбрать не торопясь, но в этот сезон он так и рвётся в бой. Каждый день сопровождает её, будь то торговый центр Обурна или магазины на Главной улице Касл-Рока. Его часто узнают, но он с улыбкой отказывается дать автограф людям, которые обращаются с такой просьбой в надежде получить нежданный подарок, говоря, что не может отстать от жены, ибо в противном случае не увидит её до Пасхи. Он, возможно, и потерял чувство юмора, но она ни разу не видит, чтобы он вышел из себя, даже если желающие получить автограф очень уж настойчивы, и на какое-то время он вроде бы становится привычным Скоттом, несмотря на пьянство, отменённое турне и медленное продвижение вперёд с новым романом. Рождество само по себе счастливый день, сопровождаемый обменом подарками и энергичной дневной гимнастикой под одеялом. На рождественский обед они едут к Канти и Ричу, и за десертом Рич спрашивает Скотта, когда появится фильм по одному из его романов. «Вот где лежат большие деньги», — говорит Рич, будто не зная, что из четырёх фильмов, снятых по произведениям Скотта, три провалились. Только киноверсия «Голодных дьяволов» (Лизи этот фильм так и не посмотрела) принесла прибыль. По пути домой чувство юмора Скотта возвращается, как большой старый бомбардировщик «В-1», и он так имитирует Рича, что Лизи смеётся до колик в животе. А по прибытии на Шугар-Топ-Хилл они сразу поднимаются наверх, чтобы второй раз «попрыгать» в кровати. Ещё не отдышавшись после скачки, Лизи ловит себя на мысли: если Скотт и болен, то, может, людям стоит от него заразиться этой болезнью, и мир определённо станет лучше. В день рождественских подарков[88] она просыпается в два часа утра от желания отлить, и (опять приходится говорить о deja vu) его в постели нет. Но на этот раз он не ушёл. Она уже научилась определять разницу (даже не отдавая себе отчёта, каким образом), между тем, когда он просто встаёт раньше неё, и когда он, по её мнению, (ушёл) проделывает тот трюк, уходит в то странное место. Она справляет малую нужду с закрытыми глазами, прислушиваясь к посвисту ветра за стенами дома. По звукам он холодный, этот ветер, но она не знает, что такое холод. Пока не знает. Пройдёт ещё пара недель, и она узнает. Пройдёт ещё пара недель, и она узнает всё. Облегчившись, она смотрит в окно ванной. Оно выходит на амбар и кабинет Скотта на переделанном сеновале. Будь он там (иногда, если ему не спится ночью, туда он и уходит), она увидела бы свет, может, даже услышала бы радостную, карнавальную рок-н-ролльную музыку, очень, очень слабую. Но в эту ночь окна амбара темны, и единственная музыка, которую она слышит, — завывание ветра. Ей становится не по себе, в глубине сознания возникают мысли (инфаркт инсульт) слишком неприятные, чтобы рассматривать их всерьёз, однако достаточно настойчивые, потому что… учитывая, какой он… какой он в последнее время… полностью отмести их не удаётся. Поэтому, вместо того чтобы, не просыпаясь, возвратиться в спальню, она выходит через другую дверь ванной, которая ведёт в коридор второго этажа. Зовёт мужа по имени, ответа нет, но она видит золотую полосу света под закрытой дверью в дальнем конце коридора. И наконец различает доносящуюся из-за двери едва слышную музыку. Не рок-н-ролл, а кантри. Хэнк Уильямес. Старина Хэнк поёт «Ко-Лайгу». — Скотт? — снова зовёт она, опять не получает ответа и идёт по коридору, отбрасывая волосы со лба, босые ноги шелестят по ковру, который позднее отправится на чердак. Идёт охваченная страхом, причину которого не может выразить словами, разве что страх этот как-то связан (ушёл) с уже канувшим в Лету или с тем, чему следовало туда кануть. «Сделано и забыто», — сказал бы папаша Дебушер; это одно из выражений, которые старый Дэнди выловил в пруду, том самом, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду, в который забрасываем свои сети. — Скотт? Она какие-то мгновения стоит перед спальней для гостей, и её охватывает ужасное предчувствие: он сидит мёртвый в кресле-качалке перед телевизором, погибший от собственной руки, и почему она не видела, что всё к этому шло, в последний месяц или около того симптомов хватало. Он продержался до Рождества, но теперь… — Скотт? Она поворачивает ручку, толкает дверь, и он сидит в кресле-качалке, как она и представляла себе, но очень даже живой, закутанный в любимый афган доброго мамика, в жёлтый. По телевизору (звук приглушён до минимума) показывают его любимый фильм: «Последний киносеанс». Его глаза не отрываются от экрана. — Скотт? Ты в порядке? Его глаза не двигаются, не моргают. Её охватывает ещё больший страх, в глубине сознания одно из странных слов Скотта (тупак) вдруг выскакивает как чёртик из шкатулки, и она загоняет его обратно в подсознание практически беззвучным (Пошло на хер!) проклятием. Она заходит в комнату и вновь произносит его имя. На этот раз он моргает (слава Богу), и поворачивает голову, чтобы посмотреть на неё, и улыбается. Это та самая скоттлэндоновская улыбка, в которую она влюбилась, увидев в самый первый раз. Особенно её умиляло, как при этой улыбке поднимались уголки его глаз. — Эй, Лизи, — говорит он, — почему ты не спишь? — Я могу задать тебе тот же самый вопрос, — отвечает она. Оглядывается в поисках спиртного (банки пива, ополовиненной бутылки виски «Джим Бим») и не находит. Это хороший знак. — Уже поздно, или ты этого не знаешь? Поздно. Долгая пауза, в течение которой он о чём-то напряжённо думает. Наконец говорит: «Меня разбудил ветер. Молотил ставней по стене дома, и я не смог заснуть». Она уже собирается что-то сказать, но не произносит ни слова. Когда люди женаты долгое время (она полагает, величина срока, именуемого «долгое время», у каждой семейной пары своя; у них это порядка пятнадцати лет), между ними возникает телепатическая связь. И в этот самый момент телепатическая связь сообщает ей, что он ещё не закончил, хочет сказать что-то ещё. Вот она и молчит, ждёт, чтобы услышать, права ли она. Поначалу кажется, что да. Он открывает рот. И тут на дом обрушивается порыв ветра, и она слышит доносящееся из-за стен дребезжание, словно стук металлических зубов. Скотт поворачивается на этот звук… чуть улыбается… улыбка не из приятных… улыбка человека, который знает некий секрет… и закрывает рот. Вместо того чтобы сказать то, что собирался, вновь переводит взгляд на экран, где Джефф Бриджес[89] (очень молодой Джефф Бриджес) и его лучший друг едут в Мексику. Когда они вернутся, Сэм Лев будет мёртв. — Как думаешь, ещё сможешь уснуть? — спрашивает она его, а когда он не отвечает, вновь начинает бояться. — Скотт! — Голос звучит несколько резче, чем ей хотелось, и когда его глаза возвращаются к ней (неохотно, уверяет себя Лизи, хотя фильм этот он видел добрых два десятка раз), она повторяет вопрос уже более спокойно: — Как думаешь, ты ещё сможешь уснуть? — Возможно, — допускает он, и она видит в его глазах нечто ужасное и печальное: он боится. — Если ты будешь спать со мной голой. — В такую холодную ночь? Ты шутишь? Давай-ка выключай телевизор и возвращайся в постель. Он возвращается, и она лежит, слушая завывания ветра и наслаждаясь теплом, идущим от мужского тела. Она начинает видеть бабочек. Такое происходит с ней практически всегда, когда она засыпает. Она видит больших красно-чёрных бабочек, раскрывающих крылья в темноте. Ей приходит в голову мысль, что она увидит их и когда придёт время умирать. Мысль эта пугает, но не так чтобы очень. — Лизи? — Голос Скотта, издалека. Он тоже засыпает. Она это чувствует. — М-м-м-м? — Ему не нравится, что я говорю. — Кому не нравится? — Я не знаю, — говорит он очень тихо, из далёкого далека. — Может, это ветер. Холодный северный ветер. Тот, что прилетает из… Последнее слово — «Канады», вероятно, именно оно, но точно Лизи сказать не может. Уже затерялась в стране сна, и он тоже затерялся, потому что, попав туда, они никогда не бывают вместе, и она боится, что сон — также и репетиция смерти, место, где могут быть грёзы, но нет любви, нет дома, нет руки, которая сжимает твою, когда стая птиц мчится по горяще-оранжевому небу на закате дня. 3 В последующий период времени (недели две) она начинает верить, что ситуация выправляется. Позже она спросит себя, ну как могла быть такой глупой, такой намеренно слепой, как могла воспринять его попытку удержаться за этот мир (и за неё) каким-то улучшением, но, с другой стороны, если у нас нет ничего, кроме соломинок, мы хватаемся и за них. И некоторые кажутся достаточно толстыми, чтобы хвататься за них без боязни. В первые дни 1996 года пить он перестаёт полностью, разве что пару раз позволяет себе стакан вина за обедом, и теперь он каждый день много времени проводит в кабинете. И только потом («потом, потом, суп с котом» — бубнили они, когда маленькими детьми строили первые словесные замки на берегу пруда) она осознаёт, что за эти дни к рукописи романа не добавилось ни одной страницы, он не работал, а тайком пил виски, заедал мятными пастилками и писал себе бессвязные записки. Потом она найдёт засунутый под клавиатуру «Мака», которым пользуется муж, листок бумаги (бланк письма с шапкой «СО СТОЛА СКОТТА ЛЭНДОНА»), где он нацарапал: Тракторная цепь говорит ты опаздываешь Скут старина Скут, даже теперь. И только когда этот холодный ветер, тот самый, что долетает из Йеллоунайфа, ревёт вокруг дома, она наконец-то замечает глубокие серпообразные порезы на его ладонях. Порезы, которые он мог сделать только собственными ногтями, когда боролся, цепляясь за жизнь и здравомыслие, как борется альпинист, пытающийся удержаться на долбаном уступе под внезапно начавшимся дождём со снегом. Только потом она найдёт батарею пустых бутылок из-под виски «Джим Бим», полтора десятка, не меньше, и за это, пожалуй, она может себя похвалить, потому что Скотт постарался их запрятать. 4 Первые два дня 1996 года не по сезону тёплые. Старожилы называют такой погодный феномен январской оттепелью. Но уже утром третьего января синоптики начинают предупреждать о резкой перемене погоды: мощный холодный фронт надвигается из засыпанных снегом центральных регионов Канады. Жителям Мэна напоминают, что баки с топливом для обогрева домов должны быть залиты под завязку, водопроводные трубы — изолированы от воздействия холода, а для животных нужно подготовить «тёплое место». Температура воздуха, по прогнозам, упадёт до двадцати пяти градусов ниже нуля[90], но температура воздуха — не самое страшное. Холодный воздух принесёт шквалистый ветер, а с учётом этого фактора температура опустится до шестидесяти, а то и до семидесяти градусов ниже нуля.[91] Лизи так напугана, что звонит в фирму, с которой заключён контракт на обслуживание дома, потому что Скотт на предупреждение синоптиков не реагирует. Гэри заверяет её, что у Лэндонов самый тёплый и крепкий дом во всём Касл-Вью, обещает приглядеть за её ближайшими родственниками (прежде всего за Амандой, это ясно без слов) и напоминает ей, что холодная погода — непременный атрибут жизни в Мэне. Несколько холодных ночей — и мы уже на пути к весне, говорит он. Но когда пятого января температура опускается ниже нуля и ревущие ветры набрасываются на штат Мэн, Лизи не может припомнить ничего более ужасного, даже из детства, когда для ребёнка каждая гроза представляется бурей, а обычный снегопад — бураном. В доме все термостаты поставлены на максимальную мощность, и новый камин работает постоянно, но между шестым и девятым января температура воздуха в доме не поднимается выше шестидесяти двух градусов[92]. Ветер не просто воет под карнизами, но кричит, как женщина, которой безумец дюйм за дюймом вспарывает живот, да ещё тупым ножом. Снег, оставшийся после январской оттепели, срывает с земли этими ветрами, дующими со скоростью сорок миль в час (и порывами до шестидесяти пяти, достаточно сильными, чтобы повалить с дюжину радиомачт в центральном Мэне и Нью-Хэмпшире), и несёт над полями ордой призраков. Когда снежные гранулы бьют в наружные вставные переплёты, кажется, что их бомбардируют градины. На вторые сутки этого непомерного канадского холода Лизи просыпается в два часа ночи и видит, что Скотта опять нет в кровати. Она находит его в спальне для гостей, снова завернувшегося в жёлтый афган доброго мамика. Он вновь смотрит «Последний киносеанс». Хэнк Уильямс выводит «Ко-Лайгу», Сэм Лев мёртв. Лизи никак не может растолкать мужа, но в конце концов ей это удаётся. Она спрашивает Скотта, всё ли с ним в порядке, и тот отвечает, что да. Предлагает ей выглянуть из окна, говорит, что это прекрасно, но нужно соблюдать осторожность, не смотреть слишком долго. «Мой отец говорил, что можно обжечь глаза, такие они яркие», — советует он. Она ахает от всей этой красоты. В небе движущиеся полотнища занавеса, и у неё на глазах они меняют цвет: зелёные становятся пурпурными, пурпурные — пунцовыми, пунцовые переходят в другой оттенок красного, который она назвать не может. Вроде бы красновато-коричневый, но не совсем. Она думает, что никто бы не смог подобрать название оттенку, который она видит. Когда Скотт тянет её от окна за ночную рубашку и говорит, что достаточно, она поражается, глянув на электронные часы, встроенные в видеомагнитофон: простояла у окна, не отрывая глаз от северного сияния, десять минут. — Больше не смотри. Голос у него плывёт, как у человека, который говорит во сне. — Пойдём со мной в постель, маленькая Лизи. Она этому только рада, рада тому, что может выключить этот, как ей теперь представляется, ужасный фильм, вытащить Скотта из кресла-качалки и холодной комнаты. Но когда она ведёт его по коридору за руку, он произносит две фразы, от которых у неё по коже бегут мурашки: «Ветер звучит, как тракторная цепь, а тракторная цепь звучит, как мой отец. Вдруг он не умер?». — Скотт, это чушь собачья, — отвечает она, да только такие фразы совсем не чушь собачья, если произносятся глубокой ночью, не так ли? Особенно когда ветер кричит, а небо, окрашенное в переменчивые цвета, кажется, отвечает тем же. Когда она просыпается на следующую ночь, ветер воет по-прежнему, но в спальне для гостей телевизор не включён, хотя Скотт всё равно смотрит на экран. Сидит в кресле-качалке, завёрнутый в жёлтый афган доброго мамика, но не отвечает ей, даже не реагирует на неё. Скотт здесь, и Скотта здесь нет. Он превратился в тупака. 5 Лизи перекатилась на спину в кабинете Скотта и посмотрела на стеклянную панель крыши, оказавшуюся прямо над её головой. Грудь пульсировала болью. Даже не подумав об этом, она прижала к ней жёлтый вязаный квадрат. Поначалу боль усилилась… но Лизи чуть-чуть успокоилась. Вглядывалась в прозрачный кусок крыши, тяжело дыша. До её ноздрей долетал кислый запах пота, слёз и крови, смесь которых мариновала кожу. Лизи застонала. Все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому нам нельзя. Если это правда, а у неё есть основания верить, что правда, тогда сейчас она как никогда раньше хотела быть среди Лэндонов. Не хотела оставаться Лизой Дебушер из Лисбон-Фоллс, последним ребёнком мамы и папы, всегда самой маленькой. Ты — та, кто ты есть, терпеливо напомнил ей голос Скотта. Ты — Лизи Лэндон. Моя маленькая Лизи. Но ей было так жарко и боль была такой сильной, что теперь ей требовался лёд, а голос… слышала она его или нет, долбаный Скотт Лэндон никогда не казался ей более мёртвым. СОВИСА, любимая, настаивал Скотт, но голос доносился издалека. Издалека. Даже телефон на Большом Джумбо Думбо, по которому теоретически она могла вызвать помощь, находился далеко. А что находилось ближе? Вопрос. Простой, однако. Как она могла найти собственную сестру в таком состоянии и не вспомнить, каким нашла мужа в те жутко холодные дни января 1996 года? Я помнила, прошептал внутренний голос её разуму, когда она лежала на спине, глядя на стеклянную панель в крыше дома, с жёлтым вязаным квадратом, который всё больше краснел, прижатый к её левой груди. Я помнила. Но вспомнить Скотта, сидящего в кресле-качалке, означало вспомнить отель «Оленьи рога»; а вспомнить отель «Оленьи рога» — вспомнить то, что произошло, когда мы выходили из-под конфетного дерева в снегопад; вспомнить это означало вспомнить правду о его брате Поле; а уже правда о брате Поле вела к воспоминанию о холодной спальне для гостей, с северным сиянием за окнами и рёвом ветра, который принёсся из Канады, из Манитобы, от самого Йеллоунайфа. Разве ты не видишь, Лизи? Всё взаимосвязано, всегда было, и как только ты позволяешь себе признать первую связь, толкнуть первую костяшку домино… — Я бы сошла с ума, — прошептала Лизи. — Как они. Как Лэндоны, и Ландро, и кто ещё знает об этом. Неудивительно) что они сходили с ума, понимая, что есть мир буквально рядом с этим… а стенка такая тонкая…