«Что он никогда не понимал долга любви», — подумала Лизи, но ничего не сказала. Дули не возражал. Он уже перенёсся в книгу. — Джин говорит своему отцу, что тот никогда не понимал долга любви. Долга любви! Разве это не прекрасно? Сколь многие из нас испытывали это чувство, но никто не сумел найти слова, чтобы выразить его. А ваш муж сумел. Поэтому всем остальным нужно стоять и помалкивать, вот что сказал профессор. Бог, должно быть, любил вашего мужа, миссас, раз дал ему такой язык. Дули смотрел в потолок. Жилы на его шее вздулись. — ДОЛГ! ЛЮБВИ! И тех, кого Бог любит больше всего, он и забирает домой раньше, чтобы они были с Ним. Аминь. — Он на несколько мгновений опустил голову. Бумажник выскочил из кармана. На цепочке. Разумеется, на цепочке. Такие, как Джим Дули, всегда носили бумажники на цепочке, закреплённой на лямке пояса. Подняв голову, Дули добавил: — Он заслуживал такого красивого места. Я надеюсь, ему здесь нравилось, когда он не агонизировал над своими творениями. Лизи подумала о Скотте, сидящем за столом, который он называл Большой Джумбо Думбо, сидящем перед большим экраном «Мака», смеющемся над тем, что только-только написал. Жующем пластмассовую соломинку или собственные ногти. Иногда поющем под громкую музыку. Издающем звуки, похожие на пердеж, руками, прижимая их к телу, если в жаркий день работал обнажённым по пояс. Вот как он агонизировал над собственными творениями. Но она ничего не сказала. А тем временем старина Хэнк уступил место в динамиках стереосистемы своему сыну. Младший запел «Больше виски — ближе к аду». — Одариваете меня молчанием? Что ж, воля ваша, миссас, но толку вам от этого не будет. Потому что вас всё равно ждёт наказание. Я не собираюсь говорить вам, что мне это причинит большую боль, чем вам, но скажу, что за короткое время нашего знакомства ваша выдержка мне понравилась, так что будем считать, это причинит боль нам обоим. Я также хочу сказать, что не буду усердствовать, поскольку не хочу ломать ваш характер. Однако… у нас была договорённость, а вы её нарушили. Договорённость? Лизи почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Впервые она полностью осознала глубину безумия Дули, сложность бреда, в который тот вплёл и её, и Скотта. Серые пологи опять начали застилать глаза, но на этот раз Лизи боролась с ними куда яростнее. Дули услышал звяканье цепочки наручников (должно быть, он принёс их в одном пакете с банкой из-под майонеза) и повернулся к ней. Спокойнее, любимая, спокойнее, пробормотал Скотт. Поговори с парнем — открой свой вечно болтливый рот. Едва ли Лизи нуждалась в этом совете. Пока продолжался разговор, наказание откладывалось. — Послушайте меня, мистер Дули. Никакой договорённости у нас не было, в этом вы ошибаетесь… — Она увидела, как его брови начали сдвигаться к переносице, а лицо мрачнеть, и поспешила продолжить: — Иногда трудно сообразить, что к чему, по ходу телефонного разговора, но теперь я готова работать с вами. — Она шумно проглотила слюну, сердце подпрыгнуло чуть ли не до горла. Она бы с удовольствием выпила ещё стакан холодной воды, но чувствовала: сейчас не самый удачный момент для такой просьбы. Наклонилась вперёд, встретилась с ним взглядом, синие глаза всматривались в синие, и заговорила со всей искренностью, на которую в тот момент была способна: — Я хочу сказать, что вы аргументировали свою позицию. И знаете что? Вы как раз смотрели на рукописи, которые ваш… э-э… ваш коллега более всего хотел заполучить. Вы заметили чёрные папки? Он продолжал смотреть на неё, однако брови разошлись, губы изогнулись в скептической улыбке… и, возможно, этим он давал понять, что готов на сделку. Лизи позволила себе надеяться на лучшее. — Мне показалось, что немало коробок стоит и внизу. Судя по всему, там тоже его книги. — Там… — А стоит ли ему говорить? «Там булы — не книги». Она-то точно это знала, но Дули бы этого не понял. «Эти коробки — шутка Скотта, вроде порошка, вызывающего зуд, или пластмассовой блевотины». Вот это он бы понял, но скорее всего не поверил бы ей. Он всё ещё смотрел на неё со скептической улыбкой. Но по лицу уже не чувствовалось, что он готов пойти на сделку. Нет, его лицо говорило о другом: «Продолжайте, миссас, посмотрим, что вы придумаете на этот раз». — В этих коробках нет ничего, кроме вторых экземпляров, ксерокопий и чистой бумаги. — И слова её прозвучали как ложь, потому что и были ложью, но что ещё она могла сказать. «Вы слишком безумны, мистер Дули, чтобы понять правду?» Вот она и продолжила торопливо: — Материалы, которые нужны Вуддолби, хорошие материалы, они здесь, наверху. Неопубликованные рассказы… копии его писем другим писателям… их письма к нему. Дули отбросил голову и захохотал. — Вуддолби! Миссас, вы обращаетесь со словами не хуже вашего мужа. — Смех утих, но, хотя улыбка на губах осталась, из глаз веселье исчезло. Глаза превратились в две льдинки. — Вы думаете, так я и поступлю. Поеду в Оксфорд или Механик-Фоллс, арендую фургон, потом вернусь назад, чтобы загрузить все эти бумаги? Может, вы ещё и попросите одного из помощников шерифа помочь мне? — Я… — Молчать. — Он нацелил на неё палец, улыбка исчезла. — Если я уеду, а потом вернусь, здесь меня будет ждать дюжина полицейских. Они увезут меня с собой, и, миссас, уверяю вас, я получу ещё десять лет за то, что поверил вам. — Но… — А кроме того, мы договаривались совсем о другом. Мы договаривались о том, что вы позвоните профессору, старине Вуддолби, миссас, как мне это нравится, и он пошлёт мне электронное письмо с оговорёнными нами словами, а потом заберёт бумаги. Так? Какая-то часть его сознания действительно в это верила. Должна была верить, или чего ради он это утверждал даже сейчас, когда они были вдвоём? — Мэм? — спросил её Дули. Вроде бы успокоившись. — Миссас? Если какая-то часть его сознания продолжала лгать, даже когда они были вдвоём, причину, возможно, следовало искать в том, что ложь эта требовалась другой части его сознания. А если такая часть сознания Дули существовала, её задача заключалась в том, чтобы установить с ней контакт. Эта часть сознания Дули могла оставаться здравой. — Мистер Дули, послушайте меня. — Она понизила голос и говорила медленно. Так она говорила со Скоттом, когда тот был на подходе к тому, чтобы взорваться, независимо по какой причине, начиная от плохой рецензии и заканчивая прорванной трубой. — Профессор Вудбоди никак не может связаться с вами, и где-то глубоко внутри себя вы это знаете. Но я могу с ним связаться. Уже связывалась. Позвонила ему вчера вечером. — Вы лжёте — Но на этот раз она не лгала, и он знал, что она не лжёт, отчего по какой-то причине расстроился. Она-то хотела добиться прямо противоположной реакции (окончательно его успокоить), но подумала, что должна продолжить, в надежде достучаться до здравой части сознания Дули. — Я не лгу. Вы оставили мне телефонный номер, и я по нему позвонила. — Она не отрывала взгляда от глаз Дули. Вкладывала в каждое слово максимум искренности, пусть уже и отправилась в Страну лжи. — Я пообещала отдать ему все рукописи и попросила сообщить вам об этом, но он сказал, что не может, поскольку лишён возможности связаться с вами. Он сказал, что первых два электронных письма дошли до указанного вами почтового ящика, а потом они начали возвращаться, потому что… — Один лжёт, а вторая повторяет, — сказал Дули, а потом всё завертелось с быстротой и жестокостью, в какие Лизи просто не могла поверить, хотя каждый момент избиения и нанесения увечья остались у неё в памяти до конца жизни, как и звук его сухого, быстрого дыхания, вид рубашки цвета хаки, расходившейся между пуговичками, чтобы открыть и тут же закрыть белую майку, когда он бил её по лицу тыльной стороной ладони и потом передней, тыльной и потом передней, тыльной и потом передней, тыльной и потом снова передней. Восемь ударов, один за другим, в быстрой последовательности, звук соприкосновения его кожи с её напоминал хлопки по колену, и хотя на руке, которой он её бил, перстней не было (спасибо и на том), после четвёртого и пятого ударов на губах выступила кровь, после шестого и седьмого уже брызнула и потекла, а последний пришёлся по носу, так что кровь хлынула и из него. К тому времени она уже кричала от боли и страха. Голова ударялась о нижнюю часть раковины, вызывая звон в ушах. Она слышала свои крики, просила его это прекратить, он может брать всё, что хочет, кричала она, но должен это прекратить. После восьмого удара он прекратил, и она услышала собственные слова: — Я могу дать вам рукопись его нового романа, его последнего романа, готового, он закончил его за месяц перед смертью и не успел внести правку, это настоящее сокровище, Вуддолби будет счастлив. Она успела подумать: «Всё это выдумки, и что ты будешь делать, если он клюнет?» — но Джим Дули ни на что клевать не собирался. Он стоял перед ней на коленях, тяжело дыша (наверху уже было жарко, и если бы она знала, что её будут избивать в кабинете Скотта, то первым делом включила бы кондиционер), и вновь рылся в коричневом пакете. Под рукавами рубашки расплывались широкие круги пота. — Миссас, я чертовски сожалею, что приходится это делать, но по крайней мере это не ваша киска. — Услышав эти слова, она успела отметить два момента, прежде чем одним движением левой руки он распахнул её блузку и сломал расположенную спереди застёжку бюстгальтера, отчего её маленькие груди вывалились наружу. Во-первых, он нисколько не сожалел. Во-вторых, в правой руке он держал штуковину, которая раньше определённо лежала в её «Ящике для вещей». Скотт называл эту штуковину «церковный ключ для яппи». Консервный нож с ручками, обтянутыми резиной. Глава 10. ЛИЗИ ДОВОДЫ ПРОТИВ БЕЗУМИЯ. (Хороший брат) 1 Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком. Эта фраза вертелась в голове Лизи, когда она медленно ползла по длинному кабинету её мужа, оставляя за собой отвратительный след: пятна крови изо рта, носа, изувеченной груди. «С этого ковра кровь не отойдёт», — подумала она, и тут же, словно в ответ, в голове появилась эта фраза: Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком. В этой истории было безумие, всё так, да только единственный звук, который она смогла потом вспомнить, был не шуршанием, не жужжанием, не урчанием, а её криками, которые раздались в тот момент, когда Джим Дули установил консервный нож на её левой груди, словно механическую пиявку. Она закричала, отключилась, потом Дули пощёчинами привёл её в чувство, чтобы кое-что сказать. Потом снова позволил отключиться, но пришпилил записку к её блузке (сначала снял порванный бюстгальтер, а потом застегнул блузку на пуговицы), чтобы она не забыла. Записка ей не требовалась. Она и так всё запомнила. — Профессор должен связаться со мной сегодня до восьми вечера, потому что в следующий раз боль будет куда сильнее. И лечитесь сами, миссас, слышите меня? Скажете кому-нибудь, что я был здесь, и я вас убью, — вот что сказал Дули. А в записке, пришпиленной к блузке, добавил: «Давайте закончим с этим делом, и мы оба будем счастливы». Подписано: «Ваш добрый друг Зак!» Лизи понятия не имела, как долго она пролежала в обмороке во второй раз. Когда пришла в себя, увидела, что её разорванный бюстгальтер швырнули в корзинку для мусора, а записку пришпилили с правой стороны блузки. Левая сторона пропиталась кровью. Она расстегнула пуговицы, бросила на рану короткий взгляд, застонала и отвела глаза. Выглядело всё хуже, чем то, что Аманда когда-либо делала с собой, включая тот случай с пупком. Что же касалось боли… она помнила что-то огромное и лишающее сознания. Наручники Дули с неё снял и забрал с собой, зато оставил стакан воды. Лизи с жадностью её выпила. Однако когда попыталась подняться, ноги так дрожали, что не могли её держать. Так что она выползла из ниши на руках и коленях, пятная ковёр Скотта кровью и кровавым потом (ладно, ей никогда не нравился этот белый ковёр, выставляющий напоказ каждую пылинку), с прилипшими ко лбу волосами, слезами, высыхающими на щеках, кровью, образующей корочку на носу, губах, подбородке. Поначалу она думала, что ползёт к телефону, возможно, чтобы позвонить помощнику шерифа Баттерклаку, несмотря на предупреждение Дули и неспособность управления шерифа округа Касл предупредить первую попытку покушения. Потом эта строка из стихотворения (доводы против безумия) начала вновь и вновь звучать в голове, и она увидела, что кедровая шкатулка доброго мамика перевёрнута и лежит на ковре между лестницей вниз и столом, который Скотт называл Большой Джумбо Думбо. А содержимое кедровой шкатулки мусором валяется на том же ковре. И она поняла, что её целью была шкатулка и всё, что из неё вывалилось. А особенно ей требовалась та жёлтая вещица, что лежала на согнутом пурпурном меню отеля «Оленьи рога». Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком. Из одного из стихотворений Скотта. Он написал их немного, а те, что написал, практически никогда не публиковались: он говорил, что они нехороши и пишет он их для себя. Но она полагала, что как раз это было дивно как хорошо, пусть даже и не до конца понимала его смысл, да и просто о чём оно. Особенно ей нравилась первая строка, потому что иногда ты слышишь, как уходят вещи, не так ли? Они проваливаются, уровень за уровнем, оставляя дыру, в которую ты можешь заглянуть. Или упасть, если утратишь бдительность. СОВИСА, любимая. Тебе падать в нору кролика, так что хорошенько к этому подготовься. Дули, должно быть, принёс шкатулку доброго мамика в кабинет, думая, что она имеет отношение к тому, что ему хотелось заполучить. Такие люди, как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг-донг-ради-фрезий, думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему её можно приковать до того, как она придёт в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли. Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному содержимому шкатулки, её взгляд не отрывался от жёлтого вязаного квадрата. Она задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ — нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако… Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком. Похоже на то. И если бы её драгоценный пурпурный занавес наконец-то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Её бы это совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень-то отличался от паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила. Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати. — Сама прекрати, — прохрипела она. Её изувеченная грудь пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала её очередь. Она подумала о том, как он вернулся на лужайку её дома в ту ночь, вышел из теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое-то кровавое месиво, из которого торчало нечто похожее на пальцы, Скотт сказал ей, что это — кровь-бул, для неё. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым чаем, говоря ей, что этому способу (Пол это придумал) его научил брат. Говоря ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому им нельзя. Память проваливается ещё на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», — сказал ей Скотт, и Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил «нет»… Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила, а он не ответил. Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всём, и он ей отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После того как они занимались любовью. Как она могла забыть? Какое-то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая. — Никогда не забывала, — сказала она. — Просто находилось это в пурпуре. За занавесом. Большая разница. Она вновь уставилась на жёлтый квадрат и поползла. Я уверен, что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю. Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от сигареты поднимается всё выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают полосы на столбе с красно-белыми спиралями[87]. Как иногда исчезал сам Скотт. Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби: В школе? Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей в школу. Я и Пол — мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для ослов». Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи… они были глубокие? Не какие-то царапины? Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только сладковато-горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко. Такая сухая определённость не подразумевала комментариев, вот она и промолчала. А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна спросить. Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то ли ещё не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидали своё убежище под конфетным деревом. Он заключил её в объятия под этим белым зонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когда она продолжает ползти на руках и коленях к перевёрнутой кедровой шкатулке, воспоминание (безумие) проваливается, (с мягким, шуршащим звуком) и Лизи наконец-то позволяет разуму поверить в то, что её второе сердце, её тайное, сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетным деревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Тёплом, наполненном тусклым красным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическими ароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза, запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу, как влюблённые, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладких ароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот, чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь (помолчи) к её губам. Она вспомнила, что ещё подумала, как это странно — они в зимней одежде, а попали куда-то в тропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Под тем безумным, невероятным октябрьским снегопадом. И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»? Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях, потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец-то признать, что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добрались до «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, но ведь было, было. — И случилось ещё раз, — сказала она. — Случилось той ночью. Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды, но ниша-бар находилась у неё за спиной, она ползла от воды и вспоминала песню старины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой: «Весь день я шёл по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде». Ты получишь свою воду, любимая.