Но не это было самым худшим. Самым худшим была тварь, которая не давала ему покоя, крапчатая тварь с бесконечным пегим боком… — Нет! — пронзительно закричала она в пустом кабинете. Закричала, пусть даже крик болью отозвался в теле. — Ох, нет! Хватит! Заставь её остановиться! Заставь этих тварей ОСТАНОВИТЬСЯ! Но поздно. Слишком поздно отрицать то, что было, каким бы большим ни был риск безумия. Существовало место, где еда с наступлением темноты превращалась во что-то несъедобное, что-то ядовитое, и где эта пегая тварь, длинный мальчик Скотта (Я покажу тебе, какие он издаёт звуки, когда оглядывается) мог быть реальным. — Ох, он реальный, всё так, — прошептала Лизи. — Я его видела. В пустом, населённом разве что призраками кабинете умершего человека Лизи начинает плакать. Даже теперь она не знает, действительно ли так было, существовал ли он в тот момент, когда она его видела… но она чувствовала… что он реальный. Речь шла о той лишающей надежды твари, которую раковые больные видят на дне стаканов для воды, что стоят на прикроватных столиках, когда все лекарства приняты, на дисплее насоса морфия ноль, час поздний, а боль ещё здесь и забирается всё глубже в незнающие сна кости. И живой. Живой, злобной и голодной. Именно от этой твари, Лизи не сомневалась, её муж безуспешно пытался отгородиться спиртным. И смехом. И писательством. Эту тварь она практически увидела в его пустых глазах, когда он сидел в холодной спальне для гостей перед выключенным и молчащим телевизором. Он сидел… 6 Он сидит в кресле-качалке, закутанный до уставившихся в никуда глаз в чертовски весёленький жёлтый афган доброго мамика. Смотрит на неё и сквозь неё. «Позвонить кому-нибудь, — думает она, — вот что нужно сделать», — и спешит по коридору к их спальне. Канти и Рич во Флориде и пробудут там до середины февраля, Дарла и Мэтт живут рядом, и именно номер Дарлы Лизи собирается набрать, её уже не тревожит, что она разбудит их глубокой ночью, ей нужно с кем-то поговорить, ей нужна помощь. Позвонить не удаётся. Жуткий ветер, от которого ей холодно даже во фланелевой ночной рубашке и надетом поверх неё свитере, тот самый, что заставляет котёл в подвале работать на пределе возможностей, под напором которого трещит, стонет и сотрясается дом, оборвал где-то провод, и, сняв трубку, она слышит только идиотское «м-м-м-м». Несколько раз она всё равно нажимает пальцем на рычаг, потому что в такой ситуации это естественная реакция, но знает, толку не будет, и толку таки нет. Она одна в этом большом, старом, реконструированном викторианском доме на Шугар-Топ-Хилл, под небом, расцвеченным безумными полотнищами света, а температура воздуха опустилась до значений, которые немыслимо и представить себе. Лизи знает, попытайся она пойти к живущим по соседству Галлоуэям, велики шансы, что она отморозит мочку уха или палец, может, и два. Может вообще замёрзнуть у них на крыльце, прежде чем сумеет их разбудить. С таким морозом шутки плохи. Она возвращает на место бесполезную телефонную трубку и торопится обратно в коридор, её шлёпанцы перешёптываются с ковром. Скотт такой же, каким она его и оставила. В кантри-саундтреке фильма «Последнего киносеанса» глубокой ночью хорошего мало, но тишина хуже, хуже, хуже этого просто ничего нет. И за мгновение до того, как мощнейший порыв ветра ухватывается за дом и грозит стащить его с фундамента (она едва может поверить, что они не остались без электричества, уверена, что скоро наверняка останутся), она понимает, почему даже сильный ветер — плюс: она не может слышать его дыхания. Он не выглядит мёртвым, на щеках даже теплится румянец, но как ей знать, что он не дышит? — Милый? — шепчет она, направляясь к нему. — Милый, ты можешь поговорить со мной? Можешь посмотреть на меня? Он ничего не говорит, не смотрит на неё, но, когда она прикасается ледяными пальцами к его шее, кожа тёплая, и она чувствует биение сердца в большой вене или артерии, которая проходит под самой кожей. И кое-что ещё. Она чувствует, как он тянется к ней. При дневном свете, даже при свете холодного дня, при свете ветреного дня (при таком свете, похоже, сняты все сцены под открытым небом в фильме «Последний киносеанс», вдруг осеняет её) она, несомненно, это бы упустила, но не теперь. Теперь она знает то, что знает. Ему нужна помощь, точно так же, как он нуждался в помощи в тот день в Нашвилле, сначала — когда безумец стрелял в него. Потом — когда он, дрожа всем телом, лежал на горячем асфальте и молил о льде. — Как я могу тебе помочь? — шепчет она. — Как я могу помочь тебе теперь? Отвечает ей Дарла, Дарла, какой была в девичестве. «Одни груди да злость», — как-то сказала добрый мамик, хотя вульгарность была для неё нехарактерна. Видать, Дарла достала её вне всякой меры. «Ты не собираешься помогать ему, так почему говоришь о помощи? — спрашивает юная Дарла, и голос этот такой реальный, что Лизи буквально ощущает запах пудры «Коти», которой Дарле разрешали пользоваться (из-за её прыщей), и слышит, как лопается пузырь её жевательной резинки. И это ещё не всё. Она спускалась к пруду и забросила сеть, которая вернулась с приличной добычей. — У него съехала крыша, Лизи, он чокнулся, шарики зашли за ролики, он катит на резиновом велосипеде, и единственное, чем ты можешь ему помочь, — вызвать людей в белых халатах, как только телефон заработает вновь», Лизи слышит наполненный абсолютным подростковым презрением смех Дарлы в глубине своей головы, когда смотрит на своего мужа, сидящего в кресле-качалке с широко раскрытыми глазами. «Помочь ему! — фыркает Дарла. — ПОМОЧЬ ему? Размечталась». И тем не менее Лизи думает, что может помочь. Лизи думает, что есть способ. Беда в том, что такая помощь, возможно, опасна, и не факт, что принесёт желаемый результат. Она достаточно честна перед собой, чтобы признать, что сама создала некоторые проблемы. Отгораживалась от определённых воспоминаний, в частности, от их удивительного выхода из-под конфетного дерева, прятала те факты, с которыми не могла сжиться (например, правду о Поле, святом брате), за занавесом в своём сознании. Туда же попал некий звук (пыхтение, святой Боже, это низкое, мерзкое хрюканье) и кое-что из увиденного ею (кресты на кладбище кресты в кровавом свете). Она иногда задаётся вопросом, а может, у каждого в голове есть такой же занавес, за которым находится «не думать об этом» зона. Должно быть, есть. Удобная штука. Определённо спасает от бессонных ночей. Таких воспоминаний хватает: то, другое, третье. Так или иначе, они образуют целый лабиринт. «О маинькая Ли-изи, как ты меня сабавляешь, mein gott»… и что скажут дети? — Не ходи туда, — бормочет Лизи, но думает, что пойдёт. Думает, если у неё и есть шанс спасти Скотта, привести его назад, она должна туда пойти… где бы это ни было. Ох, но это же совсем близко. В том-то и весь ужас. — Ты знаешь, не так ли? — говорит она, начиная плакать, но спрашивает она не Скотта, Скотт ушёл туда, куда уходят тупаки. Однажды, под конфетным деревом, где они сидели, защищённые от окружающего мира этим необычным октябрьским снегопадом, он охарактеризовал своё писательство видом безумия. Она запротестовала (она, практичная Лизи, для которой всё было по-прежнему), и тогда он сказал: «Ты не понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая Лизи, и я надеюсь, что всё так и останется». Но сегодня, когда ревёт ветер, прилетевший от Йеллоунайфа, и небо расцвечено безумными цветами, её везение обрывается. 7 Лёжа на спине в кабинете умершего мужа, прижимая окровавленную «усладу» к груди, Лизи изрекла: «Я села рядом с ним и вытащила его руку из-под афгана, чтобы держать её. — Шумно сглотнула. В горле что-то щёлкнуло. Она хотела выпить воды, но ещё не знала, сможет ли устоять на ногах, пока не знала. — Его рука была тёплой, а вот пол…». 8 Пол холодный, и это чувствуется сквозь фланелевую ночную рубашку, фланелевые пижамные штаны и шёлковые трусики под ними. Эта комната, как и всё остальные наверху, обогревается воздуховодами, выпускные отверстия которых расположены на уровне плинтусов, она может ощутить тепло свободной рукой, той, что не держит руку Скотта, но радости в этом мало. Котёл-обогреватель работает без устали, горячий воздух идёт наверх, через выпускные отверстия поступает в комнаты, в каких-то шести дюймах от них тепло ещё есть, потом… пуф! Ушло. Как полоски на столбе у парикмахерской. Как поднимающийся сигаретный дым. Как мужья, иногда. Не обращай внимания на холодный пол. Не обращай внимания на зад, даже если он посинеет. Если ты можешь что-то для него сделать, делай. Но что это что-то? С чего ей нужно начать? Ответ приходит со следующим порывом ветра. Начни с лечения чаем. — Он-никогда-не-говорил-об-этом-потому-что-я-никогда-не-спрашивала. — Фраза вылетает из неё так быстро, что сливается в одно длинное экзотическое слово. Если так, это экзотическое одно слово — ложь. Он ответил на её вопрос о лечении чаем в ту ночь в отеле «Оленьи рога». В постели, после любви. Она задала ему два или три вопроса, но один, который имел значение, ключевой вопрос, был первым. И вроде бы простым. Он мог ответить односложно, «да» или «нет», но когда Скотт Лэндон отвечал на заданный вопрос «да» или «нет»? И, как выяснилось, вопрос этот оказался пробкой, выбитой из бутылки. Почему? Потому что он вернул их к Полу. И история Пола главным образом была историей его смерти. А смерть Пола привела к… — Нет, пожалуйста, — шепчет она и понимает, что слишком уж сильно сжимает его руку. Скотт, само собой, не протестует. Как и принято в роду Лэндонов, он ушёл, стал тупаком. Звучит забавно, почти как шутка из юмористической передачи «Хи-хи, ха-ха». «Эй, Бак, а где Рой?» «Ну, я тебе скажу, Минни, Рой ушёл в тупаки!» (Зрители покатываются со смеху.). Но Лизи не смеётся, и ей не нужны внутренние голоса, чтобы объяснить, что Скотт ушёл в страну тупаков. И если она хочет вернуть его, сначала ей самой нужно последовать за ним туда. — Господи, нет, — стонет она, потому что в глубине сознания уже понимает, что означает принятие такого решения. — Господи, Господи, неужели я должна? Бог не отвечает. Да и не нуждается она в Его ответе. Она знает, что должна сделать. По крайней мере с чего ей нужно начать: она должна вспомнить их вторую ночь в отеле «Оленьи рога», после любви. Они уже дремали, готовясь погрузиться в сон, и она подумала: «Хуже от этого не будет, ты хочешь спросить его о святом старшем брате, не о старом дьяволе-отце. Не теряй времени и спрашивай». Вот она и спросила. Сидя на полу, держа его руку (начинающую холодеть) в своей, под завывание ветра и под раскрашенным в безумные цвета небом, Лизи заглядывает за занавес, который повесила, чтобы скрыть за ним самые худшие, самые необъяснимые воспоминания, и видит себя, спрашивающую его насчёт лечения чаем. Спрашивающую его… 9 — После этой историей со скамьёй Пол вымочил свои порезы в чае, как ты вымачивал руку в ту ночь в моей квартире? Он лежит в кровати рядом с ней, простыня укрывает бёдра, так что она видит верхнюю часть лобковых волос. Он курит, как он выражается, «неизменно восхитительную посткоитусную сигарету», и единственное световое пятно в комнате — лампа на прикроватном столике с его стороны. В пыльно-розовом свете лампы табачный дым поднимается и исчезает в темноте, заставляя её задаться вопросом (а был ли звук, воздушный хлопок, под конфетным деревом, когда мы вышли, когда мы покинули) о чём-то таком, что она уже пытается вытеснить из собственного сознания. Тем временем молчание затягивается. Она уже смиряется с тем, что ответа не будет, когда он отвечает. И по его тону она понимает: причина возникновения паузы не в том, что ему не хотелось отвечать. Просто он тщательно обдумывал ответ. — Я практически уверен, Лизи, что лечение чаем появилось позже. — Он вновь задумывается, потом кивает. — Да, я это знаю, потому что к тому времени я уже решал дроби. Одна треть плюс одна четверть равняются семи двенадцатым и так далее. — Он улыбается… но Лизи, которая уже разбирается в выражениях его лица, думает, что улыбка эта нервная. — В школе? — спрашивает она. — Нет, Лизи. — По тону чувствуется, ей следовало бы знать, что речь шла не о школе, а когда он продолжает, Лизи слышит леденящее кровь детское произношение, (я пыталься и пыталься) вкрадывающееся в голос. — Я и Пол — мы учились дома. Отец называл школу «загоном для ослов». — На столике рядом с лампой — пепельница, а под ней «Бойня номер пять» (Скотт всегда берёт эту книгу с собой, куда бы ни поехал, без единого исключения), и он стряхивает пепел в пепельницу. Снаружи завывает ветер, и старый отель поскрипывает. И внезапно Лизи кажется, что, возможно, идея эта не такая уж и хорошая, что хорошая идея — повернуться на бок и заснуть, но у неё два сердца, и любопытство не даёт ей покоя. — И порезы Пола в тот день, когда ты прыгнул со скамьи, были глубокими? Не просто царапинами? Я хочу сказать, ты знаешь, как всё воспринимается детьми…, прорыв трубы кажется им потопом… Она замолкает. Пауза затягивается надолго, он наблюдает, как сигаретный дым поднимается вверх и исчезает. Когда заговаривает вновь, голос его сухой, бесстрастный, уверенный: — Отец резал глубоко. Она раскрывает рот, чтобы сказать что-то нейтральное и тем самым положить конец этому разговору (в голове у неё уже трезвонят колокольчики всех охранных систем, вспыхивает и гаснет множество красных огней), но прежде чем она успевает произнести хоть слово, он продолжает: — В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай что хочешь, Лизи. Давай и я тебе отвечу. Я не собираюсь держать что-либо в секрете от тебя, особенно после того, что произошло сегодня во второй половине дня. Но ты должна спросить. «А что произошло сегодня во второй половине дня?» Вроде бы логичный вопрос, но Лизи понимает, что это не может быть логичным разговором, потому что речь идёт о безумии, безумии, и теперь она — тоже его часть. Потому что Скотт забрасывал её куда-то, она это знает, её воображение не сыграло с ней злую шутку. Если она спросит, что произошло, он ей скажет, он практически это пообещал… но это будет неправильно. Её посткоитусная дрёма исчезла, никогда в жизни она не чувствовала себя такой бодрой. — После того как ты спрыгнул со скамьи, Скотт… — Отец меня поцеловал. Поцелуй был отцовским призом. Показывающим, что кровь-бул закончен. — Да, я знаю, ты мне говорил. После того как ты спрыгнул со скамьи и отец перестал резать Пола, твой брат… сделал что-нибудь, чтобы залечить порезы? Поэтому он смог так скоро сначала пойти в магазин за бутылками газировки, а потом устроить охоту на була? — Нет. — Скотт тушит сигарету в пепельнице, которая стоит на книге. Это короткое отрицание вызывает у неё очень уж странную смесь эмоций: сладостного облегчения и глубокого разочарования. Словно в груди что-то взрывается. Она не может точно сказать, о чём она думала, но это «нет» означает, что она не должна думать об этом… — Он не мог. — Скотт говорит всё тем же сухим тоном. С той же определённостью. — Пол не мог. Не мог уйти. — Упор на последнее слово не то чтобы сильный, но сомнений не вызывает. — Мне пришлось взять его. Скотт поворачивается к ней и берёт её… но только в объятия. Его лицо, прижимающееся к её шее, горит от сдерживаемых эмоций.