— Да, да. Когда он пошёл в этот маленький магазинчик… «Мюли»… никто не подумал, как это странно — шестилетний мальчик, у которого руки в порезах? Даже если порезы залеплены пластырем? Он отрывается от рюкзака, смотрит на неё очень серьёзно. Всё ещё улыбается, но румянец со щёк исчез практически полностью. Кожа выглядит бледной, почти восковой. — У Лэндонов всё заживает быстро. Разве я тебе этого не говорил? — Да, — соглашается она. — Говорил. — А потом продолжает, пусть и сыта рассказом Скотта по горло: — Ещё семь лет. — Семь, да. — Он смотрит на неё, сидящую с рюкзаком между обтянутых синей джинсой коленей. Его глаза спрашивают, как много она хочет знать? Как много она решится узнать? — И Полу было тринадцать, когда он умер? — Тринадцать, да. — Голос достаточно спокоен, но от румянца на щеках не осталось ни следа, хотя она видит капельки пота, ползущие по коже, влажные волосы. — Почти четырнадцать. — И твой отец… он убил его ножом? — Нет. — Голос Скотта всё так же спокоен. — Из карабина. Своего,30—06. В подвале. Но, Лизи, это не то, что ты думаешь. Не в ярости, вот что он пытается ей сказать. Она в этом уверена. Не в ярости, а хладнокровно. Вот о чём она думает под конфетным деревом, когда всё ещё представляет себе третью часть истории своего жениха под названием «Убийство святого старшего брата». 14 Хватит, Лизи, хватит, маленькая Лизи, говорит она себе на кухне, теперь очень испуганная, и не потому, что так сильно ошибалась, представляя себе смерть Пола Лэндона. Она испугана, осознав (слишком поздно, слишком поздно), что сделанного вернуть нельзя и отныне придётся жить с тем, что она вспомнила. Даже если воспоминания безумны. — Я не должна это вспоминать. — Она сворачивала и разворачивала меню. — Я не должна это вспоминать, не должна; не должна, не должна вытаскивать мертвецов из могил, должна обойтись без этого безумного берьма, должна… 15 — Это не то, что ты думаешь. Она и дальше будет думать как думала. Она может любить Скотта Лэндона, но не привязана к колесу его ужасного прошлого и будет думать как думала. Будет знать что знает. — И тебе было десять лет, когда это произошло? Когда твой отец?… — Да. Всего десять лет, когда его отец убил его любимого старшего брата. Когда его отец убил его любимого старшего брата. И четвёртая часть его истории имеет собственную тёмную неизбежность, не так ли? Для неё сомнений в этом нет. Она знает то, что знает. И тот факт, что ему было только десять лет, ничего не меняет. В другом, в конце концов, он тоже был вундеркиндом. — И ты его убил, Скотт? Ты убил своего отца? Убил, не так ли? Он опускает голову. Волосы висят патлами, закрывая лицо. Потом из-за тёмного полога волос доносится единственное сухое рыдание. За ним следует молчание, но она видит, как тяжело вздымается его грудь, понимает, что горло перехватило. Потом: — Я ударил его киркой по голове, когда он спал, а потом сбросил в старый сухой колодец. Это было в марте, шёл сильный дождь вперемешку со снегом. Я вытащил его наружу за ноги. Попытался взять его туда, где похоронил Пола, но не смог. Пыталься, пыталься и пытался, но, Лизи, он не желал отправляться туда. Ничего у меня с ним не выходило. Поэтому я сбросил его в колодец. Насколько мне известно, он и сейчас там, поэтому, когда они продавали дом, я… я… Лизи… я… я… я боялся… Он слепо тянется к ней, и не будь её там, он бы ткнулся лицом в траву, но она есть, и затем они… Они… Каким-то образом они… 16 — Нет! — рявкнула Лизи. Бросила меню, которое свернула чуть ли не в трубочку, в кедровую шкатулку и захлопнула крышку. Но уже поздно. Она зашла слишком далеко. Уже поздно, потому что… 17 Каким-то образом они уже снаружи, под валящим снегом. Она обняла его под конфетным деревом, а потом (бум! бул!) они снаружи, в снегу. 18 Лизи сидела на кухне с закрытыми глазами. Кедровая шкатулка стояла перед ней на столе. Солнечный свет, вливавшийся в восточное окно, пробивал веки, превращаясь в тёмно-красный свекольник, который двигался в ритме её сердца — очень уж быстром ритме. Она подумала: «Ладно, это воспоминание прорвалось. Но, полагаю, только с ним одним я смогу жить. Только оно одно меня не убьёт». Я пыталься и пыталься. Она открыла глаза и посмотрела на кедровую шкатулку, которая стояла перед ней на столе. Шкатулку, которую она так усердно искала. И подумала о словах, сказанных Скотту его отцом: «Лэндоны (а до них Ландро) делятся на два типа: тупаки и пускающие дурную кровь». Пускающих дурную кровь среди прочего отличало желание убивать. А тупаки? Тем вечером Скотт рассказал ей и о них. Тупаками он называл растениеподобных кататоников вроде её сестры, которая лежала сейчас в «Гринлауне». — Если всё это для того, чтобы спасти Аманду, Скотт, — прошептала Лизи, — забудь об этом. Она — моя сестра, и я её люблю, но не настолько. Я бы вернулась туда… в этот ад… для тебя, Скотт, но не для неё или кого-то ещё. В гостиной зазвонил телефон. Лизи подпрыгнула, словно ей ткнули в одно место шилом, и закричала. Глава 9. ЛИЗИ И ЧЁРНЫЙ ПРИНЦ ИНКУНКОВ. (Долг любви) 1 Если Лизи и заговорила не своим голосом, Дарла этого не заметила. Она испытывала слишком уж сильное чувство вины. Но при этом радость и облегчение. Канти возвращалась из Бостона, чтобы «помочь с Анди». Как будто она могла. Как будто кто-нибудь мог, включая доктора Хью Олбернесса и весь персонал «Гринлауна, думала Лизи, слушая, как тараторит Дарла. Ты можешь помочь, — прошептал Скотт, который всегда находил, что сказать. Даже смерть, похоже, не могла его остановить. — Ты можешь, любимая. — …на все сто процентов её собственная идея, — уверяла Дарла. — Да, да, — прокомментировала Лизи. Она могла бы указать, что Канти и сейчас наслаждалась бы пребыванием в Бостоне в компании мужа, понятия не имея о проблемах, возникших с Амандой, если бы у Дарлы не возникло насущной потребности позвонить сестре (как говорится, «чтоб жизнь мёдом не казалась»), но меньше всего ей хотелось затевать ссору с Дарлой. А чего ей хотелось, так это поставить эту чёртову кедровую шкатулку под meingottскую кровать и посмотреть, сможет ли она забыть, где нашла это «сокровище». Пока она говорила с Дарлой, в голову пришла ещё одна из старых аксиом Скотта: чем больше тебе приходится возиться, открывая посылку, тем меньше тебя волнует, что в ней. Лизи полагала, что аксиома эта применима ко всем пропавшим вещам, в частности, к кедровым шкатулкам. — Её самолёт приземлится в аэропорту Портленда вскоре после полудня, — продолжала тараторить Дарла. — Она собиралась взять напрокат автомобиль, но я сказала, нет, это глупо, я смогу заехать в аэропорт и забрать тебя. — Пауза, предшествующая последней очереди. — Ты могла бы встретиться там с нами, Лизи, если хочешь. Мы бы завернули на ленч в «Снежный шквал»… только мы, девочки, как в добрые прежние времена. А потом поехали бы к Аманде. «И о каких добрых прежних временах идёт речь? Тех, когда ты дёргала меня за волосы, или о других, когда Канти гонялась за мной и дразнила «Губки-сиськи у маленькой Лизьки»?» Но сказала другое: — Вы поезжайте, а я присоединюсь к вам, если смогу, Дарл. Мне тут нужно кое-что сделать. — Опять что-то готовишь? — Теперь, признав свою вину в том, что заставила Кантату вернуться в родные края, Дарла считала себя вправе и грубить. — Нет, занимаюсь старыми бумагами Скотта. — И где-то она не грешила против истины. Потому что, как бы ни закончилась эта история с Дули Маккулом, она хотела освободить рабочие апартаменты Скотта. Пусть все бумаги отправляются в Питтсбург, где им, безусловно, самое место, но с условием, что её приятель-профессор к ним не прикоснётся. Вуддолби мог хоть повеситься, Лизи это не волновало. — Понятно. — Дарле её слова определённо не понравились. — Ну, в таком случае… — Я присоединюсь к вам, если смогу, — повторила Лизи. — Если нет — увижусь с вами уже в «Гринлауне». Но сразу отделаться от Дарлы не удалось. Она сообщила всю информацию о рейсе Канти, которую Лизи послушно записала. Чёрт, она даже подумала, а не поехать ли ей в аэропорт Портленда. По крайней мере эта поездка вытащит её из дома — подальше от телефона, от кедровой шкатулки, от большинства ужасных воспоминаний, которые, похоже, так и вились над её головой.