У сестры Лизи приступ членовредительства случился в двадцать с небольшим лет. Для Аманды всё уже позади (слава Богу), но шрамы остались — на руках у плеч и на бёдрах. — Скотт, раз уж ты резал себя, должны были остаться шрамы… Он словно её и не услышал. — Потом, прошлой весной, когда я уже нисколько не сомневался, что он замолчал навсегда, будь я проклят, если он вновь не заговорил со мной. «Она бежит в тебе, Скотт, — услышал я его слова. — Она бежит в твоих венах, как святомамка, не так ли?» — Кто, Скотт? Кто начал говорить с тобой? — Уже зная, что речь пойдёт о Поле или его отце, скорее всего не о Поле. — Отец. Он говорит: «Скутер, если ты хочешь остаться нормальным, тебе лучше выпустить эту дурную кровь. Сделай это прямо сейчас, нечего ждать». И я выпустил. Немного… немного… — Он показывает жестами, где появились порезы — на щеке, на руке. — Потом, в ту ночь, когда ты рассердилась… — он пожимает плечами, — я выпустил её всю. Сразу, чтобы покончить с этим. И у нас всё хорошо. У нас всё отлично. Скажу тебе одно. Я лучше истеку кровью, как свинья на бойне, прежде чем причиню тебе вред. Прежде чем когда-нибудь причиню тебе вред. — На его лице появляется выражение презрения, которого раньше она не видела. — Я никогда не буду таким, как он. Мой отец. — И потом, буквально выплёвывая: — Грёбаный мистер Спарки. Она ничего не говорит. Не решается. Да и не уверена, что сможет. Впервые за несколько месяцев задаётся вопросом, каким образом после таких глубоких порезов шрамов на руке практически не осталось? Конечно же, такое просто невозможно. Она думает: «Его рука не была порезана — его рука была искромсана». Скотт тем временем раскурил очередную сигарету «Герберт Тейритон», и руки его только чуть дрожали. — Я расскажу тебе историю, — говорит он. — Всего одну — и пусть она заменит собой все истории из детства некоего человека. Ведь истории — моя работа. — Он смотрит на поднимающийся к белому куполу сигаретный дым. — Я вылавливаю их из пруда. О пруде я тебе говорил, не так ли? — Да, Скотт. К которому мы все приходим, чтобы утолить жажду. — Да. И забрасываем наши сети. Иногда действительно храбрые рыбаки — Остины, Достоевские, Фолкнеры — даже садятся в лодки и плывут туда, где плавает настоящий крупняк, но пруд — дело тонкое. Он больше, чем кажется с берега, и глубже, чем может представить себе человек, и он может меняться, особенно с наступлением темноты. На это она ничего не отвечает. Его рука скользит вокруг её шеи. В какой-то момент проникает под расстёгнутую куртку, чтобы коснуться груди. Не из похоти, она в этом уверена; для поддержки. — Хорошо, — говорит он. — Время историй. Закрой глаза, маленькая Лизи. Она закрывает. На мгновение под конфетным деревом становится темно и тихо, но она не боится. С ней его запах, она ощущает его тело, чувствует руку, пальцы которой сейчас отдыхают на её ключице. Он может легко задушить её этой рукой, но он мог бы и не говорить, что никогда не причинит ей вреда, во всяком случае, физически; вот это Лизи знает и так. Он причинит ей боль, да, но в основном словами, то есть ртом. Его болтливым ртом. — Хорошо, — повторяет мужчина, за которого менее чем через месяц она выйдет замуж. — Эта история будет состоять из четырёх частей. Часть первая называется «Скутер и скамья». Однажды жил мальчик, худенький, маленький, испуганный мальчик, которого звали Скотт, только когда в его отце начинала бурлить дурная кровь и пореза не хватало для того, чтобы её выпустить, отец называл мальчика Скутер. И в один день (плохой день, безумный день) мальчик стоял высоко-высоко, смотрел на полированную деревянную равнину далеко внизу и наблюдал, как кровь его брата медленно бежит вдоль стыка между двумя досками. 8 — Прыгай, — говорит ему отец. И не в первый раз. — Прыгай, маленький засранец, святомамкин трусохвост, прыгай немедленно! — Папа, я боюсь! Очень высоко! — He высоко, и мне плевать, боишься ты или нет, ты сейчас прыгнешь, а не то я заставлю тебя пожалеть, а твоему дружку достанется ещё сильнее, а теперь, десантники, — за борт! Отец на мгновение замолкает, оглядывается, глаза яростно вращаются, как всегда бывает, когда в нём бурлит дурная кровь, просто мечутся из стороны в сторону, а потом он вновь смотрит на трёхлетнего мальчугана, который, дрожа, стоит на скамье в коридоре первого этажа большого, старого, ветхого, продуваемого всеми ветрами фермерского дома. Стоит, прижавшись к розовой стене фермерского дома, расположенного в сельской глубинке, где люди занимаются своими делами. — Ты можешь сказать «Джеронимо», если хочешь, Скуп, Говорят, иногда это помогает. Если ты выкрикнешь его действительно-громко, то сможешь выпрыгнуть даже из самолёта. Именно так Скотт и поступает, он готов принять любую помощь, выкрикивает: «ДЖЕРОМИНО!» — но толку от этого никакого, потому что он всё равно не может прыгнуть на полированный деревянный пол далеко внизу. — А-а-ах, ты, па-а-аршивый трусохвост! Отец выталкивает вперёд Пола. Полу шесть лет, скоро будет семь, он высокий, волосы у него светло-русые, длинные и сзади, и спереди, ему нужно подстричься, ему нужно поехать к мистеру Баумеру в парикмахерскую в Мартенсберге. У мистера Баумера на стене голова лося, а на окне выцветшая переводная картинка с американским флагом и надписью «Я СЛУЖИЛ», но пройдёт немало времени, прежде чем они попадут в Мартенсберг, и Скотт это знает. Они не поедут в город, когда в отце бурлит дурная кровь, и отец какое-то время даже не пойдёт на работу, потому что «Ю.С. Гиппам» отпустила его в отпуск. У Пола синие глаза, и Скотт любит его больше всех, больше себя. В это утро руки Пола покрыты кровью, все в перекрёстных порезах, и теперь отец снова идёт за своим перочинным ножом, отвратительным перочинным ножом, который уже выпил так много их крови, и поднимает его, чтобы лезвие попало под лучи утреннего солнца. Отец спустился вниз, крича им: «Бул! Бул! Идите сюда, вы двое!» Если бул Пола, он режет Скотта, если бул Скотта — режет Пола. Даже с бурлящей дурной кровью отец понимает, что такое любовь. — Ты должен прыгнуть, трусишка, а не то я снова начну его резать! — Не надо, папа! — кричит Скотт. — Пожалуйста, не режь его больше, я прыгну! — Тогда прыгай! — Верхняя губа отца задирается, обнажая зубы. Глаза вращаются, вращаются, вращаются и вращаются, словно он выискивает людей по углам — а может, и выискивает, наверняка выискивает, потому что иногда они слышат, как он говорит с людьми, которых здесь нет. Скотт и его брат зовут их или людьми дурной крови, или людьми кровь-була. — Ты прыгнешь, Скутер! Ты прыгнешь, старина Скутер! Джеронимо, а потом за борт! В этой семье нет трусливых жидов! Прыгай! — ДЖЕРОМИНО! — кричит он, и хотя его стопы дрожат, а голени дёргаются, он не может заставить себя прыгнуть. Трусливые ноги, трусливые жидовские ноги. Отец не даёт ему ещё одного шанса. Отец глубоко вонзает нож в руку Пола, и кровь течёт рекой. Часть попадает на шорты Пола, часть — на кроссовки. У Пола перекашивается лицо, но он не вскрикивает. Глаза молят Скотта остановить этот ужас, но рот остаётся закрытым. Рот ни о чём не просит. В «Ю.С. Гипсам» (мальчики называют эту компанию «Ю.С. Гиппам», потому что так называет её их отец) сотрудники зовут Эндрю Лэндона Спарки[82] или мистер Спаркс. И теперь его лицо нависает над плечом Пола, светлые волосы стоят дыбом, словно электричество, с которым он работает, вошло в него, его кривые зубы видны в хэллоуиновской улыбке, а глаза пустые, потому что отца нет, он ушёл, в его теле ничего не осталось, кроме дурной крови, он больше не человек и не отец, а только кровь-бул с глазами. — Не сдвинешься с места — и я отрежу ему ухо, — говорит тварь со стоящими дыбом волосами отца, тварь, в которую превратился отец. — Ещё одна неудачная попытка — и я перережу его грёбаную глотку. Мне наплевать. Решать тебе Скутер Скутер старина Скут. Ты говоришь что любишь его но ты любишь его недостаточно сильно для того чтобы я перестал его резать не так ли? Всего-то тебе нужно прыгнуть с этой святомамкиной трёхфутовой скамьи! Что ты об этом думаешь Пол? Что ты сейчас можешь сказать своему маленькому трусливому братцу? Но Пол ничего не говорит, только смотрит на брата, тёмно-синие глаза не отрываются от карих глаз, и этот ад будет продолжаться ещё две с половиной тысячи дней, семь бесконечных лет. «Делай, что можешь, и будь, что будет», — вот что говорят глаза Пола Скотту, взгляд этот разбивает ему сердце, и когда он наконец-то прыгает со скамьи (какая-то его часть твёрдо убеждена, что это смерть), он делает это не из-за угроз отца, а потому, что глаза брата разрешили ему остаться там, где он стоял, если испуг слишком велик и он не может заставить себя прыгнуть. Остаться на скамье, даже если из-за этого Пола Лэндона убьют. Он приземляется и падает на колени, в кровь на досках, и начинает плакать, потрясённый тем, что всё ещё жив, а потом рука отца обнимает его, сильная рука отца поднимает его, уже с любовью, а не со злостью. Губы отца сначала прижимаются к щеке, потом к уголку рта. — Видишь Скутер старина Скутер старина Скотт? Я знал ты можешь это сделать. Потом отец говорит, что всё закончено, кровь-бул закончен, и Скотт может позаботиться о своём брате. Отец говорит, что он — храбрый, маленький храбрый сучий сын, отец говорит, что любит его, и в этот момент победы Скотта уже не волнует кровь на полу, он тоже любит отца, он любит своего безумного кровь-бульного отца за то; что позволил закончить этот кошмар, хотя даже в три года знает, что придёт черёд следующему. 9 Скотт замолкает, оглядывается, делает глоток вина. Стакан ему ни к чему, пьёт прямо из горла. — Не такой уж это был и выдающийся прыжок. — Он пожимает плечами. — Разве что для трёхлетнего. — Скотт, Господи, и часто он такое устраивал? — спрашивает Лизи. — Достаточно часто. Многие случаи я вспомнить не могу. Память словно заблокирована. Но, как я и сказал, этот полностью характеризует остальные. — Он… он был пьян? — Нет. Он практически не пил. Ты готова ко второй части? — Если она такая же, как первая, не уверена. — Не волнуйся. Часть вторая — «Пол и хороший бул», а время действия — через несколько дней после того, как отец заставил меня спрыгнуть со скамьи. Отца вызвали на работу, и как только его пикап скрылся из виду, Пол сказал мне, чтобы я вёл себя хорошо, пока он сходит в «Мюли». — Скотт замолкает, смеётся, качает головой, как делают люди, когда понимают, что сморозили глупость. — В «Магазин Мюллера». Так правильно. Я рассказывал тебе о поездке в Мартенсберг, когда банк выставил наш дом на аукцион, так? Аккурат перед нашим знакомством? — Нет, Скотт. На его лице удивление, недоумение, он ничего не понимает. — Нет? — Нет. — И сейчас не время говорить ему, что он практически ничего не рассказывал ей о своём детстве… Практически ничего? Просто ничего. До этого дня, под конфетным деревом. — Ну, — в его голосе слышится сомнение, — я получил письмо из банка отца… Первого сельского банка Пенсильвании… ты понимаешь, как будто где-то есть Второй сельский… и они сообщили, что после стольких лет судебное решение всё-таки вынесено, и мне причитается какая-то сумма. Вот я и сказал, почему нет, и поехал туда. Впервые за семь лет, с того момента, как в шестнадцать я окончил Мартенсбергскую городскую среднюю школу. Сдал множество экзаменов, получил папскую стипендию[83]. Конечно же, я тебе об этом рассказывал. — Нет, Скотт. Он неловко смеётся. — Ладно, в общем, я съездил туда. Летите, Вороны[84], заклюйте и разметайте их. — Он каркает, вновь неловко смеётся, ещё раз прикладывается к бутылке. Вина в ней уже на донышке. — За дом выручили семьдесят «штук», что-то вроде этого, и я получил три двести, большие деньги, не правда ли? Но, так или иначе, я поездил по нашей части Мартенсберга перед аукционом, и магазин стоял на прежнем месте, в миле по шоссе от нашего дома, и если бы кто сказал мне, когда я был маленький, что до магазина всего лишь миля, я бы ответил ему, что он совсем заврался и вообще ку-ку. Магазин не работал, витрины забиты досками, на двери висела табличка с выцветшей, но ещё читаемой надписью «ПРОДАЕТСЯ». Вывеска на крыше была в лучшем состоянии, и на ней любой мог прочитать «МАГАЗИН МЮЛЛЕРА». Только мы всегда называли его «Мюли», потому что так называл его отец. Как называл «Ю.С. Стил» — «Ю.С. Бег борроу энд стил»[85],… и он называл Питтсбург Говняным городом… и… ох, чёрт побери, Лизи, я плачу? — Да, Скотт. — И собственный голос донёсся до её ушей издалека. Он берёт одну из бумажных салфеток, которые им дали в отеле вместе с ленчем, и вытирает глаза. Когда отрывает салфетку от лица, уже улыбается. — Пол сказал мне, чтобы я хорошо себя вёл, пока он сходит в «Мюли», и я сделал то, о чём просил Пол. Я всегда так делал. Ты знаешь? Она кивает. Ты хорош с теми, кого любишь. Ты хочешь быть хорошим с теми, кого любишь, потому что знаешь: твоё время с ними будет слишком коротким, как бы долго оно ни длилось. — А когда он возвращается, я вижу, что он принёс две бутылки «Ар-си», и знаю, что он собирается сделать хороший бул, и для меня это счастье. Он велит мне идти в мою спальню и полистать книги, пока он будет его делать. В спальне я сижу долго и знаю, это будет длинный хороший бул, и для меня это тоже счастье. Наконец я слышу его крик: мне нужно пойти на кухню и посмотреть на стол. — Он когда-нибудь называл тебя Скутером? — спрашивает Лизи. — Только не он, никогда. К тому времени, когда я добираюсь до кухни, его там нет. Но я знаю, что он наблюдает за мной. На столе лежит клочок бумаги и на нём написано «БУЛ!». А ещё там написано… — Одну секунду, — говорит Лизи. Скот смотрит на неё, изумлённо приподняв брови. — Тебе тогда было три… ему — шесть… или ближе к семи… — Да… — Но он мог писать маленькие загадки, а ты мог их прочитать. Не только прочитать, но и сообразить, о чём речь. — Да? — Брови Скотта поднимаются ещё выше, как бы спрашивая: «А что тут такого?»