Фотография запечатлела её и Скотта, когда они вышли на первый танец. Она — в белом кружевном платье, Скотт — в простом чёрном костюме («Мой костюм гробовщика», — так он его называл), который он купил специально для этого случая (и той зимой надевал снова и снова во время рекламного тура «Голодных дьяволов»). На заднем плане она видела Джодоту и Аманду, невероятно молодых и миловидных, с забранными наверх волосами, их руки застыли, не дойдя друг до друга в очередном хлопке. Она смотрела на Скотта, а он улыбался, глядя на неё сверху вниз, его руки лежали на её талии, и, Господи, какими длинными были у него волосы, почти касались плеч, она об этом забыла. Лизи прошлась по фотографии кончиками пальцев, проводя ими по людям, какими они были в тот знаменательный момент: «СКОТТ И ЛИЗИ, НАЧАЛО!» — вдруг обнаружила, что может вспомнить даже название рок-группы из Бостона («Свингующие Джонсоны», забавно, однако) и песню, под которую они танцевали перед своими друзьями, «Уже поздно поворачивать назад», которая впервые прозвучала в исполнении «Братьев Корнелиусов и сестры Розы». — Ох, Скотт, — вырвалось у неё. Ещё одна слеза поползла по щеке, и Лизи рассеянно смахнула её. Потом положила фотографию на залитый солнечным светом кухонный стол и продолжила раскопки. В шкатулке лежала тонкая стопка меню, салфеток с логотипами различных баров, спичечные книжицы из мотелей Среднего Запада, а также программка из университета Индианы в Блумингтоне, приглашающая на чтение «Голодных дьяволов» автором романа Скоттом Линденом. Она помнила, что сохранила программку из-за опечатки, сказав ему, что когда-нибудь программка эта будет стоить целое состояние, а Скотт ответил: «Что-то ты размечталась, любимая». На программке стояла и дата: 19 марта 1980 г. Но где сувениры из «Оленьих рогов»? Она оттуда ничего не взяла? В те дни она всегда что-то брала, такое у неё было хобби, и она могла поклясться… Лизи подняла программку «Скотт Линден», и под ней лежало тёмно-пурпурное меню с надписями золотом «ОЛЕНЬИ РОГА» и «РИМ, ГЕМПШИР». И она услышала Скотта так ясно, словно он говорил ей на ухо: «Раз уж мы в Риме, будем делать то, что делают римляне». Сказал в пустом (только они и официантка) обеденном зале, когда заказал для них обоих «Обед от шеф-повара». И потом, в кровати, когда накрыл её обнажённое тело своим. — Я предложила заплатить за него, — она протянула меню солнечной пустой кухне, — но тот парень сказал, что я могу его взять. Потому что мы — единственные гости. И потому что шёл снег. Тот странный октябрьский снег. Они провели в «Оленьих рогах» две ночи, хотя планировали остаться только на одну, и во вторую она долго лежала без сна после того, как Скотт заснул. Холодный атмосферный фронт, который принёс с собой этот необычный снегопад, уже уходил, и она слышала, как снег тает и вода капает с карнизов. Она лежала в этой незнакомой постели (первой из незнакомых постелей, которые она делила со Скоттом), думала об Эндрю «Спарки» Лэндоне, Поле Лэндоне и Скотте Лэндоне — Скотте уцелевшем. Думала о булах. Хороших булах и кровь-булах. Думала о пурпуре. И о пурпуре тоже думала. В какой-то момент облака разорвались, и комнату залил белёсый лунный свет. И вот под этим светом она наконец-то уснула. На следующий день, в воскресенье, они уехали, и местность вокруг них возвращалась из зимы в осень, а менее чем месяц спустя они танцевали под песню «Уже поздно поворачивать назад» в исполнении «Свингующих Джонсонов». Она открыла тиснёное золотом меню, чтобы посмотреть, что предлагал шеф-повар в тот далёкий вечер, и из меню выпала фотография. Лизи сразу её вспомнила. Хозяин отеля сделал её маленьким фотоаппаратом «никон» Скотта. Он нашёл две пары снегоступов (все его лыжи ещё находились на складе в Норт-Конуэе, сказал он, вместе с четырьмя снегоходами) и настоял на том, чтобы Скотт и Лизи отправились на пешую прогулку по тропе, которая начиналась за отелем. «Наши леса в снегу — это фантастика, — вспомнились Лизи его слова. — И все они сегодня ваши. Вы не увидите ни одного лыжника, ни одного снегохода. Такой шанс выпадает раз в жизни». Он даже запаковал им ленч и бутылку красного вина за счёт заведения. И вот они, в толстых зимних штанах и куртках, с тёплыми наушниками, которые нашла им весёлая жена хозяина отеля (у Лизи куртка до смешного огромная, закрывает колени), позируют около деревенского отеля, предоставляющего ночлег и завтрак, в снегопад, похожий на спецэффекты Голливуда, в снегоступах, и улыбаются, как пара радостных олухов. Им одолжили и рюкзак, в который Скотт положил ленч и бутылку. Скотт и Лизи, отправляющиеся в поход к конфетному дереву, пусть тогда они этого и не знали. Отправляющиеся в поход по улице Воспоминаний. Только для Скотта Лэндона улица Воспоминаний — аллея-Выродков, и не приходится удивляться, что он предпочитает заглядывать туда как можно реже. «И всё-таки, — думала Лизи, водя кончиками пальцев по этой фотографии, точно так же, как по фотографии их свадебного танца, — ты, должно быть, знал, что должен пойти туда хотя бы один раз перед тем, как я выйду за тебя замуж, нравится тебе это или нет. Ты считал себя обязанным кое-что мне рассказать, не так ли? Историю, которая обоснует твоё не подлежащее изменениям условие. Должно быть, ты не одну неделю выискивал подходящее место. И когда увидел это дерево, эту иву, так заваленную снегом, что под ветвями образовался грот, ты понял, что нашёл его, и не мог и дольше тянуть с рассказом. Как же ты, должно быть, тогда нервничал. Как боялся, что я, выслушав тебя, скажу, что всё-таки не выйду за тебя замуж». Лизи думает, что тогда он сильно нервничал, всё так. Она могла вспомнить его молчание в автомобиле. Разве она ещё не решила, что он думает о чём-то своём? Да, потому что обычно Скотт был таким говорливым. — Но к тому времени ты должен был достаточно хорошо меня знать… — начала она и замолчала. Разговор с самим собой хорош тем, что нет нужды заканчивать фразу. К октябрю 1979 года он, должно быть, знал её достаточно хорошо, чтобы верить: она останется. Чёрт, да когда она не указала ему на дверь, после того как он так искромсал руку, разбив стекло в теплице, он уже должен был поверить, что она готова к долгому путешествию. Но он нервничал из-за того, что придётся выставить напоказ все эти давние воспоминания, коснуться этих древних жизненных струн? Лизи догадалась, что нервничал — мягко сказано. Догадалась, что он был испуган до долбаной смерти. Тем не менее Скотт взял её затянутую в перчатку руку в свою и указал на иву: «Давай поедим там, Лизи… давай пойдём под это…». 6 — Давай поедим под этой ивой, — говорит он, и Лизи более чем согласна с его предложением. Во-первых, она страшно проголодалась. Во-вторых, ноги, особенно икры, болят от непривычной нагрузки, связанной с особенностью передвижения в снегоступах: поднял ногу, повертел, тряхнул… А главное, она хочет отдохнуть от необходимости смотреть на этот бесконечно падающий снег. Прогулка, как и обещал хозяин отеля, получилась великолепной, это спокойствие, думает Лизи, она запомнит на всю жизнь, единственные звуки — их дыхание, скрип снега под снегоступами да бесконечная дробь, которую где-то вдалеке выбивает дятел. И всё же этот устойчивый поток (иначе, наверное, и не скажешь) гигантских снежинок уже начал её доставать. Снег такой густой, падает так быстро, что мешает сосредоточиться на чём-либо, она теряет ориентацию, у неё кружится голова. Ива стоит на краю поляны, её ветви со всё ещё зелёными листьями тянет к земле толстый слой белой глазури. «Они называются вайя?» — гадает Лизи, думает, что спросит за ленчем у Скотта. Скотт-то наверняка знает. Но спросить так и не удаётся. Потому что появляются другие вопросы. Скотт направляется к иве, Лизи — за ним, поднимая ноги, стряхивая снег со снегоступов, шагает по следам своего жениха. Добравшись до дерева, Скотт, как занавес, раздвигает покрытые снегом ветви с зелёной листвой и заглядывает внутрь. Его обтянутый синими джинсами зад приглашающе смотрит на неё, словно напрашивается на пинок. — Лизи! — говорит Скотт. — Тут очень мило. Подожди, пока ты… Она поднимает снегоступ «А» и прикладывает его к обтянутыми синими джинсами заду «Б». Жених «В» мгновенно исчезает в засыпанной снегом иве «Г» (в удивлении выругавшись). Это забавно, очень забавно, и Лизи начинает смеяться, стоя под падающим снегом. Она вся им покрыта, даже ресницы потяжелели от снега. — Лизи? — доносится из-под белого зонтика. — Да, Скотт? — Ты меня видишь? — Нет, — отвечает она. — Тогда подойди поближе. Она подходит по его следам, зная, что её ждёт, но когда его рука выстреливает сквозь снежно-зелёный занавес, а пальцы ухватывают её запястье, это всё равно сюрприз, и она вскрикивает, смеясь, потому что она не просто удивлена; она даже немного испугана. Он тащит её на себя, и холодная белизна накрывает её лицо, на мгновение ослепляет. Капюшон её куртки откинут, и снег попадает на шею, замораживает тёплую кожу. Лизи стягивает с ушей меховые наушники и слышит приглушённое «бламп»: за её спиной с дерева падают тяжёлые глыбы снега. — Скотт! — ахает она, — Скотт, ты меня на… — и замолкает. Он стоит перед ней на коленях, капюшон его куртки откинут назад, открывая гриву чёрных волос, почти таких же длинных, как у неё. Тёплые наушники висят на шее как настоящие. Рюкзак рядом с ним, прислонён к стволу дерева. Он смотрит на неё, улыбается, ждёт, когда она сообразит, что к чему. И Лизи соображает. Соображает быстро. «Любой сообразил бы», — думает она. Ощущение такое, будто её пустили в сарай, где большая сестра Анда и её друзья играли в пиратов… Но нет. Даже лучше, потому что здесь не пахнет старым деревом, отсыревшими журналами и заплесневелым мышиным помётом. Он словно привёл её в совершенно другой мир, затащил в магический круг, и всё пространство под белым куполом принадлежит только им. Диаметр основания этого пространства — десять футов. По центру — ствол ивы. У травы, растущей вокруг, по-прежнему цвет лета — зелёный. — Ох, Скотт. — И у неё изо рта не вырывается пар. Тут тепло, осознаёт Лизи. Снег, плотным слоем лежащий на ветвях, служит теплоизоляцией. Она расстёгивает молнию куртки. — Круто, правда? А теперь послушай, как здесь тихо. Он замолкает. Молчит и она. Поначалу думает, что вообще нет никаких звуков, но это не так. Один есть. Она может слышать медленные, приглушённые удары. Это её сердце. Он протягивает руки, снимает с неё перчатки, берёт её руки в свои. Целует каждую ладошку точно посередине. Оба не говорят ни слова. Тишину нарушает Лизи: урчит её желудок. Скотт хохочет, усаживается спиной к стволу ивы. — И мой тоже урчит, — признаётся он. — Я хотел вытащить тебя из этих лыжных штанов и трахнуть здесь, Лизи, тут достаточно тепло, но после такой прогулки я слишком голоден. — Может, позже, — отвечает она, зная, что позже она так наестся, что ей будет не до траханья, но этой не важно; если снег и дальше будет так валить, они почти наверняка проведут вторую ночь в «Оленьих рогах», и её это вполне устраивает. Она раскрывает рюкзак и выкладывает их ленч. Два толстых сандвича с курятиной (и много-много майонеза), салат, два увесистых куска того, что оказывается пирогом с изюмом. — Конфетка, — говорит он, когда она протягивает ему бумажную тарелку. — Разумеется, конфетка, — соглашается она. — Мы под конфетным деревом. Он смеётся. — Под конфетным деревом. Мне это нравится. — Потом улыбка тает, и он смотрит на неё со всей серьёзностью. — Тут мило, не правда ли? — Да, Скотт. Очень мило. Он наклоняется над едой. Она наклоняется ему навстречу. Они целуются над салатом. — Я люблю тебя, маленькая Лизи. — Я тоже люблю тебя. — И в тот момент, спрятанная от мира в этом зелёном и магическом круге тишины, она не могла любить его больше. Это точно. 7 Хотя Скотт и утверждал, что страшно голоден, он съедает лишь половину своего сандвича и едва прикасается к салату. К пирогу с изюмом не притрагивается вовсе, но выпивает больше половины бутылки вина. У Лизи аппетит получше, но и она набрасывается на еду не с той жадностью, какую могла ожидать от себя. Её гложет червь тревоги. О чём бы ни думал Скотт, озвучивание этих мыслей дастся ему нелегко, а ей, возможно, придётся ещё тяжелее. Отсюда и большая часть её тревоги: она понятия не имеет, о чём может пойти речь. Какие-то проблемы с законом в той сельской западной Пенсильвании, где он вырос? У него уже есть ребёнок? Может, он даже женился по молодости, и этот скороспелый брак через два месяца закончился разводом или аннулированием семейного союза? Или речь пойдёт о Поле, брате, который умер? В любом случае разговор этот состоится сейчас. «Точно так же, как за громом следует дождь», — сказала бы добрый мамик. Скотт смотрит на свой кусок пирога, вроде бы хочет откусить, вместо этого достаёт пачку сигарет. Она вспоминает его «Семьи засасывают», и думает: «Это булы. Он привёл меня сюда, чтобы рассказать мне о булах». И не удивляется тому жуткому страху, который вселяет в неё эта мысль. — Лизи, — говорит он. — Я должен тебе кое-что объяснить. И если ты передумаешь насчёт того, чтобы выходить за меня замуж… — Скотт, я не уверена, что хочу это слышать… — Его улыбка безрадостная и испуганная. — Я готов спорить, что не хочешь. И я знаю, что не хочу рассказывать. Но это… как пойти к доктору на укол… нет, хуже, чтобы вскрыть кисту или даже карбункул. Короче, это то, что нужно сделать. — Его яркие карие глаза не отрываются от её глаз. — Лизи, если мы поженимся, мы не сможем иметь детей. Это однозначно. Я не знаю, как сильно ты хочешь их сейчас, и, полагаю, для тебя это естественное желание: жить в большом доме в окружении большой семьи. Я хочу, чтобы ты знала: если ты выйдешь за меня, такого быть не может. И я не хочу, чтобы через пять или десять лет ты смотрела на меня и кричала: «Ты никогда не говорил мне, что это одно из условий!» Он глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри. Сине-серые клубы поднимается к белому куполу. Скотт поворачивается к ней. Лицо очень бледное, глаза огромные. «Как драгоценные камни», — думает она, зачарованная. Первый и единственный раз она воспринимает его не как симпатичного мужчину (не такой уж он и симпатичный, но при правильном освещении может смотреться великолепно), а как красавца. Такими глазами смотрят на красивых женщин. Вот это её и зачаровывает, но одновременно и ужасает. — Я слишком сильно люблю тебя, Лизи, чтобы лгать тебе. Я люблю тебя всем сердцем. Я подозреваю, что такая безотчётная любовь со временем может стать тяжёлой ношей для женщины, но на другую не способен. Я думаю, со временем мы станем богатой парой по части денег, но я всю жизнь буду эмоциональным нищим. Деньги будут, но насчёт остального я лгать не стану. Ни в тех словах, которые произнесу, ни в тех, что придержу. — Он вздыхает (звук долгий, сотрясающий всё его тело) и прижимает ладонь руки, которая держит сигарету, ко лбу, словно у него болит голова. Потом убирает руку и снова смотрит на Лизи. — Никаких детей, Лизи. Мы не можем. Я не могу. — Скотт, ты… ходил к врачу… — Он качает головой. — Это не физиология. Послушай, любимая, это здесь. — Пальцем он стучит себе по лбу, между глаз. — Безумие и Лэндоны идут рука об руку, как клубника и сливки, и я говорю не об истории Эдгара По или о каком-нибудь викторианском дамском «мы-держим-тётю-на-чердаке» романе. Я говорю о реальном, опасном для мира безумии, которое живёт в крови. — Скотт, ты не сумасшедший… — Но она думает о том, как он выходил из темноты и протягивал ей изрезанную в кровь руку, в голосе слышались радость и облегчение. Она вспоминает собственные мысли, когда заворачивала то, что осталось от руки, в свою блузку: он, возможно, и любит её, но он также наполовину влюблён в смерть. — Я безумец, — мягко говорит он. — Безумец. У меня галлюцинации и видения. Я их записываю, вот и всё. Я их записываю, и люди платят деньги, чтобы их читать. На мгновение она слишком поражена его словами (а может, её поразили воспоминания о его изувеченной руке, которые она сознательно гнала от себя), чтобы ответить. Он характеризует своё ремесло (так он называет на лекциях то, чем занимается: искусство — никогда, только ремесло) как галлюцинацию. Как безумие. — Скотт, — наконец к ней возвращается дар речи, — писательство — твоя работа. — Ты думаешь, что понимаешь, — говорит он, — но ты не понимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькая Лизи, и я надеюсь, что всё так и останется. Я не собираюсь сидеть под этим деревом и рассказывать тебе историю Лэндонов. Потому что я сам знаю мало. Я смог уйти в прошлое на три поколения, испугался всей той крови, которую обнаружил на стенах, и повернул назад. Ребёнком я видел достаточно крови, в том числе и своей собственной. В остальном поверь на слово моему отцу. Когда я был маленьким, отец сказал, что Лэндоны (а до них Ландро) делятся на два типа: тупаки и пускающие дурную кровь. Последние лучше, потому что они могут выпустить своё безумие, порезавшись. Приходится резаться, если ты не хочешь провести всю жизнь в психушке или в тюрьме. Он сказал, что это единственный способ. — Ты говоришь о членовредительстве, Скотт? Он пожимает плечами, словно уверенности у него нет. Не уверена и она. В конце концов, она видела его обнажённым. Несколько шрамов на теле есть, но лишь несколько. — Кровь-булы? — спрашивает она. Уверенности в нём прибавляется. — Кровь-булы, да. — В ту ночь, когда ты разбил рукой стекло в теплице, ты выпускал дурную кровь? — Наверное. Конечно. В какой-то степени. — Он тушит окурок, вдавливая в траву. Долго молчит и не смотрит на неё. — Это сложно. Ты должна помнить, как ужасно я чувствовал себя в ту ночь, столько всякого навалилось… — Мне не следовало… — Нет, — обрывает он её, — дай мне закончить. Я могу сказать это только разом. Она ждёт. — Я напился. Чувствовал себя ужасно и не выпускал этого… довольно давно. Не выпускал. В основном благодаря тебе, Лизи.