Ральф взглянул на женщину, на руках которой спал ребенок, и увидел, что Лоис права, но… было трудно не смотреть. Младенец, не больше трех месяцев от роду, лежал в капсуле буйно вздымавшейся желто-серой ауры. Эта мощная, но беспокойная грозовая туча вертелась вокруг крошечного тельца с идиотской скоростью атмосферы газового гиганта — скажем, Юпитера или Сатурна. [Господи, Лоис, это повреждение мозга, да?] [Да. Женщина говорит, что была автомобильная авария.] [Говорит? Ты разговаривала с ней?] [Нет. Это - - - -] [Я не понимаю.] [Вступай в наш клуб.] Просторный больничный лифт медленно двигался вверх. Люди в нем — хромые, изувеченные и несколько вполне здоровых, выглядевших виноватыми, — не разговаривали, а стояли или подняв глаза на табло, где высвечивались этажи, или рассматривая собственные ботинки. Единственным исключением была женщина с окутанным грозовой тучей младенцем. Она глядела на Ральфа с недоверием и ужасом, словно ожидала, что он в любой момент может прыгнуть и попытаться вырвать младенца у нее из рук. Это не только потому, что я смотрю, подумал Ральф. Во всяком случае, я так не думаю. Она почувствовала, как я думаю о ее ребенке. Почувствовала меня… Ощутила меня… Услышала меня… Словом, что-то в этом роде. Лифт остановился на втором этаже, и дверцы разъехались в стороны. Женщина с ребенком повернулась к Ральфу. Младенец при этом слегка приподнялся, и Ральф взглянул на его макушку. Там, на крошечном черепе, была глубокая складка и красный шрам по всей ее длине. Ральфу она показалась похожей на ручеек с протухшей водой, бегущий по дну канавы. Противная мутная желто-серая аура, окружавшая ребенка, выплескивалась из этого шрама, как пар из трещины в земной коре. «Воздушный шарик» ребенка был того же цвета, что и его аура, и не похож на все остальные «шарики», которые Ральф видел до сих пор: не нездоровый на вид, а короткий, противный и не больше жалкого огрызка. — Вас что, мать никогда не учила приличным манерам? — спросила женщина, и резанул его не упрек, а то, как она его произнесла. Он здорово напугал ее. — Мадам, уверяю вас… — Ага, валяй уверяй мою задницу, — сказала она и шагнула из лифта. Дверцы лифта начали съезжаться. Ральф взглянул на Лоис, и они оба ощутили мгновенное полное взаимопонимание. Лоис тряхнула пальцем в направлении дверей, словно грозя им, и серая петлеобразная субстанция сорвалась с его кончика. Дверцы наткнулись на нее и скользнули назад в прорези, поскольку были запрограммированы реагировать так на любое препятствие на их пути. [Мадам!] Женщина остановилась и растерянно обернулась. Она подозрительно огляделась вокруг, пытаясь определить, кто это произнес. Ее аура была темной, маслянисто-желтой, со слабыми оранжевыми пятнышками, сочившимися из ее внутренних краев. Ральф поймал ее взгляд. [Простите, если я обидел вас. Все это очень ново для моей подруги и меня. Мы словно дети на официальном обеде. Я приношу свои извинения.] [- - - - - -] Он не знал, что именно она пыталась передать — он словно смотрел, как кто-то говорит внутри звуконепроницаемой кабины, — но ощутил облегчение и сильную неловкость… неловкость, которую испытывают люди, когда полагают, что видели нечто такое, чего им не полагалось видеть. Ее неуверенный взгляд задержался на его лице еще на две секунды, потом она повернулась и быстро пошла по коридору в направлении таблички, гласившей: НЕВРОЛОГИЧЕСКИЙ ОСМОТР. Серая субстанция, которую Лоис швырнула в дверцы, становилась все тоньше, и, когда дверцы снова попытались закрыться, они легко прошли сквозь нее. Лифт продолжил свой медленный подъем. [Ральф… Ральф, по-моему, я знаю, что случилось с ребенком.] Она потянулась правой рукой к его лицу и приложила ее к верхней губе ладошкой вниз, между его носом и ртом. Она легонько прижала кончик большого пальца к одной его скуле, а кончик указательного — к другой. Это было проделано так быстро и неприметно, что никто в лифте не обратил внимания. Если бы кто-то из трех других пассажиров все-таки заметил, он (или она) увидел бы что-то вроде того, как заботливая жена вытирает капельку лосьона или след пены для бритья с лица мужа. У Ральфа в мозгу словно кто-то включил высоковольтный рубильник, заставивший вспыхнуть целую гроздь прожекторов. В этой резкой мгновенной вспышке он увидел жуткий образ: руки, окутанные неистовой коричнево-лиловой аурой, лезущие в колыбельку и выдергивающие оттуда ребенка, которого они только что видели здесь. Они трясли младенца — его головка моталась на тоненьком стебельке шейки, как голова куклы Энди — и… …и бросили… Тут огни потухли, и Ральф испустил хриплый, дрожащий вздох облегчения. Он подумал о протестующих «друзьях жизни», которых только вчера вечером видел в новостях, — мужчинах и женщинах, размахивающих плакатами с портретами Сюзан Дэй и надписями РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО под ними; мужчинах и женщинах в рабочих комбинезонах; мужчинах и женщинах, несущих плакаты со словами ЖИЗНЬ — КАКОЙ ПРЕКРАСНЫЙ ВЫБОР. Он прикинул, могло ли у младенца, окутанного грозовой тучей, быть иное мнение. Встретившись взглядом с изумленными, полными боли глазами Лоис, он взял ее за руки. [Это сделал его отец, верно? Ударил ребенка о стену?] [Да. Ребенок никак не переставал плакать.] [И она знает. Она знает, но никому не сказала.] [Да… Но она может сказать, Ральф. Она подумывает об этом.] [А может, дождется следующего раза. А в следующий раз он может покончить с ребенком.] И тогда к Ральфу пришла жуткая мысль; она прорезала его мозг, как метеор чертит мгновенный огненный след в полуночном летнем небе: может, было бы лучше, если бы отец покончил с ним. «Воздушный шарик» младенца напоминал всего лишь огрызок, но это был здоровый огрызок. Ребенок может прожить годы, не понимая, кто он и где, не говоря уже о том, для чего он существует, — просто наблюдая, словно сквозь туман, как люди приходят и уходят… Лоис стояла сгорбив плечи, глядя на пол кабины лифта и излучая печаль, которая обручем сдавила сердце Ральфа. Он вытянул руку, положил палец ей под подбородок и увидел, как нежная голубая роза распустилась из того места, где его аура соприкоснулась с ее. Он поднял ей голову и не удивился, увидев слезы у нее на глазах. — Ты по-прежнему думаешь, что все это чудесно, Лоис? — тихо спросил он и не услышал ответа на это ни ушами, ни у себя в мозгу. 5 Они были единственными, кто вышел на третьем этаже, где тишина была такой же плотной, как слой пыли под книжными полками в библиотеке. Две медсестры в белых халатиках стояли в середине коридора, прижимая папки к груди и переговариваясь тихим шепотом. Если бы кто-то вышел сейчас из лифта и взглянул на них, то предположил бы, что разговор идет о жизни, смерти и героических усилиях медперсонала; однако Ральф и Лоис, кинув взгляд на их ауры, тут же поняли, что речь шла о том, где бы выпить после окончания дежурства. Ральф видел это и в то же время не видел, как поглощенный своими мыслями человек замечает дорожные знаки и подчиняется им, на самом деле не видя их. Большая часть его мозга была поглощена жутким ощущением deja vu, охватившим его в тот момент, когда они с Лоис вышли из лифта и очутились в этом мире, где слабый скрип линолеума под туфельками медсестер звучал почти как слабый сигнал системы жизнеобеспечения. Четные номера палат — слева, нечетные — справа, подумал он, а 317-я, в которой умерла Кэролайн, находится там, возле комнаты медсестер. 317-я, я точно помню. Теперь, когда я здесь, я вспоминаю все. Помню, как ее карту всегда засовывали вверх ногами в маленький кармашек на двери. Как свет из окна падал в солнечные дни на ее кровать косым прямоугольником. Как можно было сидеть в кресле для посетителя и смотреть на медсестру за столом, а в ее обязанности входило следить за показаниями мониторов системы жизнеобеспечения, отвечать на телефонные звонки и заказывать по телефону пиццу. Все как тогда. Все то же самое. Снова пришло начало марта, конец свинцово-мрачного дня, снег с дождем постукивал в единственное окно палаты 317, и он сидел с раннего утра в кресле для посетителя с закрытым «Взлетом и падением «третьего рейха» Ширера на коленях. Сидел так, не желая вставать хоть ненадолго, чтобы сходить в туалет, потому что у часов смерти к тому времени уже почти кончился завод, их тиканье было едва слышным, а паузы казались длиной в жизнь; его многолетней спутнице предстояло сесть на поезд, а он хотел быть на платформе, чтобы проводить ее. Существовала только одна возможность сделать это правильно. Набирающий силу дождь был очень хорошо слышен, так как систему жизнеобеспечения отключили. Ральф сдался в последнюю неделю февраля; Кэролайн, которая никогда в жизни не сдавалась, потребовалось немного больше времени, чтобы получить послание. А что в точности говорилось в этом послании? Ну конечно, что в тяжелом, изнурительном бою в десять раундов — Кэролайн Робертс против Рака — нокаутом победил Рак, вечный чемпион-тяжеловес. А Ральф сидел в кресле для посетителей, смотрел и ждал, пока ее дыхание становилось все менее и менее отчетливым — долгий слабый выдох, ровная, неподвижная грудь, нарастающая уверенность в том, что последний вдох оказался действительно последним, что часы остановились, поезд прибыл на станцию, чтобы забрать своего единственного пассажира… А потом следующий тяжелый бессознательный вдох, когда она вновь набирала в легкие враждебный воздух, уже больше не дыша в нормальном смысле этого слова, а лишь рефлекторно передвигаясь от одного вдоха к другому, как пьяный бредет по темному коридору дешевого отеля. Тик-тик-тук-тук: дождь продолжал барабанить невидимыми ноготками по окну, пока грязный мартовский день переходил в грязные мартовские сумерки, а Кэролайн продолжала драться в последней половине своего последнего раунда. К тому времени она, конечно, доживала целиком и полностью на автопилоте; мозг, когда-то существовавший в этом прекрасно сделанном черепе, исчез. Его заменил мутант — тупой черно-серый убийца, который не умел ни чувствовать, ни думать, а мог лишь жрать, жрать и жрать, пока не зажрет самого себя до смерти. Тик-тик-тук-тук, и Ральф увидел, что Т-образный дыхательный аппарат в ее носу покосился. Он выждал, пока она испустила один из своих жутких натужных выдохов, а потом наклонился и поправил маленькую пластиковую штуковину. Он помнил, что немного слизи попало тогда ему на пальцы и он вытер их салфеткой из коробки, стоявшей на столике возле кровати. Потом он откинулся в кресле, ожидая следующего вдоха и желая убедиться, что дыхательный аппарат не перекосится снова, но следующего вдоха не было, и он понял, что тикающий звук, который он слышал отовсюду с прошлого лета, кажется, прекратился. Он помнил, как ждал, пока шли минуты — одна, потом три, потом шесть, — не в силах поверить, что все прекрасные годы и прекрасные времена (плохих было так немного, что о них и вспоминать не стоило) закончились так тихо и обыденно. Ее радио, настроенное на волну местной развлекательной станции, тихонько играло в углу, и он слушал, как Саймон и Гарфункель поют «Ярмарку Скарборо». Они пропели ее до конца. Их сменил Уэйн Ньютон, который запел «Данке шен» и тоже допел до конца. Затем последовала сводка погоды, по прежде чем диск-жокей закончил сообщать, какой будет погода в первый день вдовства Ральфа Робертса — всю эту ерунду про прояснение, похолодание и поднимающиеся на северо-востоке ветры, — до Ральфа наконец дошло. Часы перестали тикать, поезд пришел, боксерский поединок закончен. Все метафоры рухнули, и в комнате осталась лишь умолкнувшая навсегда женщина. Ральф заплакал. Плача, он побрел в угол палаты и выключил радио. Потом вспомнил то лето, когда они сходили на курсы рисования пальцем, и вечер, закончившийся тем, что они разрисовывали пальцами свои обнаженные тела. Эти воспоминания заставили его заплакать сильнее. Он подошел к окну, прислонил голову к холодному стеклу и, стоя так, плакал. В эту первую жуткую минуту понимания ему хотелось лишь одного: умереть самому. Медсестра услышала его плач и вошла в палату. Она попыталась измерить пульс Кэролайн. Ральф сказал, чтобы она прекратила валять дурака. Она подошла к Ральфу, и на мгновение ему показалось, что она собирается измерить ему пульс. Вместо этого она обняла его. Она… [Ральф! Ральф, с тобой все в порядке?] Он оглянулся на Лоис, хотел было сказать, что все нормально, а потом вспомнил, что очень мало может скрыть от нее, пока они находятся в этом состоянии. [Грустно. Здесь слишком много воспоминаний. Не очень хороших.] [Понимаю, но… Посмотри вниз, Ральф! Посмотри на пол!] Он послушался ее, и его глаза расширились. Пол был покрыт множеством разноцветных следов — какие-то были свежими, большинство — почти невидимыми. Две дорожки следов, ярких, как бриллианты в груде грубых подделок, явственно отличались от прочих. Они полыхали зеленоватым золотом, в котором все еще плавало несколько крошечных красноватых искорок. [Их оставили те, кого мы ищем, да, Ральф?] [Да… Докторишки здесь.] Ральф взял Лоис за руку — та была на ощупь очень холодной — и медленно повел ее по коридору. Глава 17 1 Они не успели много пройти, когда случилось нечто очень странное и довольно пугающее. На мгновение мир перед ними взорвался белизной. Двери в палаты, идущие вдоль коридора, с трудом различимые за этой яркой белой пеленой, расширились до размера складских ворот. Сам коридор, казалось, вытянулся в длину и стал выше. Ральф почувствовал, что сердце у него ушло в пятки, как в те времена, когда он был подростком и частенько катался со снежных гор в Старом парке. Он услыхал стон Лоис и почувствовал, как она в страхе стиснула его ладонь. Белая вспышка длилась всего секунду, и когда краски снова вернулись в мир, они стали ярче и насыщеннее, чем были за мгновение до этого. Вернулась нормальная перспектива, но предметы выглядели вроде бы толще. Ауры присутствовали по-прежнему, но стали тоньше и бледнее — пастельные очертания вместо ярких основных цветов. В то же время Ральф сообразил, что может видеть каждую трещинку и выбоину в отштукатуренной стене слева, и… Потом он понял, что способен видеть трубы, провода и изоляционный материал за стенами, если захочет; стоило только смотреть. Боже мой, подумал он. Неужели это действительно происходит? Неужели такое возможно? Отовсюду раздавались звуки: тихие звоночки, шум спускаемой воды в туалете, приглушенный смех. Звуки, которые обычно принимаются как должное, как часть повседневной жизни, но только не сейчас. Не здесь. Как и видимая реальность предметов, звуки, казалось, обладали удивительной чувственной фактурой, словно их покрывали топкие ракушки из шелка и стали. Не все звуки, впрочем, были обычными; было в этой мешанине и множество экзотических. Он слышал, как где-то в глубине батареи отопления жужжит муха. Слышал звук трущейся мелкой шкурки, с которым медсестра натягивала колготки в туалете для обслуживающего персонала. Бьющиеся сердца. Циркулирующая по венам кровь. Тихий рокот дыхания. Каждый звук был совершенен сам по себе; слитые воедино, они составляли сложный и прекрасный слуховой балет — тайное «Лебединое озеро» булькающих животов, урчащих электрических установок, ураганов сушилок для волос, шепчущих колес у больничных каталок. Ральф слышал телевизор в конце коридора, за комнатой медсестер. Звук шел из палаты 340, где мистер Томас Рен, почечный пациент, смотрел «Плохого и красотку» с Кирком Дугласом и Ланой Тернер. «Если будешь со мной в одной команде, крошка, мы поставим этот городок на уши», — говорил Кирк, и по ауре, окружавшей эти слова, Ральф узнал, что мистер Дуглас страдал от зубной боли в тот день, когда снималась эта сцена. И это было еще не все; он знал, что может двинуться (выше? глубже? шире?) дальше, если захочет. Ральф почти точно не хотел. Как в Арденнских лесах[61], где человеку легко заблудиться. Или его съедят тигры. [Господи Иисусе! Это другой уровень — точно, Лоис! Совсем другой!] [Я знаю.] [И ты справляешься?] [Думаю, да, Ральф… А ты?] [Как будто да, пока… Но если пол опять уйдет из-под ног, я не знаю. Пошли.] Но прежде чем они успели вновь двинуться по зеленовато-золотым следам, из палаты 313 вышел Билл Макговерн с другим человеком, которого Ральф не знал. Они были поглощены своим разговором. Лоис повернула искаженное ужасом лицо к Ральфу.