Например, маленькие бутылочки под мостом Поцелуев. Как-то раз в июле он отправился в далекую прогулку к Бассей-парку и зашел под мост, чтобы немного отдохнуть от полуденного солнца. Не успел он устроиться поудобнее, как заметил маленькую кучку разбитого стекла в сорной траве возле ручья, журчащего под мостом. Он разворошил высокую траву сломанной веткой и обнаружил шесть или восемь маленьких пузырьков. У одного из них на донышке была какая-то застывшая белая масса. Ральф поднял ее, с любопытством поднес к глазам и сообразил, что перед ним остатки кокаиновой вечеринки. Он выронил пузырек так, словно тот обжег ему руку. До сих пор он помнил тот тупой шок, который испытал тогда, помнил свою безуспешную попытку убедить себя, что он спятил, что он подумал о том, чего просто не может быть в провинциальном городишке, расположенном в двухстах пятидесяти милях к северу от Бостона. Потрясена и шокирована, конечно, была эта самая наивность: та часть его сознания, которая, казалось, верила (во всяком случае, до того, как он нашел маленькие бутылочки под мостом Поцелуев), что все эти истории в новостях про кокаиновую эпидемию — просто выдумки… не более реальные, чем криминальные сериалы по телику или фильмы Жан-Клода Ван Дамма. Подобный шок он испытал сейчас. — Гарольд сказал, что они хотят «свозить меня в Бангор» и показать мне одно местечко, — говорила Лоис. — Он теперь никогда не приглашает меня съездить куда-нибудь; он просто возит меня куда-то. Словно я вещь какая-то. Они захватили с собой кучу брошюр, и, когда Гарольд кивнул Жанет, она так быстро выложила их… — Эй-эй, погоди, не так быстро. Какое местечко? Какие брошюры? — Прости, я забегаю вперед, да? Это такое заведение в Бангоре под названием «Ривервью-Эстейтс». Ральф знал это название; так случилось, что он сам получил такую брошюру. Такие штуки обычно бесплатно рассылают по почте тем, кому шестьдесят пять и больше. Они с Макговерном вместе посмеялись над ней… Но смех получился с легким налетом тревоги — как свист ребятишек, когда они проходят мимо кладбища. — Черт, Лоис… это же дом для престарелых, верно? — Никак нет, сэр! — сказала она, невинно раскрыв глаза. — Именно так я и сказала, но Гарольд и Жанет наставили меня на путь истинный. Нет, Ральф, Ривервью-Эстейтс — это комплекс-кондоминиум для склонных к совместному проживанию пожилых граждан! Когда Гарольд произнес это, я сказала: «Вот как? Ну так вот что я скажу вам обоим: вы можете положить фруктовый пирожок из «Макдоналдса» на серебряный поднос и назвать его французским тортом, но лично для меня он все равно останется фруктовым пирожком из «Макдоналдса». Стоило мне это произнести, как Гарольд покраснел и начал брызгать слюной, но Жан лишь одарила меня слащавой улыбочкой — той, которую она приберегает специально для особых случаев, поскольку знает, что она сводит меня с ума. И вот она говорит: «Мама Лоис, ну почему бы нам в любом случае не просмотреть брошюры? На это вы ведь можете согласиться, не правда ли, после того как мы оба взяли день за свой счет и приехали к вам в гости?» — Как будто Дерри находится в самом сердце Африки, — пробормотал Ральф. Лоис взяла его за руку и произнесла нечто такое, от чего он рассмеялся. — О-о, для нее так оно и есть! — Это было до или после того, как ты выяснила, что Литчфилд настучал? — спросил Ральф. Он нарочно воспользовался тем же словом, что и Лоис; пожалуй, оно подходило к данной ситуации лучше, чем какое-нибудь более строгое выражение. «Нарушил конфиденциальность» — прозвучало бы слишком благопристойно для такого поганого трюка. Литчфилд действительно попросту настучал на нее. — До. Я подумала, что могу взглянуть на эти брошюры; в конце концов они проехали сорок миль, а я от этого не помру. Вот я и стала смотреть, пока они ели то, что я приготовила — кстати, после них не осталось ничего, что пришлось бы отскребать от тарелок, — и пили кофе. Неплохое местечко, этот Ривервью. У них там собственный медицинский персонал, дежурящий двадцать четыре часа в сутки, и собственная кухня. Когда ты въезжаешь туда, тебе делают полное обследование и решают, что тебе можно есть. У них существуют красная, голубая, зеленая и желтая диеты. По-моему, еще два или три цвета. Я не помню, что означают все цвета, но желтая — для диабетиков, а голубая — для толстяков. Ральф представил себе, что он ест научно составленные блюда три раза в день всю свою оставшуюся жизнь — никакой пиццы с колбасой, никаких сандвичей, никаких чилибургеров «Мехико милт», — и перспектива показалась ему невыносимо мрачной. — Еще у них есть система пневматической почты, — с воодушевлением продолжала Лоис, — которая доставляет тебе ежедневные таблетки прямо в кухню. Разве не чудесно, а, Ральф? — Наверное, — буркнул Ральф. — О да, еще бы. Просто восхитительно — техника будущего. За всем там наблюдает компьютер, и ручаюсь, у него-то никогда не бывает ухудшения в познавательном восприятии. Есть специальный автобус, который дважды в неделю возит обитателей Ривервью на разные культурные мероприятия и по магазинам. Ездить на автобусе обязательно, потому что постояльцам не разрешается иметь автомобили. — Отлично придумано, — заметил он, легонько пожимая ей руку. — Что такое пара рюмок в субботний вечер в сравнении с каким-нибудь старым козлом с хреновым познавательным восприятием за рулем «бьюика-седана»? Он надеялся вызвать у нее улыбку, но она не улыбнулась. — От картинок в тех брошюрах у меня кровь закипела. Пожилые дамы играют в канасту. Старики кидают подковы. Представители обоих полов танцуют в комнате, отделанной сосновыми панелями, которую они называют Ривер-холл. Хотя это, пожалуй, неплохое название, как по-твоему? Ривер-холл? — Вроде бы ничего. — По-моему, так могла бы называться комната в каком-нибудь заколдованном замке. Но я много раз навещала старых подруг в Строберри-Филдс — это дом для престарелых в Скоухигане, — и я легко могу узнать комнату отдыха для стариков, когда увижу ее. Не важно, какое красивое название ты ей подберешь, но там все равно в углу стоит шкаф, набитый настольными играми и головоломками, в каждой из которых давно утеряно пять-шесть кусочков, и телевизор всегда настроен на что-то вроде «Семейной вражды», и никогда там не идут фильмы, где красивые молодые люди стаскивают с себя одежду и катаются вдвоем по полу перед камином. Эти комнаты всегда пахнут клеем… и мочой… и дешевыми акварельными красками в длинных жестяных коробках… и отчаянием. — Темные глаза Лоис взглянули на него в упор. — Мне всего шестьдесят восемь, Ральф. Я знаю, шестьдесят восемь не кажутся пустяком Доктору-Фонтану-Молодости, но для меня это пустяк, потому что, когда моя мать умерла в прошлом году, ей было девяносто два, а мой отец дожил до восьмидесяти шести. В моей семье умереть в восемьдесят — значит умереть молодым, и… если бы мне пришлось провести двенадцать лет в заведении, где на обед зовут через громкоговоритель, я бы сошла с ума. — Я бы тоже. — И все-таки я просмотрела эти брошюры. Я хотела быть вежливой. Закончив, я сложила брошюры в аккуратную стопку и вернула ее Жан. Я сказала, что это было очень интересно, и поблагодарила ее. Она кивнула, улыбнулась и засунула их обратно к себе в сумочку. Я уже было подумала, что на этом все закончилось, и слава Богу, но тут Гарольд сказал: «Надевай плащ, ма». На секунду я так испугалась, что у меня перехватило дыхание. Я решила, что они уже записали меня туда! И мне показалось, если я скажу, что не поеду, Гарольд откроет дверь, и снаружи будут стоять два или три мужика в белых халатах, и один из них улыбнется и скажет: «Не беспокоитесь, миссис Чэсс, как только вы примете первую пригоршню таблеток, доставленных прямо в вашу кухню, вам никогда больше не захочется жить где-то еще». «Я не желаю надевать плащ, — сказала я Гарольду, стараясь, чтобы это прозвучало как в те времена, когда ему было десять и он всегда таскал грязь на ботинках в кухню, по сердце у меня колотилось так отчаянно, что я слышала, как его удары пробиваются сквозь мой голос. — Я передумала и никуда не поеду. Я забыла, сколько у меня сегодня дел». И тогда Жан издала смешок, который я ненавижу еще больше, чем ее приторную улыбочку, и сказала: «Ну, мама Лоис, что же вам нужно такое важное сделать, что вы не можете съездить с нами в Бангор, после того как мы взяли день за свой счет, чтобы приехать в Дерри и навестить вас?» От этой женщины у меня всегда волосы на затылке встают торчком, и, наверное, она на меня так же реагирует. Даже наверняка, поскольку никогда в жизни я не видела, чтобы одна женщина так улыбалась другой, если только она не ненавидит ту до мозга костей. Словом, я сказала ей, что для начала мне надо вымыть пол на кухне. «Ты только взгляни на него, — сказала я, — грязный как черт». «Гхм! — говорит Гарольд. — Не могу поверить, что ты собираешься отослать нас обратно с пустыми руками после того, как мы проделали весь путь сюда, ма». «Ну так вот, — говорю я в ответ, — я не отправлюсь в это заведение независимо от того, какой путь куда вы проделали, поэтому можете выкинуть эту идею из головы. Я прожила в Дерри тридцать пять лет — половину жизни. Здесь все мои друзья, и я никуда не поеду». Они переглянулись, как родители, когда их малыш перестает слушаться и становится занозой под хвостом. Жанет похлопала меня по плечу и сказала: «Ну-ну, не стоит расстраиваться, мама Лоис, — мы хотим, чтобы вы только съездили и посмотрели». Как будто речь снова шла о брошюрах и от меня требовалось всего лишь проявить вежливость. А все ее слова предназначались для того, чтобы слегка успокоить меня. Мне следовало бы сообразить, что они не могут заставить меня переехать туда или даже устроить это без моего согласия. Они рассчитывали оплачивать это из денег мистера Чэсса — его пенсии и железнодорожной страховки, которую я получила, поскольку он умер на работе… Оказалось, они назначили встречу на одиннадцать часов и специальный человек ожидал меня, чтобы провести по всему заведению и дать мне общее представление о нем. Я уже почти справилась со своим страхом, когда до меня дошло все это, но мне было обидно от того, как они обращались со мной, и меня бесило, что каждое второе слово, вылетавшее изо рта Жанет, касалось дней посещений. Было абсолютно ясно, что она могла бы придумать, как лучше провести свободный день, не приезжая в Дерри, чтобы навестить этот старый толстый мешок, набитый глупостью, — свою свекровь. «Перестаньте суетиться, поехали, мама, — говорит она после новой порции пререканий, словно я так обрадовалась всей этой затее, что никак не могла решить, какую шляпку мне надеть. — Надевайте-ка ваш плащ. Я помогу вам убрать со стола, когда мы вернемся». «Ты плохо расслышала, — говорю я. — Я никуда не поеду. Зачем тратить такой чудесный день, таскаясь туда, где я никогда не буду жить? И прежде всего какое у вас право приезжать сюда и обрушивать на меня все это как снег на голову? Почему один из вас хотя бы не позвонил мне и не сказал: «Нам в голову пришла одна мысль, мам, не хочешь послушать?» Разве не так вы обошлись бы с кем-то из ваших друзей?» И когда я это сказала, они снова переглянулись… Лоис вздохнула, вытерла глаза в последний раз и вернула Ральфу его платок — немного отсыревший, но в остальном ничуть не хуже, чем прежде. — Ну, словом, я поняла по этому взгляду, что мы еще не добрались до конца. В основном по виду Гарольда — точь-в-точь как в детстве, когда он только что вытащил пригоршню шоколадных конфет из пакета в кладовке. А Жанет… Она глянула на него в ответ с таким выражением, которое я не люблю больше всего. Я называю это ее бульдозерным взглядом. И тогда она спросила его, хочет ли он сам рассказать мне, что сказал врач, или это должна сделать она. В конце концов они оба рассказали мне, и, когда они закончили, меня обуяла такая злоба, что мне захотелось вцепиться себе в волосы и выдрать их с корнями. Сколько я ни старалась, я никак не могла переварить мысль о том, как Карл Литчфилд спокойненько рассказал Гарольду все то, что, как я полагала, касалось только меня. Так вот просто позвонил и рассказал, словно в этом нет и быть не может ничего предосудительного. «Итак, вы считаете, что я в маразме? — спросила я Гарольда. — Все сводится к этому? Вы с Жан полагаете, что у меня в шестьдесят с чем-то размягчился чердак?» Гарольд залился краской, начал сучить ногами под стулом и что-то еле слышно бормотать. Что-то про то, как он ничего подобного даже и не думал, но он обязан заботиться обо мне точно так же, как я заботилась о нем, пока он не вырос. И все это время Жанет сидела за кухонным столиком, откусывала маленькие кусочки от булочки и смотрела на него взглядом, за который я могла бы ее убить, — словно считала его обыкновенным тараканом, который научился болтать как юрист. Потом она встала и спросила, можно ли ей «воспользоваться удобствами». Я дала ей добро и удержалась от того, чтобы заметить ей, что две минуты ее отсутствия в комнате явятся большим облегчением. «Спасибо, мама Лоис, — говорит она. — Я не надолго. Нам с Гарри скоро надо уезжать. Если вы считаете, что не можете поехать с нами и выполнить договоренность, нам, наверное, больше не о чем говорить». — Ну и фрукт, — сказал Ральф. — Ну, для меня все закончилось; с меня было уже достаточно. «Я выполняю свои договоренности, Жанет Чэсс, — сказала я, — но только те, которые заключаю сама. И я даже пукнуть не подумаю ради тех, кто договаривается за меня». Она воздела руки кверху, словно я оказалась самой неразумной женщиной, когда-либо ступавшей на эту землю, и оставила меня наедине с Гарольдом. Он глядел на меня своими большими карими глазами так, будто ожидал, что я попрошу у него прощения. Даже мне показалось, что я должна попросить прощения, хотя бы для того, чтобы убрать с его лица выражение коккер-спаниеля, но я не стала этого делать. Я не желала. Я просто смотрела на него, и вскоре он не смог больше выносить это и сказал что я должна прекратить беситься. Он сказал, что просто беспокоился, как я тут справляюсь одна, и лишь пытался быть хорошим сыном, а Жанет лишь пыталась быть хорошей дочерью. «Наверное, я могу понять это, — сказала я, — но тебе следовало бы знать, что сплетничать у человека за спиной — не способ выражать свою любовь и заботу». Тогда он снова напрягся и сказал, что они с Жанет не считают это сплетнями. Говоря это, он на секунду скосил глаза на ванную комнату, и я сообразила, что он имеет в виду — что Жан не смотрит на это как на сплетни. Потом он сказал, что все было не так, как поворачиваю я, — что это Литчфилд позвонил ему, а не наоборот. «Ладно, — ответила я, — но что мешало тебе повесить трубку, как только ты понял, о чем он собирается с тобой говорить? Ведь это же просто нечестно, Гарри. Что, ради всего святого, на тебя нашло?» Он снова начал суетиться и бормотать что-то — кажется, он даже начал было извиняться, — но тут вернулась Жан и началось самое интересное. Она спросила, где мои бриллиантовые сережки — те, что они подарили мне на Рождество. Это была такая неожиданная смена темы, что поначалу я могла лишь хмыкать и фыркать, и, наверное, в тот момент действительно было похоже, что я впадаю в маразм. Но в конце концов я ухитрилась выговорить, что они в маленьком китайском блюде, на бюро в моей спальне — там же, где и всегда. У меня есть шкатулка для драгоценностей, но я держу те сережки и еще две-три миленькие безделушки на открытом месте, поскольку они такие красивые, что взбадривают, стоит только взглянуть на них. Кроме того, это всего лишь осколки бриллиантов — вряд ли кто-нибудь захочет забраться ко мне только лишь для того, чтобы украсть такие. Равно как и мое обручальное колечко, и камею из слоновой кости — еще два украшения, которые я держу на том блюде. Лоис кинула напряженный и молящий взгляд на Ральфа. Он снова сжал ее ладонь. Она улыбнулась и сделала глубокий вдох: — Мне очень трудно. — Если ты не хочешь говорить… — Нет, я хочу закончить… только после определенно момента я все равно никак не могу вспомнить, что случилось. Все это было так ужасно. Понимаешь, Жанет сказала, что знает, где я держу их, но только их там нет. Мое обручальное кольцо на месте, и камея тоже, но рождественских сережек там нет. Я пошла проверять сама, и оказалось, она права. Мы перевернули все вверх дном, искали везде, но так и не нашли их. Они исчезли. Теперь Лоис держала Ральфа за руки уже обеими руками и, казалось, говорила, обращаясь исключительно к «молнии» его куртки. — Мы вытащили все белье из бюро… Гарольд отодвинул бюро от стены и заглянул за него… потом под кровать и подушки дивана… И казалось, каждый раз, когда я смотрела на Жанет, она отвечала мне своим сладеньким взглядом, со своим сладким, как тающее масло, выражением лица — разве что кроме глаз, — и ей не нужно было прямо высказывать то, что она думала, потому что я и без того знала. «Ты видишь? Видишь, как прав был доктор Литчфилд, когда позвонил нам, и как правы были мы, когда назначили эту встречу? И насколько ты тупоголова? Потому что тебе нужно пребывать в месте вроде Ривервью-Эстейтс, и вот лучшее тому доказательство. Ты потеряла эти чудесные сережки, которые мы подарили тебе на Рождество, у тебя серьезное ухудшение познавательной способности, и эта потеря лишний раз это подтверждает. Не пройдет много времени, и ты забудешь завернуть краны у газовой плиты… или выключить нагреватель в ванной». Она снова начала плакать, и от этих слез у Ральфа заныло сердце — это был горький, очищающий плач человека, устыдившегося до глубины души. Лоис спрятала лицо в его куртке. Он обнял ее крепче. «Лоис, — подумал он. — Наша Лоис». Но нет; ему больше не нравилось то, как это звучало, если вообще нравилось хоть когда-нибудь. «Моя Лоис», — подумал он, и в то же мгновение, словно некая высшая сила подтвердила это, день снова начал наполняться светом. Звуки приобрели новый резонанс. Он глянул вниз, на свои руки и на ладони Лоис, сложенные на коленях, и увидел вокруг них чудесные нимбы цвета сигаретного дыма. Ауры возвратились. 3 — Ты должна была выгнать их в ту же минуту, как только поняла, что сережки пропали, — услышал он свой голос, и каждое слово прозвучало отдельным и потрясающе уникальным, как хрустальный раскат грома. — В ту же секунду. — О, теперь я это понимаю, — сказала Лоис. — Она просто ждала, что я засуну свою ножку себе в рот, и, конечно же, я оказала ей эту услугу. Но я так расстроилась — сначала спор о том, поеду или не поеду я с ними в Бангор посмотреть этот Ривервью-Эстейтс, потом я выслушала что мой врач рассказал им о вещах, о которых не имел права рассказывать, а в довершение ко всему — выяснила, что потеряла одно из самых дорогих мне украшений. И знаешь, какая вишенка была на самой макушке? То, что это именно она обнаружила пропажу сережек! Ты винишь меня за то, что я не знала, что мне делать? — Нет, — сказал он и поднес ее руки в перчатках к своим губам. Звук, с которым они разрезали воздух, был похож на хриплый шепот ладони, скользящей по шерстяному одеялу, и на мгновение он увидел очертание своих губ на тыльной стороне ее перчатки, отпечатавшихся там голубым поцелуем. Лоис улыбнулась: — Спасибо, Ральф. — На здоровье. — Думаю, ты довольно хорошо представляешь себе, как все обернулось, правда? Жан сказала: «Вы действительно должны быть повнимательнее, мама Лоис, только доктор Литчфилд говорит, что вы подошли к такому рубежу вашей жизни, когда вы уже не в состоянии быть внимательной, вот почему мы подумали о Ривервью-Эстейтс. Мне жаль, что пришлось пощекотать вам перышки, но, похоже, сейчас очень важно действовать быстро. Теперь вы понимаете почему». Ральф посмотрел вверх. Небо над головой было водопадом зелено-голубого огня, полным облаков, похожих на сверкающие хромом воздушные лодки. Он взглянул на подножие холма и увидел Розали, все еще лежащую между дверями в туалеты. Темно-серый «воздушный шарик» поднимался от ее пасти, покачиваясь на прохладном октябрьском ветерке. — Тогда я по-настоящему взбесилась… — Она осеклась и улыбнулась. Ральф подумал, что это была первая улыбка, которую он видел у нее сегодня, выражавшая подлинное веселье, а не какое-то куда менее приятное и более сложное чувство. — Нет, это неверно сказано. Я не просто взбесилась. Будь там мой внучатый племянник, он бы сказал: «У Наны ядерный взрыв». Ральф рассмеялся, и Лоис засмеялась вместе с ним, но ее смех звучал чуточку принужденно. — Больше всего меня злит, что Жанет знала, как будет, — сказала она. — Думаю, она хотела, чтобы у меня приключился ядерный взрыв, потому что знала, какой виноватой я буду чувствовать себя после. И Бог свидетель — так оно и есть. Я орала, чтобы они убирались вон. Гарольд выглядел так, словно хотел провалиться сквозь половицы — его всегда так смущал крик, — но Жан просто сидела, сложа ручки на коленях, улыбалась и в самом деле кивала головкой, словно говоря: «Правильно, мама Лоис, давай-давай, выбрось всю эту старческую отраву из своего организма, а когда все пройдет, может быть, ты будешь готова внять здравому смыслу». Лоис глубоко вздохнула. — Потом что-то случилось. Не знаю точно, что именно. Правда, это было не в первый раз, но этот был самый худший. Я боюсь, это было что-то… ну… что-то вроде приступа. Словом, я начала видеть Жанет каким-то забавным образом… если честно, страшным образом. И я сказала что-то такое, что в конце концов дошло до нее. Не могу вспомнить, что это было, и не уверена, что хочу знать, но уж точно я стерла эту сладенькую-сладенькую-сладенькую улыбочку, которую так ненавижу, с ее личика. Собственно говоря, она чуть не выволокла Гарольда вон. Последнее, что я помню, это как она говорила, что кто-нибудь из них позвонит мне, когда у меня не будет истерики и я сумею воздержаться от гадких обвинений в адрес людей, которые любят меня… После их ухода я еще немного посидела дома, а потом пошла пройтись в парк. Порой от того, что просто посидишь на солнышке, становится как-то легче. Я зашла перекусить в «Красное яблоко» и услышала там про вашу свару с Биллом. Как ты думаешь, вы с ним всерьез разругались? Ральф покачал головой: — Не-а… мы помиримся. Я вообще-то люблю Билла, но… — Но тебе надо всегда четко представлять, что ему можно говорить, а что — нет, — закончила за него Лоис. — И еще, Ральф, позволь мне заметить, что ты не должен принимать настолько всерьез все то, что он говорит тебе. На этот раз уже Ральф благодарно стиснул ей ладонь: — Это может послужить хорошим советом и тебе, Лоис: ты тоже не должна принимать всерьез то, что случилось сегодня утром. Она вздохнула: — Может быть, но это так трудно. Я сказала что-то ужасное в конце, Ральф. Ужасное. Эта ее жуткая улыбка… Вдруг в сознании Ральфа словно вспыхнула радуга — он понял. В этой ее вспышке он увидел нечто огромное — такое огромное, что оно казалось одновременно и не подлежащим сомнению, и предопределенным. Он взглянул на Лоис в упор впервые с тех пор, как ауры вернулись к нему… или он вернулся к ним. Она сидела в капсуле прозрачного серого света — такого яркого, как туман в летнее утро, уже готовый превратиться в солнечный свет. Этот туман превратил женщину, которую Билл Макговерн называл «наша Лоис», в создание невероятного благородства и… почти невыносимой красоты. Она похожа на Эос, подумал он. На богиню рассвета. Лоис неловко поерзала на скамейке. — Ральф? Почему ты так на меня смотришь? Потому что ты прекрасна и потому что я влюбился в тебя, пораженно подумал Ральф. Прямо в это мгновение я так влюблен в тебя, что чувствую — тону, и эта смерть — прекрасна. — Потому что ты в точности помнишь, что сказала. Она снова принялась нервно теребить замок своей сумочки. — Нет, я… — Да, помнишь. Ты сказала своей невестке, что это она взяла твои сережки. Она поступила так, поскольку поняла, что ты встанешь насмерть, лишь бы не ехать с ними, а когда твоя невестка не получает того, что она хочет, она просто бесится… Это вызывает у нее ядерный взрыв. Она сделала это, потому что ты отшила ее. Ведь вышло примерно так, да? Лоис смотрела на него круглыми испуганными глазами. — Откуда ты знаешь, Ральф? Откуда ты столько знаешь про нее? — Я знаю, потому что знаешь ты, а ты знаешь, потому что видела. — О-о нет, — прошептала она. — Нет, я ничего не видела. Я все время была на кухне с Гарольдом. — Не тогда; не когда она сделала это, а когда вернулась. Ты видела это в ней и вокруг нее. Точно так же, как он сам сейчас видел жену Гарольда Чэсса в Лоис, словно женщина, сидящая рядом с ним на скамейке, стала линзой. Жанет Чэсс была высокая, бледная, с длинным торсом. Щеки ее были усеяны веснушками, поэтому она скрывала их под косметикой, а волосы были имбирно-рыжего оттенка. Сегодня утром она приехала в Дерри, предварительно заплетя свои потрясающие волосы в толстую косу и перекинув ее через плечо, как связку медной проволоки. Что еще он знал про эту женщину, которую никогда не видел? Все. Абсолютно все. Она скрывает веснушки под пудрой, потому что считает, что они придают ей детский вид и никто не принимает женщину с веснушками всерьез. У нее красивые ноги. И она знает это. Она ходит на работу в коротких юбках, но сегодня, когда она приехала к (этой старой суке)