— С начала октября — едва ли больше часа за ночь. — Голос ее прозвучал спокойно, но Ральф услыхал дрожь, которая могла быть паникой, скрывавшейся очень недалеко от поверхности. — Если так пойдет дальше, к Рождеству я совсем перестану спать, и я не знаю, как выживу, если это действительно случится. Я и сейчас едва держусь. Ральф сделал над собой усилие, чтобы что-то сказать, и задал первый пришедший ему в голову вопрос: — Как получилось, что я никогда не видел горящий свет в твоем доме? — Полагаю, так же, как я почти никогда не видела света у тебя, — сказала она. — Я прожила в этом доме тридцать пять лет, и мне не нужно включать свет, чтобы найти в нем дорогу. Еще я предпочитаю держать свои беды при себе. Если начинаешь включать свет в два часа ночи, рано или поздно кто-то замечает это. Ползет слушок, а потом разные настырные сороки-вороны начинают задавать вопросы. Я не люблю расспросов сорок-ворон, и я не принадлежу к тем, кто считает своим долгом давать объявления в газету всякий раз, когда у них случается запор. Ральф расхохотался. Лоис на мгновение уставилась на него в замешательстве, а потом тоже рассмеялась. Его рука по-прежнему обнимала ее (или она сама тихонько вернулась на место уже после того, как он убрал ее? Ральф не знал, и его не очень это заботило), и он прижал ее крепче к себе. На этот раз она легко поддалась; те маленькие кусочки жесткой проволоки убрались из ее тела. Ральф очень обрадовался этому. — Ты ведь не надо мной смеешься, правда, Ральф? — Нет. Ни в коем случае. Она кивнула, все еще улыбаясь: — Тогда все в порядке. Ты ведь никогда даже не видел, как я брожу по комнате, правда? — Не видел. — Это потому, что перед моим домом нет уличного фонаря. А вот перед твоим есть. И я много раз видела, как ты сидел в этом своем старом, изношенном кресле, пил чай и глядел на улицу. А я всегда считал, что это случилось только со мной, подумал он, и вдруг один вопрос — одновременно смешной и тревожный — закрался ему в голову. Сколько раз она видела, как он сидит там и ковыряет в носу? Или чешет мошонку? То ли прочитав его мысли, то ли увидев краску на его щеках, Лоис сказала: — Вообще-то мне был виден только силуэт, не больше, и ты всегда сидел в халате. Вполне приличный вид, так что тебе не стоит беспокоиться насчет этого. И еще, я надеюсь, ты знаешь, что, если бы ты начал делать что-то такое, чего не хотел бы, чтобы видели другие, я бы ни за что не стала смотреть. Я ведь, знаешь, не в хлеву воспитывалась. Он улыбнулся и потрепал ее ладонь: — Это я знаю, Лоис. Просто… ну, знаешь, это для меня сюрприз. Узнать, что, пока я сидел там и следил за улицей кто-то следил за мной. Она уставилась на него с загадочной улыбкой, которая могла означать: Не бойся, Ральф, — ты для меня был просто частью декорации. Он секунду обдумывал эту улыбку, а потом вновь переключился на главное: — Что случилось, Лоис? Почему ты сидела здесь и плакала? Только из-за недосыпа? Если так, то я искренне тебе сочувствую. Но на самом деле ведь не только из-за этого, правда? Ее улыбка исчезла. Руки в перчатках снова улеглись на колени, и она уныло уставилась на них. — Есть вещи похуже, чем бессонница. Например, предательство. Особенно когда тебя предают люди, которых ты любишь. 2 Она замолчала. Ральф не торопил ее. Она смотрела на подножие холма, на Розали, которая, казалось, глядела на него. Может быть, на них обоих. — Ты знал, что у нас с тобой не только общая проблема, но и общий врач, Ральф? — Ты тоже ходишь к доктору Литчфилду? — Ходила к доктору Литчфилду. По рекомендации Кэролайн. Но я никогда не пойду к нему снова. Я с ним покончила. — Ее верхняя губа дрогнула. — Обманщик проклятый, сукин сын! — Что случилось? — Почти весь год я просто ждала, что все уладится само собой, что природа, как говорят, возьмет свое. Не то чтобы я не пыталась время от времени помочь природе. Мы, наверное, перепробовали множество одних и тех же средств. — Медовые соты? — спросил Ральф, снова улыбнувшись. Он не мог удержаться. Какой удивительный денек сегодня, подумал он. Какой и впрямь удивительный день… А ведь еще даже не перевалило за полдень. — Медовые соты? И что же они? Помогают? — Нет, — сказал Ральф, ухмыльнувшись еще шире, — ни капельки не помогают, но на вкус великолепны. Она рассмеялась и стиснула его левую ладонь двумя своими — в перчатках. Ральф сжал ей руки в ответ. — Ты ведь никогда не обращался к доктору Литчфилду насчет этого, правда, Ральф? — Не-а. Один раз договорился о встрече, но потом отменил. — Ты отменил встречу, потому что не доверяешь ему? Потому что чувствуешь, что он прозевал Кэролайн? Ральф с удивлением уставился на нее. — Не обращай внимания, — сказала Лоис. — У меня нет никакого права спрашивать. — Да нет, все нормально. Наверное, я просто удивился, когда услышал это от кого-то еще. Ну, он… знаешь… мог поставить ей неправильный диагноз. — Ха! — Красивые глаза Лоис вспыхнули. — Это всем нам приходило в голову. Билл всегда говорил, что не может взять в толк, как это ты не потащил этого костолома в окружной суд через день после похорон Кэролайн. Конечно, тогда я была по другую сторону забора и с пеной на губах защищала Литчфилда. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы подать на него в суд? — Нет. Мне семьдесят лет, и я не хочу весь остаток жизни возиться с судебным преследованием врача за халатность. Кроме того, разве это вернуло бы Кэролайн? Она покачала головой. — Правда, история с Кэролайн послужила причиной того, что я не пошел к нему, — признался Ральф. — По крайней мере я так думаю. Я просто не мог больше доверять ему, а может быть… Не знаю… Да, он действительно не знал, и это было самое поганое. Наверняка он знал одно: он отменил встречу с доктором Литчфилдом, равно как и свою встречу с Джеймсом Роем Хонгом, известным в определенных кругах иглоукалывателем. Последняя встреча была отменена по совету девяностодвух- или -трехлетнего старика, который скорее всего уже не помнит своего второго имени. Мысли Ральфа перескочили на книгу, которую дал ему старина Дор, и на стихотворение, которое он процитировал оттуда, — оно называлось «Погоня», и Ральф никак не мог выкинуть его из головы… В особенности ту часть, где поэт говорит обо всех вещах, которые уносятся прочь, мимо: непрочитанные книги, нерассказанные анекдоты, места, где он уже никогда не побывает. — Ральф? Ты еще здесь? — Ага… Просто задумался о Литчфилде. Пытаюсь понять, почему я отменил встречу с ним. Она потрепала его по руке: — Просто радуйся тому, что сделал это. Я вот — не отменила. — Тогда расскажи. Лоис пожала плечами: — Когда все стало так погано, что я уже больше не могла выдержать, я пошла к нему и все рассказала. Я думала, он выпишет мне рецепт на снотворное, но он сказал, что даже этого не может сделать, — иногда у меня случаются сердечные перебои, и снотворное может все ухудшить. — Когда ты ходила к нему? — В начале прошлой недели. А вчера ни с того ни с сего мне позвонил мой сын Гарольд и сказал, что они с Жанет хотят пригласить меня куда-нибудь позавтракать. Я сказала: «Чепуха, я еще в состоянии ковылять по кухне. Если вы решитесь проделать весь путь сюда из Бангора, — сказала я, — я чудненько покормлю вас, и дело с концом. Потом, после этого, если вы захотите повезти меня куда-нибудь еще — я думала про Мол, поскольку мне всегда нравится бывать там, — что ж, это будет чудесно». Вот так я им и сказала. Она повернулась к Ральфу с улыбкой, одновременно слабой, горькой и яростной. — Мне совершенно не пришло в голову подивиться тому, почему им обоим вздумалось навестить меня посреди недели, когда они оба работают… И должно быть, действительно любят свою работу, поскольку только о работе и говорят. Я просто подумала, как это мило с их стороны… какое внимание… И я особенно расстаралась, желая хорошо выглядеть и приготовить все как следует, чтобы Жанет не заподозрила, что у меня какие-то проблемы. Наверное, из-за этого я и мучаюсь больше всего. Глупая старая Лоис. «Наша Лоис», как всегда говорит Билл… Не напускай на себя такой удивленный вид, Ральф! Разумеется, я знала об этом; ты что, думал, я вчера с дерева свалилась? И он прав. Я и вправду глупа, я действительно дура, но это не значит, что мне не больно точно так же, как и всем прочим, когда… — Она снова заплакала. — Конечно, не значит, — сказал Ральф и погладил ее руку. — Ты бы рассмеялся, если бы видел, как я пекла свежие булочки с кабачками в четыре утра, жарила грибы Для итальянского омлета в четыре пятнадцать и начала наводить марафет в половине пятого — просто чтобы быть уверенной, абсолютно уверенной, что Жанет не примется за свои: «Вы уверены, что хорошо себя чувствуете, мама Лоис?» Я терпеть не могу, когда она начинает болтать эту чушь. И знаешь что, Ральф? Она с самого начала знала, что со мной происходит. Они оба знали. Так что смеяться следовало надо мной, верно? Ральфу казалось, он слушал ее внимательно, но он явно где-то потерял нить. — Знали? Откуда они могли знать? — Потому что Литчфилд сказал им! — заорала она. Ее лицо снова исказила гримаса, но на сей раз Ральф увидел там не боль и не печаль, а жуткую злобную ярость. — Этот поганый сплетник позвонил по телефону моему сыну и НАСТУЧАЛ НА МЕНЯ! Ральф остолбенел. — Лоис, они не могут так поступать, — произнес он, когда к нему снова вернулся дар речи. — Отношения врача и пациента, они… ну, они совершенно особые. Твоему сыну это должно быть прекрасно известно, потому что он сам юрист, а к ним это тоже относится. Врачи не могут никому рассказывать про то, что говорят им их пациенты, если только пациент не… — О Господи, — простонала Лоис, вытаращив на него глаза. — О Господи, хромой Иисусе в инвалидном кресле… В каком мире ты живешь, Ральф? Парни вроде Литчфилда делают то, что сами считают правильным. Наверное, я знала это с самого начала, и я вдвойне тупица, что вообще потащилась к нему. Карл Литчфилд — тщеславный, надменный мужик, которого больше волнует, как он выглядит в своих подтяжках и сшитых на заказ рубахах, чем его пациенты. — Это чистый цинизм. — И чистая правда, вот что грустно. Знаешь что? Ему сейчас тридцать пять или тридцать шесть, и он почему-то вбил себе в голову, что, когда ему стукнет сорок, он просто… замрет. И ему останется сорок столько, сколько он захочет. Он решил, что люди становятся старыми, как только им перевалит за шестьдесят, и что даже самых лучших из них здорово одолевает старческое слабоумие к шестидесяти восьми или около того. А как только тебе минет восемьдесят — твое счастье, если родственники отдадут тебя этому чертову доктору Кеворкяну[52]. У детей ведь нет никаких прав на секреты от своих родителей, а по мнению доктора Литчфилда, старые перечницы вроде нас не имеют никаких прав на секреты от своих детишек. Это, видишь ли, не в их интересах… Через минуту после того, как я вышла из смотрового кабинета, Карл Литчфилд позвонил в Бангор Гарольду. Он сказал, что я не сплю, что я страдаю от депрессии и что у меня проблемы с восприятием такого рода, которые бывают при ранней стадии потери познавательной способности. А потом он сказал: «Вам следует помнить, что ваша мать стареет, мистер Чэсс, и на вашем месте я бы очень серьезно задумался о ее положении здесь, в Дерри». — Не может быть! — в ужасе вскричал Ральф. — То есть я хочу сказать… он действительно так поступил? Лоис мрачно кивнула: — Он сказал это Гарольду, а Гарольд сказал мне, и теперь я повторяю это тебе. Какая же я старая дуреха, Ральф… Я даже не знала, что означает «ранняя стадия потери познавательной способности», а они никак не хотели мне говорить. Я посмотрела в словаре «познавательную способность», и как по-твоему, что это значит? — Способность думать, — сказал Ральф. — Познавательная способность — это способность логически мыслить. — Верно. Мой врач позвонил моему сыну, чтобы сообщить ему, что я впадаю в старческий маразм! — Лоис рассмеялась злым смехом и стерла новые слезы со щек носовым платком Ральфа. — Не могу в это поверить, — пробормотал Ральф, но, черт возьми, он очень даже верил. Сразу после смерти Кэролайн до него стало доходить, что наивность, с которой он воспринимал мир до восемнадцати или около того, не исчезла насовсем, когда он пересек рубеж между детством и зрелостью. И что эта странноватая наивность, казалось, начала возвращаться, когда он переступил грань между зрелостью и старостью. Некоторые вещи стали удивлять его… Только «удивлять» — это слишком мягко сказано. Многое ошарашивало его так, словно он уселся голым задом на кипящий чайник.