— Что ж, все равно ты должен что-то сделать со своими мешками под глазами, а иначе ты никогда не закадришь красавицу Лоис. — Макговерн глянул на ответную гримасу Ральфа и вздохнул. — Не смешно, м-м-м?… — Нет. Долгий выдался денек. — Извини. — Все нормально. Некоторое время они посидели в уютном молчании, наблюдая за прохожими в их части Харрис-авеню. Три маленькие девочки играли в прыгалки на противоположной стороне улицы, на автомобильной стоянке «Красного яблока». Рядом стояла миссис Перрайн, вытянувшись, как часовой, и смотрела на них. Мальчишка в кепке «Ред сокс» [22] с козырьком на затылке прошел мимо них, прихлопывая в такт музыке в наушниках. Двое ребятишек перебрасывались пластиковой тарелкой перед домом Лоис. Лаяла собака. Где-то женщина кричала какому-то Сэму, чтобы он забрал свою сестру и шел домой. Обычная вечерняя симфония, не более того, но Ральфу она казалась какой-то странно фальшивой. По-видимому, причина в том, что в последнее время он здорово привык видеть Харрис-авеню пустынной. Он повернулся к Макговерну и сказал: — Знаешь, о чем я подумал прежде всего, когда увидел тебя на парковке у «Красного яблока» сегодня днем? Несмотря на все, что там происходило? Макговерн отрицательно качнул головой. — Я подивился, где же твоя чертова шляпа. Панама. Ты показался мне очень странным без нее. Почти голым. Так что давай раскалывайся: куда ты девал свою любимую игрушку, сынок? Макговерн дотронулся до макушки, где остатки его тонких, как у младенца, белых волос были аккуратно зачесаны слева направо, прикрывая розовый череп. — Не знаю, — сказал он. — Не смог отыскать ее сегодня утром. Почти всегда, заходя в дом, я не забываю кинуть ее на столик у входной двери, но там ее нет. Наверное, на сей раз сунул ее куда-то еще, а куда — забыл. Подожди еще пару лет, и я буду бродить в нижнем белье, потому что не смогу вспомнить, куда подевал свои портки. Вот тебе обратная сторона прекрасного возрастного опыта, верно, Ральф? Ральф кивнул и улыбнулся, подумав про себя, что из всех пожилых людей, которых он знал — а он знал по меньшей мере дюжины три по случайным прогулкам по парку (привет-как-дела), — больше всех ныл о своих годах Билл Макговерн. Казалось, он испытывает такое же чувство к своей утраченной юности и недавно прошедшей зрелости, как генерал — к горстке солдат, дезертировавших накануне генерального сражения. Однако Ральф не собирался произносить это вслух. У каждого есть свои маленькие причуды; несколько театральные стенания насчет своего старения — одна из причуд Макговерна. — Я сказал что-нибудь смешное? — спросил Макговерн. — Прости? — Ты улыбался, вот я и подумал, что сказал что-то смешное. — Это прозвучало слегка обиженно, особенно для человека, так обожавшего подкалывать своего верхнего соседа насчет хорошенькой вдовушки с их улицы, но Ральф напомнил себе, что денек выдался трудным и для Макговерна тоже. — Я вовсе не думал о тебе, — сказал Ральф. — Я думал о том, что Кэролайн любила повторять практически то же самое: что состариться — это все равно как получить плохой десерт в конце прекрасного обеда. Это была ложь, по крайней мере наполовину. Кэролайн употребляла такую фразу, но пользовалась ей, говоря об убивавшей ее опухоли мозга, а не о старости. Да она и не была такой уж старой — умерла всего в шестьдесят четыре, — и до последних шести или восьми недель своей жизни клялась, что у нее редко выдаются деньки, когда она ощущает больше половины своих лет. Напротив них три девчушки, игравшие в прыгалки, приблизились к краю тротуара, глянули в обе стороны улицы, проверяя, нет ли машин, потом взялись за руки и, смеясь, перебежали на другую сторону. На одно краткое мгновение ему показалось, что их окружает серое мерцание — нимб, освещающий их щечки, брови и смеющиеся глазки, как какой-то странный очищающий огонек святого Эльма. Слегка напуганный, Ральф зажмурил глаза, а потом снова распахнул их. Серое облачко, которое померещилось ему вокруг трех девчонок, исчезло, и это принесло ему облегчение, но он должен был вскоре хоть немного поспать. Должен был. — Ральф! — Голос Макговерна раздался, казалось, с дальнего края крыльца, хотя он не двинулся с места. — С тобой все в порядке? — Конечно, — ответил Ральф. — Просто думал про Эда и Элен, вот и все. Ты догадывался, каким чокнутым он становится, а, Билл? Макговерн решительно помотал головой. — Ничуть, — сказал он. — И хотя время от времени я замечал ссадины у Элен, я всегда верил ее объяснениям. Я-то раньше не считал себя чересчур доверчивым человеком, но, быть может, мне придется пересмотреть свое мнение на этот счет. — Как ты думаешь, что с ними будет дальше? Есть какие-нибудь предсказания? Макговерн вздохнул и коснулся кончиками пальцев своей макушки, бессознательно ища утерянную панаму. — Ты ж меня знаешь, Ральф, я — один из длинной шеренги циников. И я полагаю, что обычные людские конфликты очень редко разрешаются так, как это показывают но телику. В реальности они продолжают повторяться, вертясь по убывающему кругу, пока не исчезают окончательно. Только на самом деле они не исчезают по-настоящему; они высыхают, как грязные лужи на солнце. — Макговерн помолчал, а потом добавил: — И в большинстве своем оставляют после себя такой же поганый осадок. — Господи, — пробормотал Ральф. — Это действительно цинизм. Макговерн пожал плечами: — Большинство учителей на пенсии — истинные циники, Ральф. Мы видим, как они приходят, такие молодые, сильные и уверенные в том, что все у них будет иначе. И мы видим, как они создают свои собственные лужи и бултыхаются в них точь-в-точь как бултыхались их родители и предки их родителей. Лично я думаю, что Элен вернется к нему и какое-то время он будет вести себя прилично, а потом он снова отлупит ее и она опять уйдет. Это похоже на одну из тех глупых нескончаемых песенок в стиле кантри, которые заводят в «Ленче у Ники», и некоторым людям приходится слушать такую песенку очень долго, пока они не решат, что с них уже хватит и больше они ее слышать не хотят. Правда, Элен — смышленая женщина. Думаю, ей понадобится всего лишь еще один куплет. — Еще один куплет может оказаться последним, который она услышит, — тихо сказал Ральф. — Мы ведь говорим не о каком-нибудь пьянице, который приходит домой в пятницу вечером и бьет свою жену, потому что проигрался в покер по маленькой, а она посмела устроить скандал по этому поводу. — Я знаю, — сказал Макговерн, — но ты спросил мое мнение, и я тебе его высказал. Я думаю, Элен понадобится еще один заезд перед тем, как она сумеет заставить себя прекратить ставки. И даже тогда они смогут продолжать натыкаться друг на друга. Мы живем все еще в довольно маленьком городишке. — Он помолчал, прищурившись, взглянул на улицу и сказал, приподняв левую бровь: — О-о, смотри. Наша Лоис. Выступает во всей красе, подобная ночи. Ральф кинул на него раздраженный взгляд, который Макговерн или не заметил, или притворился, что не заметил. Билл встал, снова коснулся кончиками пальцев того места, где теперь не было панамы, а потом спустился вниз по ступенькам, чтобы встретить ее на дорожке. — Лоис! — вскричал Макговерн, опускаясь перед ней на одно колено и театрально простирая руки. — Пускай наши жизни соединятся звездными оковами любви! Обвенчай свою судьбу с моей и позволь мне увезти тебя прочь, в чужие страны, на золотом экипаже моих страстей! — Эй, ты говоришь о медовом месяце или привале на одну ночку? — спросила Лоис, неуверенно улыбаясь. Ральф пихнул Макговерна в спину. — Вставай, дуралей, — сказал он и забрал у Лоис маленький пакет, который она держала в руках. Заглянув в него, он увидел, что там лежат три банки пива. Макговерн поднялся на ноги. — Прости, Лоис, — оказал он. — Всему виной сочетание летних сумерек и твоей красоты. Другими словами, я прошу прощения за временное помешательство. Лоис улыбнулась ему, а потом повернулась к Ральфу. — Я только сейчас узнала, что случилось, — сказала она, — и торопилась сюда изо всех сил. Весь день я провела в Ладлоу, играла в покер по маленькой с девчонками. — Ральфу не нужно было оглядываться на Макговерна, чтобы увидеть, как его левая бровь — та, что говорила: Покер с девчонками! Как чудесно, в этом вся наша Лоис! — поднимается на максимальную высоту. — Элен в порядке? — Да, — сказал Ральф. — Ну, может, и не совсем в порядке — ее оставили на ночь в больнице, — но никакой опасности нет. — А малышка? — Нормально. Она у подруги Элен. — Ладно, тогда давайте сядем на крыльце и вы мне все расскажете. — Одной рукой она ухватила под руку Макговерна, другой — Ральфа и повела их по дорожке к дому. Так они и уселись на ступеньках крыльца, как два пожилых мушкетера с дамой, расположения которой они добивались в честном соперничестве в дни своей молодости, и, когда Лоис устроилась в своем кресле-качалке, уличные фонари зажглись по всей Харрис-авеню, мерцая в сумерках как двойное жемчужное ожерелье. 6 Этой ночью Ральф заснул через несколько мгновений после того, как его голова коснулась подушки, и проснулся в 3.30 утра в пятницу. Он тут же понял, что ему никак не удастся снова заснуть; он мог отправляться прямиком к своему мягкому креслу в комнате. Он полежал еще секунду, уставясь в темноту и пытаясь поймать хвостик сна, который ему снился. Ничего не получалось. Он лишь помнил, что там был Эд… и Элен… и Розали — собака, которую он иногда видел ковыляющей вверх или вниз по Харрис-авеню еще до появления мальчишки Пита, разносившего газеты. Дорранс тоже там был. Его не забудь. Да, верно. И словно от поворота ключа в каком-то замке, Ральф вдруг вспомнил странную фразу, которую произнес Дорранс во время столкновения Эда с толстяком в прошлом году… Фразу, которую Ральф никак не мог вспомнить накануне вечером. Он, Ральф, тогда оттаскивал Эда, стараясь прижать его к покореженному кузову его машины, чтобы он пришел в себя, и Дорранс сказал тогда, (Я бы на твоем месте не…) что Ральф не должен больше дотрагиваться до Эда. — Он сказал, что не видит мои руки, — пробормотал Ральф, спуская ноги на пол. — Вот что это было. Он немного посидел так, с опущенной головой, дико взъерошенными волосами на затылке и крепко сцепленными пальцами рук, зажатых между ляжками. Потом наконец всунул ноги в шлепанцы и поплелся в комнату. Настало время уныло дожидаться, пока взойдет солнце. Глава 4 1 Хотя циники всегда кажутся более разумными, чем все лупоглазые оптимисты на свете, опыт Ральфа подсказывал ему, что они ошибаются ничуть не реже, если не чаще последних, и он был рад обнаружить, что Макговерн оказался не прав насчет Элен Дипно, — в ее случае одного куплета «Блюза Разбитого Сердца и Избитого Тела», похоже, оказалось достаточно. В следующую среду, как раз когда Ральф подумывал о том, чтобы разыскать женщину, с которой Элен разговаривала в больнице (Тиллбери — ее звали Гретхен Тиллбери), и попытаться удостовериться, что с Элен все в порядке, он получил от нее письмо. Обратный адрес был простой — всего лишь: Элен и Нат, Хай-Ридж, — но этого было достаточно, чтобы заметно успокоить Ральфа. Он уселся в свое кресло на крыльце, надорвал конверт и вытряхнул два листка, исписанных почерком Элен с обратным наклоном. Дорогой Ральф (так начиналось письмо), наверное, к этому времени вы уже должны думать, что я все-таки решила злиться на вас, но на самом деле это не так. Просто мы обязаны воздерживаться от любых контактов — и от телефонных разговоров, и от переписки с кем бы то ни было в первые несколько дней. Таковы правила этого дома. Мне очень нравится это место, Нат — тоже. Еще бы ей не нравилось: здесь по меньшей мере шесть детишек ее возраста, с которыми она может повсюду играть и ползать. Что касается меня, то я нашла здесь больше женщин, знающих, через что я прошла, чем когда-нибудь могла бы поверить. Я хочу сказать, что одно дело, когда ты смотришь передачи по телевизору — «Опра-беседует-с-женщинами-которые-обожают-мужчин-пользующихся-ими-как-боксерскими-грушами», — но, когда это случается с тобой, тебе всегда кажется, что так не бывало ни с кем и что это на самом деле своего рода открытие для всего человечества. Облегчение от понимания того, что моя жизнь идет не так, — лучшее, что я испытывала за долгое-долгое время… Она писала о занятиях, которые ей поручали. О том, что приходится работать в саду, помогать перекрашивать склад для оборудования, мыть жалюзи водой с уксусом, и о том, как Нат учится ходить. Остальная часть письма касалась того, что произошло и что она собирается делать в этой связи, и вот тут Ральф впервые по-настоящему осознал силу эмоционального стресса, который пережила Элен: ее тревогу о будущем и, как противовес этому, трудное решение поступить так, как будет лучше для Нат… И для нее самой тоже. Казалось, Элен только начала открывать для себя, что у нее тоже есть право на правильные поступки. Ральф был рад, что она пришла к этому, но грустил, когда думал обо всех потемках, через которые она должна была пройти, чтобы добраться до этого простого озарения. …Я собираюсь развестись с ним. Часть моего рассудка (когда эта часть начинает говорить, она напоминает мне мою мать) чуть не воет, когда я высказываю это так прямо, но я устала водить себя за нос. Тут полным-полно сеансов терапии — такого рода штучек, когда люди садятся в кружок и изводят около четырех коробок салфеток в час, но, похоже, это помогает взглянуть правде в глаза. В моем случае простая истина состоит в том, что человек, за которого я вышла замуж, превратился в опасного параноика. Да, иногда он мог быть любящим и нежным, но это не суть, а лишь отвлекающее обстоятельство. Мне необходимо помнить, что мужчина, который когда-то рвал для меня цветы, теперь порой сидит на крыльце и разговаривает с кем-то, кого там нет, — с человеком, которого он называет «маленьким лысым врачом». Забавно, правда? Думаю, я знаю, как все это началось, Ральф, и, когда мы увидимся с вами, я расскажу вам все, если вы действительно захотите меня выслушать. Я должна вернуться в дом на Харрис-авеню (по крайней мере на некоторое время) к середине сентября хотя бы для того, чтобы поискать работу… Но сейчас об этом больше ни слова — одна мысль об этом пугает меня до смерти! Я получила записку от Эда — всего несколько строк, — где говорилось, что он живет в одном из коттеджей, принадлежащих Лабораториям Хокингс, во Фреш-Харборе и что он будет соблюдать пункт об отсутствии контактов в соглашении об освобождении под залог. Он написал, что сожалеет обо всем, но даже если и так, я этого не почувствовала. Не то чтобы я ожидала пятен от высохших слез на письме или пакета с его отрезанным ухом, но… Я не знаю. Он словно извиняется не по-настоящему, а просто так, для протокола. Я понятно объясняю?… Еще он вложил туда чек на 750 долларов, который, похоже, означает, что он сознает свою ответственность. Это хорошо, но, думаю, я бы больше обрадовалась, услышав, что он обратился за медицинской помощью по поводу… проблем психики. Знаете, какой его ждет приговор? Восемнадцать месяцев интенсивной терапии. Я сказала об этом в нашей группе, и несколько человек рассмеялись, словно подумали, что я шучу. Я не шутила. Иногда у меня в голове возникают жуткие картины, когда я пытаюсь представить себе будущее. Я вижу, как мы стоим в очереди за бесплатной едой, или как я вхожу в приют для бездомных на Третьей улице с Нат на руках, завернутой в одеяльце. Когда я думаю об этом, то вся дрожу, а иногда и плачу. Я знаю, это глупо; Господи, у меня же есть диплом библиотекаря, но я ничего не могу с собой поделать. И знаете, за что я цепляюсь, когда меня мучают эти поганые картинки? За то, что вы сказали, когда завели меня за прилавок в «Красном яблоке» и усадили в кресло. Вы сказали мне, что у меня здесь по соседству есть друзья и что я справлюсь с этим. Я знаю, что по крайней мере один друг у меня есть. Один НАСТОЯЩИЙ друг. Письмо было подписано: С любовью, Элен.