— Вы имеете ввиду настоящий хоп? — переспросила она. — Именно это я и имею ввиду. — Ну… — Давайте, мисс Данхилл, — воскликнула какая-то девушка. — Мы хотим это увидеть. — А парочка ее подружек подтолкнули Сэйди ко мне. Она поколебалась. Я вновь сделал пируэт и протянул к ней руки. Мы отправились на танцпол, и дети поддержали нас восклицаниями. Освободили для нас место. Я прижал ее к себе, и после короткого мгновения нерешительности она крутнулась сначала влево, потом вправо, ширина пол ее сарафана предоставляла как раз достаточно простора для перекрещивания ног в движении. Это был тот вариант линди, в котором как-то осенью 1958 года практиковались Ричи-из-канавы и Беви-из-плотины. Это были «адские выбрыки». Конечно так. Так как прошлое стремится к гармонии. Наши руки оставались сцепленными, я прижал ее к себе, потом разрешил отступить назад. Мы разошлись. И тогда, словно те, кто месяцами упражнялись в этих движениях (допустим, под музыку с замедленной пластинки на безлюдной лужайке для пикников), мы наклонились и дернулись, сначала налево, а потом направо. Дети смеялись и восторженно что-то выкрикивали. Мы танцевали посреди полированного танцпола, а они, сплотившись вокруг нас, хлопали в ладоши. Мы сошлись, и она крутнулась разбуженной балериной под нашими сцепленными руками. «А теперь ты подашь мне знак пожатием — влево или вправо». Легкое пожатие, словно ответ на услышанную мысль, попало мне в правую ладонь, и Сэйди пропеллером раскрутилась назад, ее волосы порхали крыльями, которые блеснули в свете прожекторов сначала красным, а потом голубым цветами. Я расслышал «ах», это перехватило дыхание у нескольких девушек. Я подхватил ее и присел на одной ноге, с наклоненной через мою руку Сэйди, дико надеясь, что следующее мгновение не вывихну себе колено. Не вывихнул. Я вскочил. Она вместе со мной. Отлетела прочь, потом вновь возвратилась мне в руки. Мы танцевали в сиянии прожекторов[437]. Танцы — это жизнь. 7 Танцы закончились в одиннадцать, но я привел свой «Санлайнер» под дом Сэйди не раньше четверти пополуночи. Одна из тех вещей, которых вам никто расскажет о гламурной работе надзирателей на подростковых танц-вечеринках заключается в том, что они должны, после того как вся музыка закончилась, проверить, все ли собрано и убрано под замок на надлежащее ему место. Ни я, ни Сэйди не сказали друг другу ни слова, возвращаясь оттуда. Хотя Доналд и ставил еще несколько искусительных биг-бэндовых мелодий, и дети подбивали нас вновь станцевать свинг, мы отказывались. Один раз на некоторое время западает в память; дважды — уже из нее не вытравить. Что, наверное, было бы не очень удобно в маленьком городке. Для меня и этот один раз уже стал незабываемым. Я не мог прекратить думать о своих чувствах, когда она оказывалась в моих руках, о ее быстром дыхании на моем лице. Я заглушил двигатель и повернулся к ней. «Вот сейчас она скажет: „Спасибо, что выручили меня“ или „Спасибо за приятный вечер“, а там и все». Но она не произнесла ничего подобного. Она вообще ничего не произнесла. Просто смотрела на меня. Рассыпанные по плечам волосы. Два верхних пуговицы оксфордской рубашки, одетой на ней под сарафаном, расстегнуты. Мерцают сережки. И вдруг мы соединяемся, Сначала неуклюжее щупанье, потом крепкие объятия. И поцелуй, а впрочем, это было нечто большее, чем поцелуй. Это было как голодному пища, как жаждущему вода. Я слышал запах ее парфюма и ее чистого пота под парфюмом; и вкус табака у нее на губах и языке, не сильный, но все еще горьковатый. Ее пальцы скользнули сквозь мои волосы (мизинчик щекотнул ухо, послав меня в моментальную дрожь) и сомкнулись у меня на затылке. Двигались, двигались ее большие пальцы. Гладили голую кожу там, где когда-то, в другой жизни, у меня висели волосы. Я скользнул рукой сначала под, а потом вокруг полноты ее груди, и она пробормотала: — О, благодарю тебя, я боялась, что вот-вот упаду. — Как тебе будет угодно, — произнес я, нежно ее сжимая. Мы целовались, ласкали один другого, вероятно, минут пять, ласки становились все более смелыми, дыхание тяжелело. Запотело лобовое стекло моего «Форда». А потом она оттолкнула меня, и я увидел, что щеки у нее влажные. О боже, когда же это она начала плакать? — Джордж, мне очень жаль, — начала она. — Я не могу. Мне очень страшно. Задранное на бедра платье открывало ее подвязки, край комбинации, кружевную пену трусиков. Она натянула платье себе на колени. Я догадывался, что это из-за ее замужества, и пусть тот брак уже распался, он все равно что-то еще значил — это же середина двадцатого столетия, а не начало двадцать первого. А может, из-за соседей. Дома стояли темными, там якобы все крепко спали, но кто мог это знать наверняка, и вдобавок, в маленьких городках новые проповедники и новые учителя всегда интересная тема для сплетен. Как оказалось, я ошибался в обоих предположениях, но откуда тогда мне было об этом знать. — Сэйди, тебе не нужно делать ничего такого, чего не хочешь делать. Я не… — Ты не понимаешь. Не в том дело, что я не хочу. Не по этому мне страшно. Мне страшно потому, что я никогда этого не делала. Раньше, чем я успел что-то произнести, она выскочила из машины и уже бежала к своему дому, разыскивая в сумочке ключ. Она не оглянулась. 8 У себя я оказался без двадцати минут час, где теперь уже мне самому пришлось преодолевать путь от гаража до дома походкой «подъема посиневших яиц». Я успел лишь щелкнуть включателем в кухне, как начал звонить телефон. 1961-й лежал в сорока годах до появления технологии идентификации входного звонка, но только один человек мог мне звонить по телефону в такую пору, после такого вечера. — Джордж? Это я, — тоном уравновешенным, но в голосе слышалась хрипота. Она перед этим плакала. И сильно, судя по всему. — Привет, Сэйди. Ты так и не подарила мне возможности поблагодарить тебя за замечательно проведенное время. На танцах и после них. — Мне тоже было хорошо. Я уже так давно не танцевала. Мне почти страшно говорить тебе, с кем я когда-то научилась танцевать линди. — Ну, — произнес я. — Сам я учился со своей бывшей женой. Догадываюсь, что ты тоже могла учиться со своим теперь уже отчужденным мужем. Хотя с моей стороны это была совсем не догадка; так должно было быть. Меня такие совпадения больше не удивляли, но если я скажу вам, что привык к этим сверхъестественным звонкам гармонии, я солгу. — Да, — бесцветным тоном. — С ним. С Джоном Клейтоном из Саваннских Клейтонов. И «отчужденный» как раз правильное слово, так как он очень чужой мне человек. — Сколько вы прожили в браке? — Вечность и один день. Если тебе хочется называть мои отношения с ним браком, называй, — она рассмеялась. Этот ее смех прозвучал как тот, который я услышал от Айви Темплтон, преисполненный юмора напополам с отчаянием. — В моем случае вечность и один день это немного более четырех лет. После окончания занятий, в июне, я собираюсь втайне поехать в Рино[438]. Найду там себе работу на лето, официанткой или еще кем-то. У них там единственное требование, чтобы срок постоянного проживания был не меньше шести недель. Итак, в конце июля или в начале августа я смогу закончить этот… этот анекдот, в который я когда-то втянула себя… словно лошадь со сломанной ногой. — Я готов подождать, — сказал я, и не успели эти слова вылететь у меня изо рта, как я усомнился в их правдивости. Так как актеры уже собирались за кулисами, и спектакль должен был вот-вот начаться. В июне 1962 года Ли Освальд возвратится в США, Сначала он поживет у Роберта, потом у своей матери. В августе он уже должен жить на Мерседес-стрит в Форт-Уорте и будет работать неподалеку, в «Сварочной компании Лесли», будет собирать алюминиевые окна и качественные входные двери с вырезанными на них монограммами. — Я не уверена, что готова, — произнесла она голосом таким тихим, что я расслышал его только напрягая слух. — Я выходила замуж еще девственницей в двадцать три, а теперь я двадцативосьмилетняя соломенная вдова-девственница. Слишком долго фрукт на дереве провисел, как это говорят там, откуда я родом, тем паче, когда люди — моя собственный мать, например — уверена, что ты начала приобретать практический опыт на тему, откуда пчелки-птички берутся еще четыре года назад. Я никогда никому об этом не говорила, и если ты кому-то расскажешь, думаю, я тогда просто умру. — Это между нами, Сэйди. И всегда будет. Он импотент? — Не совсем так… — она оборвала себя. Молчание длилось какое-то мгновение, а когда она заговорила вновь, в голосе ее звенел ужас. — Джордж…это спаренная линия? — Нет. За дополнительные три пятьдесят эта игрушка безраздельно принадлежит только мне. — Слава Богу. Но все равно об этом не следует говорить по телефону. И, конечно же, не в харчевне Эла, закусывая «Вилорогом». Ты можешь прийти на ужин? Мы можем сделать небольшой пикник у меня на заднем дворе? Скажем, где-то около пяти? — Чудесно. Я привезу большой кекс или еще чего-нибудь. — Это не то, что бы мне хотелось, что бы ты привез. — А что тогда? — Я не могу назвать это по телефону, даже если здесь не спаренная линия. То, что ты можешь купить в аптеке. Только не в местной аптеке, не в Джоди. — Сэйди… — Ничего не говори, прошу. Я сейчас вешаю трубку, должна сполоснуть себе лицо холодной водой. Оно у меня уже огнем горит. В ухе у меня щелкнуло. Сэйди исчезла. Я разделся и пошел в кровать, где еще долго лежал без сна, думая тягостные мысли. О времени, о любви, о смерти. Раздел 15 1 В десять утра в то воскресенье я прыгнул в «Санлайнер» и промчал двадцать миль в город Раунд-Хилл. На главной улице там стояла аптека, и она была открыта, но на ее двери я заметил наклейку МЫ РЫЧИМ ЗА ДЕНХОЛМСКИХ «ЛЬВОВ» и вспомнил, что Раунд-Хилл принадлежит к четвертому району нашей консолидированной школы. Я поехал в Килин[439]. Там пожилой аптекарь, который удивительно, хотя все-таки, вероятно, случайно, был похож на мистера Кина из Дерри, мне подмигнул, подавая коричневый пакетик и сдачу: — Не делай ничего противозаконного, сынок. Как он и ожидал, я тем же макаром подмигнул ему в ответ и поехал назад в Джоди. Ночь у меня была короткая, но, когда лег, надеясь немного отдохнуть, сон не приблизился ко мне ни на шаг. И наконец-то я поехал в «Вайнгартен» и купил там большой кекс. Тот выглядел по-воскресному не очень свежим, но я за это не переживал, думая, что Сэйди тоже не обратит на это внимания. Пикник там или не пикник, ужин или не ужин, я был уверен, что пища не является первостепенной темой в этот день. Когда я постучал в ее дверь, в моем желудке вспорхнула целая туча бабочек. На лице Сэйди совсем не было грима. Она даже губы себе не подкрасила помадой. Глаза были большие, потемневшие и робкие. Одно мгновение я был уверен, что дверь сейчас захлопнется у меня перед носом, и я услышу, как она убегает, да так быстро, как только смогут нести ее длинные ноги. Вот и все. Но она не убежала. — Заходи, — сказала она. — Я сделала салат с курицей. — У нее начали дрожать губы. — Надеюсь, тебе понравится…тебе пооонрав-в-в-ится моя… У нее начали подгибаться колени. Я бросил коробку с кексом через порог на пол и подхватил Сэйди. Боялся, что она потеряет сознание, но нет. Она обхватила руками меня за шею и крепко держалась, словно утопленница за плавучее бревно. Я чувствовал, как стонет ее тело. Я наступил на этот чертов кекс. Потом на него наступила она. Чавк. — Мне страшно, — произнесла она. — Что, если я в этом окажусь никчемной? — А если я никчемный? — это была совсем не шутка. Прошло довольно много времени. По крайней мере, четыре года. Она меня, казалось, не слышит. — Он меня никогда не хотел. Не так, как я ожидала. А его способ, это единственный способ, который я знаю. Прикосновенье, а потом эта швабра. — Успокойся, Сэйди. Сделай глубокий вдох. — Ты заезжал в аптеку? — Да, ездил в Килин. Но мы не обязательно должны… — Обязательно. Мне нужно. Пока не потеряла ту крупицу храбрости, которая во мне еще осталась. Идем.