Мы ели, мы пили, и за столом, в общем и целом, царило веселое оживление. Когда трапеза завершилась и сестры принялись убирать посуду, настоятельница Эверлина отвела меня в свои покои, состоявшие из крошечной спаленки и просторного кабинета, где на огромном дубовом столе среди высоких стопок бумаг спала кошка, расположившись в пятне солнечного света. – Не многие из мужчин заходили сюда, Роланд, – сказала Эверлина. – Одного из них ты наверняка знаешь. Человек с бледным лицом, который всегда ходит в черном. Ты понимаешь, о ком я? – Мартен Броудклок, – сказал я. Вкусный обед у меня в желудке вдруг сделался кислым от ненависти. И наверное, от ревности… причем не только из-за отца, чью голову Габриэль из рода Артена украсила рогами. – Он с ней виделся? – Он требовал, чтобы его проводили к ней, но я отказала и попросила уйти. Сначала он не хотел уходить, но я показала ему свой нож и сказала, что в Ясной обители есть и другое оружие. И даже один револьвер. И наши женщины знают, как с ним обращаться. Я напомнила этому человеку, что он находится в глубине гаси, и до ворот далеко, и если он не умеет летать, то ему надо бы поостеречься. И поспешить к выходу. Он ушел, но перед этим проклял меня. И всю нашу обитель. – Эверлина умолкла на миг, погладила кошку, потом повернулась ко мне. – Одно время я думала, что шкуроверт – это, возможно, его работа. – Я так не думаю. – Я теперь тоже. Но мы уже никогда не узнаем наверняка, правда? – Кошка попыталась залезть на колени Эверлины, но та ее шуганула. – Однако в одном я уверена: он все же смог с ней переговорить. То ли ночью забрался в окно ее спальни, то ли проник в ее беспокойные сны – этого тоже никто никогда не узнает. Эту тайну она унесла с собой в пустошь, бедняжка. На это я ничего не сказал. Когда ты потрясен или подавлен, лучше не говорить вообще ничего, ибо когда ты в таком состоянии, каждое слово будет неправильным. – Вскоре после появления здесь этого Броудклока твоя мама покинула нашу обитель. Сказала, что ей нужно многое сделать и многое искупить. Сказала, что когда-нибудь сюда, к нам, приедет ее сын. Я спросила, откуда она это знает, и она сказала: «Потому что ка – колесо, и оно неизменно вращается». Она оставила для тебя это. Эверлина открыла один из многочисленных ящиков стола и достала конверт. На конверте было написано мое имя – почерком, который я хорошо знал. Лучше меня этот почерк знал только один человек, мой отец. Это была та же самая рука, что листала страницы старинной книги со сказками. С «Ветром сквозь замочную скважину» и многими другими. Я любил все сказки из книги, которую перелистывала эта рука. Но гораздо сильнее я любил саму руку. И мамин голос, который рассказывал мне сказку, пока за окнами завывал ветер. Это было давным-давно, еще до того, как Габриэль из рода Артена сбилась с пути и впала в трагическое распутство, которое подставило ее под пулю из револьвера в другой руке. Из моего револьвера, в моей руке. Эверлина поднялась и разгладила свой огромный передник. – Мне нужно идти. Проверить, как идут дела в моем маленьком царстве. Я прощаюсь с тобой, Роланд, сын Габриэль, и прошу лишь об одном. Когда будешь уходить, захлопни дверь. Замок закроется сам. – Вы мне доверяете свой кабинет? – спросил я. Она рассмеялась, подошла ко мне и снова поцеловала. – Стрелок, я бы доверила тебе свою жизнь, – сказала она и пошла к двери. Эверлина была такая высокая, что ей пришлось пригнуться, когда она выходила из кабинета. Я очень долго сидел, глядя на конверт с последним посланием Габриэль Дискейн. Мое сердце полнилось ненавистью, любовью и сожалением – с тех пор эти три чувства преследуют меня неотступно. Я даже подумал, а не сжечь ли письмо, не читая, но все-таки вскрыл конверт. Внутри лежал всего один листок бумаги. Строчки были неровными, во многих местах расплывались чернильные кляксы. Думаю, женщина, писавшая эти строки, из последних сил боролась за то, чтобы удержаться на грани рассудка. Не уверен, что многие смогли бы понять смысл написанного, но я понял. И отец тоже понял бы, наверняка. Но я никогда не показывал ему это письмо и вообще о нем не говорил. Еда на пиру, что я ела, была гнилой то, что мне представлялось дворцом, оказалось тюрьмой это так больно, Роланд оно жжет, как огнем Я подумал о Вегге, умиравшем от змеиного укуса. Если я вернусь и расскажу, что узнала что случайно подслушала может быть, Гилеад еще можно спасти хотя бы на несколько лет и тебя еще можно спасти и твоего отца, который так мало меня любил Слова «который так мало меня любил» были зачеркнуты несколькими жирными линиями, но я все равно сумел их прочитать. он говорит, я не посмею говорит: «Оставайся в обители, пока смерть не придет за тобой» он говорит: «Если вернешься, смерть найдет тебя раньше» он говорит: «Твоя смерть уничтожит того, кого единственного ты любишь» он говорит: «Ты хочешь пасть от руки своего сопляка, зная что все хорошее доброе любящее вытечет из него, как вода из ковша? за Гилеад, которому на тебя наплевать и ты все равно согласна умереть?» Но я должна вернуться. Я много молилась и много думала и голос, который я слышу, всегда говорит те же самые слова: ТАКОВА ВОЛЯ КА Там было еще несколько слов, которые я перечитывал вновь и вновь за долгие годы странствий, что последовали за той роковой битвой на Иерихонском холме и падением Гилеада. Я перечитывал эти слова, пока бумага не рассыпалась в пыль и я не дал ветру ее унести – тому самому ветру, что дует сквозь замочную скважину времени. В конечном итоге ветер уносит все. И почему нет? Разве должно быть иначе? Не будь радость жизни такой быстротечной, она не была бы радостью. Я оставался в кабинете Эверлины до тех пор, пока не взял себя в руки. Потом убрал письмо матери – ее последние слова – в кошелек, вышел в коридор, убедился, что дверь кабинета закрылась на замок. Потом я нашел Джейми, и мы поехали в город. В ту ночь в Дебарии было много огней, музыки и плясок, много вкусной еды и еще больше пьянящих напитков. Были и женщины, да. И в ту ночь Джейми Молчун расстался с девственностью. А следующим утром… Буря закончилась 1 – В ту ночь, – сказал Роланд, – в Дебарии было много огней, музыки и плясок, много вкусной еды и еще больше пьянящих напитков. – Да-да, выпивка. – Эдди театрально вздохнул. – Я помню, что это такое. Это были первые слова, которые кто-то из слушателей произнес за очень долгое время, и они разрушили чары, помогавшие путешественникам продержаться всю эту долгую штормовую ночь. Они встрепенулись, заерзали на местах, как люди, пробудившиеся после крепкого сна. Все, кроме Ыша, который лежал на спине перед камином, растопырив короткие лапки. Его язычок смешно свисал изо рта. Роланд кивнул. – Были и женщины, да. И в ту ночь Джейми Молчун расстался с девственностью. А следующим утром мы сели в поезд и поехали домой, в Гилеад. Вот так оно все и было, давным-давно, в незапамятные времена. – Когда дед моего деда еще не родился на свет, – тихо проговорил Джейк. – Об этом мне ничего не известно. – Роланд слегка улыбнулся, а потом открыл фляжку и сделал большой глоток воды. У него в горле совсем пересохло. Пару минут они сидели молча, а потом Эдди сказал: – Спасибо, Роланд. Это было клево. Стрелок приподнял бровь. – Он хочет сказать, было здорово, – пояснил Джейк. – Действительно здорово. – Я вижу свет вокруг досок, которыми мы заложили окна, – сказала Сюзанна. – Совсем-совсем слабый, но все-таки свет. Ты проговорил до рассвета, Роланд. Выходит, ты не такой уж угрюмый молчун а-ля Гэри Купер. – Я не знаю, кто это. Она взяла его руку и быстро, но крепко пожала.