Джека, конечно, не заинтересовали ни достоинства петуха, ни хвалебная песнь продавца. Он присоединился к толпе детей, не отрывавших глаз от другого сокровища одноглазого: попугая в большой плетеной клетке. Попугай ростом не уступал самым маленьким зрителям, а цветом напоминал темно-зеленую бутылку «Хейнекена». Глаза сверкали золотом… все четыре глаза. Как и у пони, которого Джек видел в конюшне королевского павильона, у попугая было две головы. Держась за шесток двумя крепкими желтыми лапами, он смотрел в обе стороны, пушистые хохолки почти соприкасались. Попугай разговаривал сам с собой, на радость детишкам, но даже в своем изумлении Джек заметил, что детишки эти, хотя и смотрели на попугая с пристальным вниманием, не выглядели потрясенными и не сильно удивлялись наличию двух голов. Они не напоминали детей, впервые попавших в кинотеатр, а потому застывших в креслах с широко раскрытыми глазами. Скорее получали очередную субботнюю дозу мультфильмов. Что-то новенькое, безусловно, но, если на то пошло, не ах. Впрочем, для юных чудеса устаревают быстро. – Ба-а-арк! Насколько высок верх? – спросила Восточная голова. – Насколько низок низ, – ответила Западная, и детишки засмеялись. – Гра-а-ак! Чем король отличается от простолюдина? – спросила Восточная голова. – Королю быть королем всю жизнь, а простолюдину достаточно раз стать рыцарем! – без запинки ответила Западная. Джек улыбнулся, несколько детей постарше засмеялись, на лицах маленьких отразилось недоумение[19]. – А что в буфете миссис Спрэтт? – спросила Восточная голова. – Такое, чего не должен видеть ни один мужчина! – ответила Западная. Джек не понял, что к чему, а дети загоготали. Попугай неспешно переместился по шестку, справил нужду на солому на дне клетки. – Что в тот вечер до смерти напугало Алана Дестри? – Он увидел свою жену – гро-о-о-оук, – вылезающую из ванны! Фермер уходил, а одноглазый по-прежнему держал в руках петуха. В ярости продавец развернулся к детям. – Убирайтесь отсюда! Убирайтесь отсюда, пока ваши задницы не отведали моих пинков! Детишки разбежались. Джек тоже ушел, еще раз обернувшись, чтобы взглянуть на удивительного попугая. 4 В другом киоске он обменял два деревянных звена на яблоко и ковш молока. Самого вкусного, самого жирного молока, какое ему доводилось пробовать. Джек подумал, что «Нестле» и «Херши» разорились бы за неделю, если б в его мире продавалось такое молоко. Он как раз осушил ковш, когда увидел семью Генри, медленно направлявшуюся в его сторону. Протянул ковш женщине за прилавком, которая бережно слила остатки в большую деревянную флягу, стоявшую рядом. Джек торопливо отошел, вытирая с верхней губы молочные усы и надеясь, что тот, кто пил из ковша до него, не болел проказой, герпесом или чем-то таким. Но почему-то он не верил, что здесь существовали такие ужасные болезни. Он зашагал по центральной аллее ярмарки мимо актеров, мимо двух толстых женщин, продававших кастрюли и сковороды (Долинский аналог «Тапервера», подумал Джек и улыбнулся), мимо удивительного двухголового попугая (его одноглазый владелец теперь открыто пил из глиняной бутылки, его шатало от одной стены ларька к другой, петуха с закатившимися глазами он держал за шею и что-то грубо кричал прохожим… Джек увидел, что правая рука одноглазого измазана желтовато-белым петушиным пометом, и поморщился), мимо открытой площадки, где толпились фермеры. Здесь он из любопытства задержался. Многие фермеры курили глиняные трубки, и Джек заметил несколько переходивших из рук в руки глиняных бутылок, таких же, как у продавца петуха. На длинном поле, заросшем травой, мужчины подгоняли понурых лошадей, которые тянули за собой камни. Джек прошел мимо ларька с коврами. Продавец заметил его и поднял руку. Джек ответил тем же, даже хотел крикнуть: Используй лишь во благо – не во вред. Решил, что не стоит. Внезапно вновь почувствовал себя чужаком. Ощущение, что он посторонний, из другого мира, вдруг захватило его. Он вышел на перекресток. На север и на юг вели узкие проселки. Западная дорога значительно превосходила их шириной. Странник Джек, старина, подумал он и попытался улыбнуться. Расправил плечи и услышал, как бутылка Спиди легонько стукнулась о зеркало. Странник Джек идет по дороге в Долинах, которая в моем мире звалась бы автострадой 90. Ноги, не подведите меня сегодня! Он вновь отправился в путь, и вскоре бескрайняя земля грез поглотила его. 5 Через четыре часа, уже во второй половине дня, Джек сидел в высокой траве у дороги и наблюдал, как группа людей – с такого расстояния выглядели они чуть больше жучков – поднималась на высокую, хлипкого вида башню. Он выбрал это место, чтобы отдохнуть и съесть яблоко, потому что именно здесь Западная дорога, похоже, подходила к башне ближе всего. До башни было около трех миль (может, и больше – чуть ли не сверхъестественная чистота воздуха сильно мешала в определении расстояний), и Джек заметил ее не меньше часа назад. Он ел яблоко, вытянув уставшие ноги, и гадал, что это за башня посреди поля, в покачиваемой ветром траве. И разумеется, он задавался вопросом, почему все эти люди забираются на нее. С той поры как он покинул ярмарку, дул довольно сильный ветер, и когда он стихал, мальчик слышал, как люди перекликались и… смеялись. Много смеялись. Через пять миль от ярмарки Джек миновал деревню, если таковой можно было назвать несколько маленьких домиков и лавку, несомненно, давно закрытую. После нее и до башни никаких поселений ему не встречалось. Перед тем как увидеть башню, Джек даже подумал, а может, он уже забрел в Пограничье, сам того не ведая. Он хорошо помнил слова капитана Фаррена: «За Пограничьем Западная дорога ведет в никуда… или в ад. Если пойдешь на запад, тебе в сопровождающие понадобится Господь, парень. Но я слышал, Он сам никогда не бывал дальше Пограничья». По телу Джека пробежала дрожь. Но, честно говоря, он не верил, что ушел так далеко. И не испытывал нарастающей тревоги, как рядом с живыми деревьями, среди которых очутился, прячась от дилижанса Моргана… живыми деревьями, теперь казавшимися жутким прологом ко времени, проведенному в Оутли. Действительно, ощущение, что все вокруг хорошо (он испытывал его с того мгновения, как проснулся, согревшийся и отдохнувший, в ароматном стогу и пока фермер Генри не предложил ему слезть с телеги), теперь вернулось: чувство, что Долины, несмотря на обитающее в них зло, по сути своей добрые, и он мог бы стать их частью, если бы захотел… то есть он совсем не Чужак. Джек начал осознавать, что долгие периоды времени был частью Долин. Странная мысль возникла у него, когда он легко шагал по Западной дороге, мысль, пришедшая отчасти на английском, отчасти на языке Долин: Если я вижу сон, я точно ЗНАЮ, что это сон, только в один момент – когда просыпаюсь. Если я вижу сон и просыпаюсь – когда звенит будильник или что-то такое, – я испытываю крайнее удивление. Поначалу пробуждение кажется сном. И я не чужак здесь, когда сон становится глубже… Так? Не совсем, но уже теплее. Готов спорить, у моего отца эти сны часто были глубокими. И готов спорить, у дяди Моргана – никогда. Он решил, что глотнет из бутылки Спиди и прыгнет обратно, как только увидит что-то опасное… или просто пугающее. Иначе будет идти и идти весь день, а уж потом вернется в штат Нью-Йорк. Он даже склонялся к тому, чтобы провести здесь ночь, если бы из еды прихватил с собой не только яблоко. Но он не прихватил, а у широкого пустынного проселка, именуемого Западной дорогой, не попадалось ни «С семи до одиннадцати», ни «Остановись и зайди». Как только Джек миновал последнее поселение, старые деревья, окружавшие перекресток и росшие в городе, где была ярмарка, уступили место широким полям. У него появилось ощущение, что он идет по бесконечной дамбе, проложенной среди бескрайнего океана. В этот день он путешествовал по Западной дороге в одиночестве, под ясным и солнечным, но прохладным небом. (Уже поздний сентябрь, понятно, что прохладным, подумал Джек, только на ум пришло не «сентябрь», а долинское слово, которое переводилось как «девятый месяц».) Он не встретил ни одного пешехода, мимо не проезжали фургоны – ни груженые, ни пустые. Ветер дул с прежней силой, шурша травой, и в звуке этом слышались и осень, и одиночество. По поверхности полей бежала крупная рябь. На вопрос: «Как самочувствие, Джек?» – он ответил бы: «Очень неплохо. Спасибо. Я бодр и весел». Слова эти, «бодр и весел», обязательно пришли бы ему в голову, когда он пересекал заросшую травой равнину; а слово «экстаз» у Джека в первую очередь ассоциировалось с одноименной песней, хитом группы «Блонди». И он бы очень удивился, если бы ему сказали, что он плакал несколько раз, наблюдая, как океан травы идет рябью до самого горизонта, пьянея от вида, открывавшегося лишь немногим американским детям его времени, – гигантских пустынных пространств, раскинувшихся под синим небом фантастической длины, и ширины, и, да, высоты. Небом, которое не прорезали следы, оставляемые реактивными двигателями самолетов, не затягивала грязная лента смога. Чувства Джека подверглись мощному удару: глаза, уши, нос впитывали все новое, тогда как привычный поток информации сошел на нет. У Джека был неплохой опыт – он вырос в лос-анджелесской семье, его отец был агентом, мать – киноактрисой, так что не следовало считать его наивным, – но, с опытом или без, он все равно оставался ребенком, и именно это его спасало… во всяком случае, в сложившейся ситуации. У взрослого одиночное путешествие по этой заросшей травой равнине вызвало бы информационную перегрузку, возможно, привело бы к безумию или галлюцинациям. Взрослый потянулся бы за бутылкой Спиди – и, возможно, такими трясущимися руками, что она выскользнула бы из пальцев, – уже через час после того, как двинулся с ярмарки на запад, а может, и раньше. В случае Джека поток новой информации проскакивал разум, практически целиком отправляясь в подсознание. А начав плакать от восторга, он не чувствовал слез (только один раз его зрение затуманилось, но он списал это на пот), и из головы не выходила мысль: Господи, как же мне хорошо… вроде бы мурашки должны бежать по коже от того, что рядом ни души, но ведь не бегут. И Джек воспринимал свой восторг всего лишь как что-то хорошее, веселое и бодрящее, шагал и шагал по Западной дороге, а отбрасываемая им тень удлинялась и удлинялась. Он об этом не думал, но отчасти столь положительный эмоциональный настрой вызывался и тем, что еще вчерашним вечером он был пленником в «Баре Апдайка в Оутли» (кровавые синяки от контакта с последним алюминиевым бочонком пока не сошли), а прошлой ночью лишь в последний момент ускользнул от жаждущего крови зверя, которого уже называл не иначе, как козлооборотень. Впервые в жизни он оказался на широкой, открытой всем ветрам дороге, совершенно пустынной, принадлежащей только ему. Нигде не рекламировалась кока-кола, не стояли рекламные щиты «Будвайзера» с «всемирно знаменитыми клейдесдалами[20]», и никакие провода не тянулись вдоль дороги и над ней, как бывало на каждой дороге, по которой когда-либо путешествовал Джек Сойер. Ниоткуда не доносился далекий рокот самолета, не говоря уже о реве «боингов», идущих на посадку в международном аэропорту Лос-Анджелеса, или F-111, взлетающих с авиационной базы в Портсмуте, а потом прорывающих звуковой барьер над «Альгамброй» (звук этот напоминал щелчок кнута Осмонда), уходя в сторону Атлантического океана. Джек слышал только шуршание ног по утоптанной земле да чистый звук собственного дыхания. Господи, как же мне хорошо, подумал Джек, рассеянно вытирая глаза. Он был «бодр и весел». 6 И теперь он смотрел на башню и гадал, для чего она здесь. Нет, меня не затащишь на нее ни за какие коврижки. Яблоко он обглодал до семечек, а потом, не отдавая себе отчета, не отрывая глаз от башни, вырыл ямку в жесткой, пружинистой земле и похоронил в ней огрызок. Башня, кажется, была из амбарных балок. Высота ее, по прикидкам Джека, составляла футов пятьсот. Большая и полая, она поднималась к небу рядами иксов. Наверху находилась квадратная платформа, и Джек, прищурившись, видел прогуливающихся по ней людей. Ветер мягко толкнул сидевшего на обочине дороги мальчика, и он подтянул колени к груди и обхватил их руками. Травяная рябь побежала к башне. Джек представил себе, насколько сильно раскачивается это хлипкое сооружение, и почувствовал, как бултыхнулся желудок. НИ ЗА ЧТО не поднимусь наверх, вновь подумал он, даже за миллион баксов. И тут случилось то, чего он боялся с того самого момента, как заметил людей на башне: один из них упал. Джек вскочил. На его лице отразился ужас, он обмер, как человек, на глазах которого не удался опасный цирковой трюк, и теперь акробат бесформенным ворохом лежит на арене после неудачного прыжка, или воздушную гимнастку, проскочившую мимо трапеции, с глухим стуком подбрасывает страховочная сеть, или человеческая пирамида внезапно рассыпается грудой тел. Ох, блин, ох, черт, ох… Глаза Джека внезапно широко раскрылись, а челюсть отвисла, почти упершись в грудину, но потом до него дошло, что происходит, и его губы растянулись в широченную, неверящую улыбку. Человек не упал с башни, и его не сдуло ветром. С двух сторон от платформы отходило по узкому выступу, напоминавшему доски на вышке для прыжков в воду, и человек просто прошел по этой доске до конца, а потом прыгнул с нее. На полпути вниз что-то начало раскрываться – парашют, подумал Джек, точно зная, что до конца раскрыться он не успеет. Как выяснилось – не парашют. Крылья. Падение человека замедлилось и полностью прекратилось футах в пятидесяти от высокой травы, а потом направление его движения изменилось на противоположное. Теперь человек летел вперед и вверх, крылья поднимались так высоко, что практически соприкасались – совсем как хохолки на головах попугая, – чтобы с невероятной силой опуститься, словно руки пловца у финишной черты. Вау, подумал Джек, возвращаясь к самому тупому штампу, выражавшему полнейшее изумление. Это зрелище перекрывало все увиденное ранее, такого он и представить себе не мог. Вау, вы только на это посмотрите, вау. Второй человек сиганул с трамплина на вершине башни, потом третий, четвертый. Менее чем через пять минут летало уже человек пятьдесят, все по заведенному порядку: спрыгнуть с башни, описать восьмерку, пролететь над башней, вновь описать восьмерку, вернуться к башне, опуститься на платформу, спрыгнуть с другой стороны, повторить все заново… Они вращались, и танцевали, и пролетали друг над другом. Джек начал смеяться от восторга. Все это напоминало водный балет в старых фильмах Эстер Уильямс. Те пловцы – а прежде всего сама Эстер Уильямс – выглядели легко и непринужденно, словно любой зритель и несколько его друзей могли без труда это повторить, скажем, прыгнуть с разных сторон трамплина, создав человеческий фонтан. Но Джек заметил разницу. Не создавалось ощущения, что летающим людям все это дается безо всяких усилий; наоборот, чувствовалось, что они затрачивают немало энергии, чтобы удержаться в воздухе, и Джек внезапно понял, что эти полеты причиняют боль, как некоторые гимнастические упражнения на уроках физкультуры. «Что не болит, то не развивается!» – орал тренер, если кому-то хватало смелости пожаловаться. Вдруг всплыло еще одно воспоминание: как-то раз мать взяла его с собой, когда поехала к подруге, Мирне, настоящей балерине, которая репетировала в танцевальной студии на чердаке одного из домов на бульваре Уилшира. Мирна выступала в балетной труппе, и Джек не раз видел ее и других танцоров на сцене – мать часто брала его на спектакли, и от скуки у него сводило челюсти, совсем как в церкви или во время «Санрайз семестр». Но он никогда не видел Мирну на репетициях… никогда не видел так близко. И его поразил, даже немного испугал разительный контраст между балетом на сцене, когда все летали, скользили или вращались на пуантах, вроде бы не прилагая к этому никаких усилий, и репетицией, когда от артистов тебя отделяли какие-то пять футов, яркий дневной свет вливался в высокие, от пола до потолка, окна и не звучала музыка – только хореограф ритмично хлопал в ладоши и жестко указывал на ошибки. Никакой хвалы – только критика. Их лица блестели от пота, трико намокли от пота, в студии, большой и просторной, стоял запах пота. Мышцы дрожали и вибрировали на грани изнеможения, сухожилия натягивались, как провода. Кроме хлопков и сердитых комментариев хореографа, слышались только шуршание пуантов по полу и тяжелое дыхание. Джек внезапно осознал, что эти танцоры не просто зарабатывали на жизнь – они убивали себя. Лучше всего он запомнил выражение их лиц – всю эту сосредоточенность на фоне полного изнеможения, всю эту боль… но сквозь боль, по крайней мере на периферии, он видел и радость. Она читалась безошибочно и напугала Джека, потому что казалась необъяснимой. Какой человек – мужчина или женщина, без разницы – мог радоваться, подвергая себя постоянной, не утихающей, терзающей боли? И он думал, что видит боль и здесь. Действительно ли они были крылатыми, как люди-птицы в старом сериале «Флэш Гордон», или надевали крылья, аналогичные тем, что использовали Икар и Дедал? Джек полагал, что значения это не имеет… во всяком случае, для него. Радость. Их жизнь – тайна, жизнь этих людей – тайна. В полете их поддерживает радость. Вот что имело значение. Радость поддерживала их в воздухе независимо от того, росли ли крылья из спины или каким-то образом крепились к ней пряжками и застежками. В то, что он видел сейчас, вкладывалось не меньше усилий, чем в увиденное на чердаке в нижнем Уилшире. Все эти невероятные затраты энергии, чтобы на какие-то мгновения преодолеть закон природы. Ужасно, что для преодоления этого закона на столь короткое время требовалось отдать так много. А то, что люди идут на это, не просто ужасно, но удивительно. И ведь это всего лишь игра, подумал он и внезапно понял, что так оно и есть. Игра, а может, даже и не игра… может, тренировка для игры, точно так же как пот и дрожь усталых мышц на репетиции, увиденной им на чердаке в Уилшире. Репетиции для шоу, на которое могли прийти лишь несколько человек, которое могло очень быстро закрыться. Радость, подумал он снова, теперь уже встав и повернувшись лицом к далеким летающим людям. Ветер отбрасывал волосы с его лба. Время невинности стремительно приближалось к концу (и даже сам Джек в глубине души чувствовал близость этого конца – нельзя было остаться невинным, пробыв в пути слишком долго, пережив Оутли), но сейчас, когда он стоял, глядя в небо, невинность, казалось, окружала его, как юного рыбака в короткий момент прозрения в стихотворении Элизабет Бишоп, и вокруг «все радугой, радугой, радугой стало». Радость – черт, до чего же бодрое и веселое словцо.