Когда она втянула руку со стаканом обратно в комнату, слабый порыв ветра выдул каталог из-под ее большого пальца, и тот, лениво покачавшись в воздухе, опустился на пол. Она нагнулась, чтобы поднять его, и застыла от ужаса. Еще два кузнечика, оба мертвые, лежали возле плинтуса: один — на боку, а другой — на спинке, с задранными кверху лапками. Появление одного кузнечика она еще могла объяснить и принять, но трех… В комнате на втором этаже? Тут Рози увидела еще что-то в трещине между двумя половицами, рядом с мертвыми кузнечиками. Он встала на колени, вытащила из щели и поднесла к глазам. Это был цветок клевера. Крошечный розовый цветок клевера. Она взглянула на щель, из которой вытащила его. Снова посмотрела на пару мертвых кузнечиков; потом медленно перевела взгляд вверх по кремовой стене… к картине, висящей у окна. К своей Розе Марене, стоящей на холме, и недавно обнаруженному пони, щиплющему траву за ней. Слыша биение собственного сердца — медленный приглушенный барабанный бой в ее ушах, — Рози подалась вперед, к картине, к морде пони, видя, как образ растворяется в наслаивающихся тенях старого рисунка, начиная различать мазки кисти. Под мордой пони виднелись стебельки травы, нанесенные, казалось, быстрыми, наслоенными друг на друга мазками кисти художника. А среди них были разбросаны, как точки, маленькие розовые шарики. Клевер. Рози взглянула на крошечный розовый цветок у нее на ладони, а потом поднесла его к картине. Цвет совпадал точно. Неожиданно и машинально она подняла руку на уровень губ и бросила цветочек в картину. Она была почти уверена, что маленький розовый шарик совершенно естественно войдет в мир, созданный неизвестным художником много лет тому назад. Этого, конечно, не произошло. Розовый цветочек ударился в стекло, закрывающее картину (странно, что живопись маслом закрыта стеклом, говорил Робби в тот день, когда она повстречала его), отскочил и упал на пол как комочек оберточной бумаги. Может, картина и была волшебной, но покрывающее ее стекло — явно нет. Тогда как же выбрались кузнечики? Ведь на самом деле произошло именно это, верно? Кузнечики и цветок клевера каким-то образом выбрались из картины? Всемилостивый Боже, да, именно так она и думала. Она полагала, что, когда она окажется за пределами этой комнаты и с другими людьми, такое предположение потеряет силу, но сейчас она думала именно так: кузнечики выпрыгнули из травы, лежащей под ногами светловолосой женщины в розмариновом хитоне. Каким-то образом они выпрыгнули из мира Розы Марены и очутились в мире Рози Мак-Клендон. — Как? Они что, проникли сквозь стекло и ожили? Нет, конечно. Это просто паранойя, но… Она вытянула дрожащие руки и сняла картину с крюка. Потом отнесла ее на кухню, поставила на стол и развернула обратной стороной к себе. Выведенные углем слова на заднике почти совсем стерлись; она не сумела бы теперь прочесть слова «Роза Марена», если бы не видела их раньше. Трепеща от страха, она дотронулась до задника картины. Тот хрустнул. Хрустнул громко, открыв пустоту. А когда она надавила пониже, там, где коричневая бумага уходила в раму, она почувствовала что-то… Какой-то предмет… Она сглотнула, и горло было таким сухим, что ей стало больно. Непослушной, онемевшей рукой она выдвинула ящик кухонного стола, достала нож и медленно поднесла его лезвие к коричневой бумаге задника картины. «Не делай этого, — завопила Послушная-Разумная. — Не делай этого, Рози, ты же не знаешь, что может выскочить оттуда!» Мгновение она держала кончик ножа приставленным к коричневой бумаге, а потом отложила нож в сторону. Подняла картину и взглянула на нижнюю часть рамы, краем сознания отметив, что теперь руки у нее уже сильно трясутся. То, что она увидела в деревяшке рамы — трещину шириной по меньшей мере в четверть дюйма, — на самом деле не удивило ее. Она снова поставила картину на стол, держа ее правой рукой, а левой — своей главной — опять поднесла кончик ножа к бумаге. «Не надо, Рози, — на этот раз не закричала, а простонала Послушная-Разумная. — Пожалуйста, не делай этого, оставь все как есть!» Странный совет, если хорошенько поразмыслить. Стоило ей последовать подобному совету, когда миссис П-Р давала его в первый раз, она все еще жила бы с Норманом. Или уже умерла бы с его помощью. Она разрезала ножом бумагу в нижней части, где нащупала вздутие. С полдюжины кузнечиков высыпалось на стол: четверо дохлых, пятый — еле двигающийся, а шестой — достаточно шустрый. Он спрыгнул со стола, а потом свалился в раковину. Вместе с кузнечиками высыпалось еще несколько розовых цветков клевера, несколько травинок и… кусочек засохшего коричневого листа. Рози взяла его и с любопытством оглядела. Это был дубовый лист. Действуя с большой осторожностью (и не обращая внимания на голос Послушной-Разумной), Рози ножом разрезала бумагу на заднике картины по всему периметру. Когда она сняла ее, оттуда выпало еще кое-что: муравьи (почти все мертвые, но три или четыре еще могли ползать), распухший трупик медоносной пчелы, несколько лепестков маргаритки, какие обычно отрывают от цветка, гадая любит — не любит… и несколько светлых волосков. Она поднесла волоски к свету, крепко сжав картину в правой руке, и противная дрожь прошла у нее по спине вверх, к затылку, словно по ней взбиралась гусеница. Рози была уверена: если бы она отнесла эти волоски к ветеринару и попросила рассмотреть их под микроскопом, он сказал бы ей — это конский волос. Точнее, это волосы маленького лохматого пони. Того пони, который в данный момент щипал траву в ином мире. «Я схожу с ума», — подумала она, и это не был голос Послушной-Разумной, а ее собственный — тот, что выражал суть ее мыслей и ее естества. Он не был истеричным или нервным, звучал разумно, спокойно и отстраненно. Она полагала, что тем же тоном ее разум признал бы неизбежность в недалеком будущем смерти, в те дни или недели, когда ее приближение стало бы уже невозможно отрицать. Только на самом деле она не верила, что сходит с ума, как пришлось бы поверить в бесповоротный исход смертельной болезни. Она вскрыла задник картины, и горстка травы, волос и насекомых — некоторые были еще живы — высыпалась оттуда. Что же здесь нереального? Когда-то, несколько лет назад, она читала в газете про женщину, которая разбогатела, обнаружив акции, спрятанные в старом портрете ее дедушки. По сравнению с этим травинки и муравьи казались просто пустяком. «Но они все еще живые, Рози? И как насчет клевера, все еще свежего, и травы — все еще зеленой? Лист был засохший, но ты же знаешь, что ты думаешь про этот…» Она думала, что и на земле в картине лист был сухим. На картине стояло лето, но порой находишь прошлогодние листья в траве даже в июне. Итак, нельзя сказать, что она сходит с ума. Все эти предметы были здесь — рассыпанная по кухонному столику горстка насекомых, волос, цветов и травы. Предметы. Не сон, не галлюцинация, а реальные предметы. И было еще кое-что — то единственное, в чем ей не хотелось признаться себе самой. Картина разговаривала с ней. Нет, не вслух, но тем не менее с первого мгновения, когда она увидела ее, та разговаривала с ней. На заднике картины было написано ее собственное имя — во всяком случае, вариант ее имени, — а вчера Рози потратила намного больше денег, чем могла себе позволить, чтобы ее прическа походила на прическу женщины с картины. С неожиданной решимостью она всунула лезвие ножа под верхнюю часть рамы и отогнула вверх скобу. Если бы она столкнулась при этом с трудностями, то немедленно бы остановилась — это был ее единственный нож для чистки овощей, и она вовсе не хотела обломить лезвие. Но гвозди, скреплявшие раму, легко поддались, она сняла раму, левой рукой придерживая стекло, чтобы оно не упало на стол и не разбилось, и положила его рядом. При этом еще один мертвый кузнечик упал на стол. Мгновение спустя она уже держала в руках сам холст. Без рамы и прокладки он был около тридцати дюймов в высоту и около восемнадцати в ширину. Рози осторожно провела пальцами по давно высохшей масляной краске, чувствуя слои разной толщины, ощущая даже тонкие мазки, оставленные кистью художника. Это было очень интересное, слегка возбуждающее ощущение, но в нем не было ничего сверхъестественного; ее пальцы не скользнули сквозь поверхность в иной мир. Тут впервые зазвонил телефон, который она купила вчера и подключила к розетке на стене. Звонок был включен на полную громкость, и его неожиданная пронзительная трель заставила Рози вздрогнуть. Ее рука непроизвольно напряглась, и палец едва не проткнул холст. Она положила холст на кухонный стол и поспешила к телефону, надеясь, что-это Билл. Рози подумала, что если это он, нужно позвать его, чтобы вместе внимательно рассмотреть картину. И показать ему все находки, которые высыпались из нее. — Алло? — Алло, Рози? — раздался в трубке женский голос. — Это Анна Стивенсон. — О-о, Анна! Привет! Как дела? Из раковины раздалось настойчивое «тррр-тррр». — Не очень хорошо, — ответила Анна. — Даже плохо. Произошло кое-что неприятное, и мне надо поговорить с тобой об этом. Это может не иметь к тебе никакого отношения — я всем сердцем надеюсь, что не имеет, — но может и иметь. Рози села, напуганная даже сильнее, чем в тот миг, когда ощутила вздутие под задником картины. — Что такое, Анна? Что случилось? С нарастающим ужасом Рози выслушала то, что рассказала ей Анна. Закончив, та спросила, не хочет ли Рози прийти в «Дочери и Сестры» и, быть может, остаться у них на ночь. — Я не знаю, — глухо произнесла Рози. — Мне нужно подумать. Я… Анна, мне надо позвонить сейчас еще кое-кому. Потом я перезвоню тебе. Она повесила трубку, прежде чем Анна успела ответить, набрала 411, спросила номер телефона и, когда ей продиктовали номер, набрала его. — Магазин, — раздался пожилой голос на другом конце. — Добрый вечер, могу я поговорить с мистером Стэйнером? — Я и есть мистер Стэйнер, — обрадованно ответил чуть хрипловатый голос. Рози на секунду растерялась, а потом вспомнила, что Билл лишь помогает своему отцу. — Извините, — сказала она, и в горле у нее снова стало саднить. — Мне нужно поговорить с Биллом… Он дома? — Подождите, мисс. — Раздались шуршание, щелчок, когда трубку положили рядом с аппаратом, а потом издалека: — Билли! Тебя спрашивает какая-то дама! Рози закрыла глаза. Откуда-то очень издалека она слышала стрекот кузнечика в раковине: тррр-тррр. Долгая, невыносимо долгая пауза. Слезинка вытекла из-под ее левого века и покатилась вниз по щеке. За ней последовала другая — из правого глаза. В голове завертелся обрывок старой песенки в стиле кантри: «Вот и скачки начались, твой рысак вперед выходит, а сердечко так болит…». Она вытерла слезы. Сколько же слез она уже пролила в этой жизни! Если индусы правы насчет переселения душ, то в своей предыдущей жизни она была каким-то водоплавающим. На том конце взяли трубку. — Алло? — раздался голос, который теперь ей снился. — Привет, Билл, — произнесла она чужим голосом, даже не голосом, а еле слышным шепотом. — Я вас не слышу, — сказал Билл. — Можете говорить в трубку, мэм? Она не могла говорить в трубку — ей очень хотелось повесить ее. Но она не должна была это делать. Потому что если Анна была права, Билл тоже мог оказаться в беде — в большой беде. Если кое-кто сочтет, что он крутился слишком близко около нее. Она прокашлялась и попробовала снова: — Билл? Это Рози. — Рози! — вскричал он, судя по голосу, очень обрадованный. — Привет, как вы там? Его искренняя радость привела ее в отчаяние. Ей показалось, что кто-то вертит ножом прямо в ее кишках. — Я не смогу поехать с вами в субботу, — быстро проговорила она. Слезы теперь потекли сильнее, теплыми ручейками. — Я вообще не смогу с вами встречаться. Я была не в себе, когда решила, что смогу. — Почему же не сможете? Господи, Рози! О чем вы говорите? Замешательство в его голосе — не обида, которую она почти ожидала услышать, а подлинное замешательство, испуг, — подействовало на нее хуже, чем если бы это была обида. Она просто не могла больше вынести этот разговор. — Не звоните мне и не приходите, — сказала она и вдруг с предельной ясностью увидела Нормана, стоящего напротив ее дома под проливным дождем, с поднятым воротником плаща. Уличный фонарь слабо освещал нижнюю половину его лица, — он стоял там, как не знающий пощады бандит из романа Ричарда Рейсина, от которого никуда не скроешься. — Рози, я не понимаю… — И это на самом деле к лучшему, — сказала она. Голос ее дрожал и начал прерываться. — Просто держитесь от меня подальше, Билл. Она быстро положила трубку, на мгновение пристально вгляделась в нее, а потом вскрикнула, как подстреленная птица. Тыльными сторонами ладоней она сбросила телефон с коленей, тот полетел прочь на всю длину шнура и упал на пол. Зуммер в сброшенной трубке до странности напоминал стрекот кузнечиков, под который она засыпала в ночь с понедельника. Вдруг ей стал невыносим этот звук, она почувствовала, что, если ей придется слушать его еще полминуты, ее голова расколется. Она встала, подошла к стене, присела на корточки и выдернула вилку телефона из розетки. Когда она вновь попыталась встать, ноги не держали ее. Она уселась на пол, закрыла лицо ладонями и зарыдала. Кажется, у нее действительно не было другого выхода. Анна несколько раз повторила, что ничего пока не известно, и Рози тоже не может знать наверняка, что бы она там ни подозревала. Но Рози была уверена. Это Норман. Норман появился здесь, Норман в ярости, он убил бывшего мужа Анны, Питера Слоуика, и ищет ее. 7 В пяти кварталах от «Горячей Чашки», где он только что на четыре секунды разминулся с глазами своей жены, поглядевшей в окно кафе, Норман завернул в магазинчик с уцененными товарами под названием «Не больше 5». «Любой товар в магазине дешевле 5 долларов» — гласило объявление в витрине, напечатанное под скверно выполненным изображением Авраама Линкольна. На бородатой физиономии Линкольна застыла широкая ухмылка, он подмигивал прохожим и, по мнению Нормана Дэниэльса, был дьявольски похож на человека, которого он когда-то арестовал за то, что тот удавил свою жену и четверых детей. В этом магазинчике, находившемся на расстоянии сотни метров от «Займа и Залога Города Свободы», Норман купил всю маскировку, которую собирался сегодня надеть: пару темных очков и кепку с надписью «Чи-Сокс» над козырьком. Имея за плечами больше десяти лет опыта полицейского инспектора, Норман пришел к выводу, что маскировки уместны лишь в трех случаях: шпионских фильмах, рассказах о Шерлоке Холмсе и праздниках с ряжеными. Они совершенно бесполезны днем, когда единственное, на что похожа косметика, — это на косметику, и единственное, на что похожа маскировка, — на маскировку. А девки в «Дочерях и Сестрах», этом борделе для современных Марий Магдалин, куда, как в конце концов признался этот хилый очкарик, Питер Слоуик, он отправил беглянку Розу, должны быть особенно чувствительны к хищникам, подкрадывающимся к их норе. Девки вроде этих привыкли жить с манией преследования и выработали свое искусство защиты. Кепка и темные очки сослужат ему службу. Все, что он планировал на сегодняшний вечер, это, как сказал бы Гордон Саттеруэйт, его первый детектив-напарник, прикидка. Гордон любил иногда ухватить своего младшего товарища за ворот, повернуть к себе лицом и заявить, что ему следует немножко его послушать, как он выражался, «старого легаша». Гордон был жирный, вонючий, вечно жующий табак неряха с коричневыми зубами, и Норман начал побаиваться и презирать его почти сразу, как впервые увидел. Гордон работал полицейским двадцать шесть лет, а инспектором — девятнадцать, но у него не было страсти охотника. А у Нормана она была. Работа не нравилась Гордону, он ненавидел подонков, с которыми ему приходилось общаться (а иногда даже дружить, если случалось работать под крышей). А у Нормана была охотничья страсть, он чувствовал себя на охоте за преступниками как рыба в воде. Эта страсть помогла Норману раскрутить огромное дело, основываясь лишь на собственной интуиции. Оно превратило его — пусть ненадолго — в любимчика прессы. В этом расследовании, как и в большинстве прочих, связанных с организованной преступностью, наступил момент, когда тропинка, по которой шли следователи, исчезла, потерялась в неразберихе перепутанных развилок, и прямого пути просто не было. Этим делом с наркотиками руководил Норман Дэниэльс — впервые за всю свою карьеру. Когда логика оказалась бессильной, он без колебаний сделал то, чего не смогло бы или не стало бы делать большинство полицейских: он переключился на интуицию и доверился тому, что она подсказывала. Ринулся вперед напролом и без страха. Для Нормана обычно не существовало такого способа, как «прикидка». Норман ловил рыбу на блесну. Сначала, обдумывая дело, он использовал факты и применял логику, а потом, включая интуицию, доводил дело до конца. Он сталкивал лодку с берега и, сидя в ней, медленно движущейся по течению, забрасывал блесну и вытаскивал ее, забрасывал и вытаскивал — в ожидании, пока на нее не попадется что-нибудь стоящее. Интуиция подсказывала ему, куда забрасывать. Иногда не попадалось ничего, кроме гнилого сучка, старого сапога или жадного, но глупого окунька, которого не станет есть даже голодный енот. А порой на крючок попадается и кое-что повкуснее.