На мгновение желание рассмеяться стало почти неодолимым. Усилием воли она подавила его. — Хоть что-то он стоит? — спросила она. — Вообще хоть сколько-нибудь? Или он просто выудил его где-то из автомата с жевательной резинкой? На этот раз ювелир не стал утруждать себя лупой, а просто снова подставил кольцо под солнечный лучик. — Вообще-то кое-что он стоит, — сказал он, казалось, испытывая облегчение от того, что может сообщить нечто утешительное. — Сам камень — не больше десятки, но оправа… Она может пойти баксов за двести. Конечно, я не могу предложить столько, — торопливо добавил он, — отец сделал бы мне за это крепкое внушение. Верно, Робби? — Твой папаша это любит, — сказал пожилой человек возле книг в мягких обложках. — Собственно, дети для того и существуют, чтобы их постоянно воспитывать, — добавил он, не поднимая глаз. Ювелир взглянул на него, перевел взгляд на Рози и засунул палец в полуоткрытый рот, изображая младенца. Рози не видела ничего подобного со школьной поры и теперь невольно улыбнулась. Мужчина в голубой сорочке улыбнулся в ответ. — Я могу дать вам за него полсотни, — сказал он. — Вас устраивает? — Нет, спасибо. — Она взяла кольцо, задумчиво осмотрела его и завернула в неиспользованную салфетку, которую все еще держала в руке. — Поспрашивайте в других магазинах, — посоветовал он, — и, если кто-нибудь предложит вам больше, я накину сверху. Такова политика папаши, и она себя оправдывает. Она бросила салфетку в сумочку и захлопнула ее. — Благодарю вас, — сказала она, — но я, пожалуй, оставлю его у себя. Рози почувствовала, что человек, копавшийся в книжках, — тот, которого ювелир назвал Робби, — как-то странно уставился на нее, но она решила не придавать этому значения. Пускай себе смотрит. Мы в свободной стране. — Мужчина, подаривший мне это кольцо, говорил, что оно стоит столько же, сколько новая машина, — сказала она, чувствуя, что нужны дополнительные объяснения. — Можете представить себе мое замешательство? — Да, — без тени сомнения ответил он, и она вспомнила его слова о том, что не одна она — множество дам приходили сюда и открывали неприятную истину о своих сокровищах. Она догадывалась, что этот человек, пусть еще очень молодой, должно быть, выслушал немало вариаций на эту тему. — Я уверена, что можете, — сказала она. — Что ж, тогда вы поймете, почему я хочу сохранить кольцо у себя. Если мне когда-нибудь случится увлечься кем-то — или даже просто покажется, что я увлекаюсь, — я достану это кольцо и буду смотреть на него, пока не пройдет наваждение. Она думала о Пам Хаверфорд с длинными кривыми шрамами на обеих руках. Летом 1992-го ее муж напился и швырнул ее на застекленную дверь. Пам вскинула руки, чтобы прикрыть лицо, когда падала на стекло, и в результате получила множество порезов на обеих руках и даже на лице. Тем не менее она до сих пор чуть не таяла от счастья, когда какой-нибудь каменщик или маляр, красящий фасад дома, восхищенно присвистывал вслед ее ножкам. Что же это, скажите на милость, такое? Долготерпение или легкомыслие? Отходчивость или беспамятство? Рози стала называть это про себя «хаверфордским синдромом» и была уверена, что сама сумеет избежать его. — Как скажете, мэм, — ответил ювелир. — И простите, что я принес вам дурные вести. Что касается меня, то, по-моему, из-за этого у комиссионных магазинов такая плохая репутация. Нам очень часто приходится сообщать клиентам, что дела обстоят не совсем так, как им кажется. Никто этого не любит. — Да, — согласилась она. — Никто этого не любит, мистер… — Стэйнер, — сказал он, — Билл Стэйнер. А мой отец — Эйб Стэйнер. Вот наша визитка. Он протянул ей карточку, но она улыбнулась и покачала головой. — Вряд ли она мне понадобится. Всего хорошего, мистер Стэйнер. Она повернулась и двинулась к двери — на этот раз по другому проходу, потому что пожилой мужчина приблизился к ней на несколько шагов, с чемоданчиком в одной руке и несколькими старыми книжками — в другой. Ей показалось, что он хочет заговорить с ней, но не сомневалась, что сама она не имеет ни малейшего желания говорить с ним. Все, что ей сейчас было нужно, — это побыстрее выйти из «Займа и Залога», сесть в автобус и поскорее забыть о том, что она побывала здесь. Она лишь смутно сознавала, что проходит через ту секцию магазина, где на пыльных полках собраны небольшие статуэтки и картины, — в рамах и без. Она смотрела прямо перед собой, но — в пустоту; у нее не было сейчас настроения любоваться произведениями искусства, будь они антикварными редкостями или, наоборот, дешевыми подделками. Тем удивительнее показалось то, что так неожиданно и резко заставило ее остановиться, — как будто она никогда раньше не видела этой картины. Возникло такое ощущение, словно картина увидела ее. 3 Никогда в жизни Рози не сталкивалась ни с чем подобным. Картина притягивала ее к себе с мощной силою. Но это не показалось ей странным — она уже целый месяц ничему не удивлялась. Не сочла она эту силу неестественной (по крайней мере сначала), и вот почему. За четырнадцать лет брака с Норманом Дэниэльсом, когда она была отрезана от всего мира, у нее просто не было инструментов для того, чтобы отличать естественное от неестественного. Для определения естественности происходящего в тех или иных ситуациях она в основном использовала опыт, почерпнутый из телевизионных передач и редких фильмов, на которые ее водил муж (Норман Дэниэльс не пропускал фильмов с Клинтом Иствудом в главных ролях). В рамках полученного опыта ее реакция на картину, которую она увидела в магазине, казалась ей почти естественной. Героев кинофильмов и телевизионных постановок вечно что-то сбивало с ног в прямом или переносном смысле. И потом, все это не имело значения. Имело значение лишь то, как картина позвала ее, вытеснив у нее из головы все, что она сейчас узнала про свое кольцо. Картина заставила ее забыть, как она собиралась выбраться из этого магазина; затмила собою мысли о том, какое облегчение почувствуют ее стертые ноги, когда она сядет в автобус Голубой линии, останавливающийся перед «Горячей Чашкой»; заставила ее забыть обо всем. Она лишь думала: «Ты только взгляни! Разве это не самая чудесная картина на свете?» Написанное маслом полотно в деревянной раме, около трех футов длиной и двух высотой находилось между сломанными часами и маленьким обнаженным херувимом. Неподалеку были выставлены другие произведения искусства (старая гравюра собора Св. Павла, акварель с фруктами в вазе, гондолы на рассвете на Большом канале Венеции, изображение охоты со сворой собак, несущихся по залитой туманом английской вересковой пустоши), но она едва взглянула на них. Взгляд ее приковала к себе лишь картина с женщиной на холме — и только. По сюжету и исполнению она не очень отличалась от картин, сваленных кучей в комиссионных магазинах, антикварных лавках и на придорожных распродажах по всей стране (и, вероятно, по всему миру). Но картина притягивала ее взор, вдохнула в нее мысли и чувства под стать чистейшим откровениям, присущим лишь глубоко затрагивающим нас произведениям искусства — песне, заставившей нас плакать, роману, позволившему посмотреть на мир иначе, стихотворению, благодаря которому вы ощутили прелесть жизни, танцу, заставившему на несколько минут забыть, что когда-нибудь нас не станет. Ее эмоциональная реакция была столь внезапной, горячей и совершенно не связанной с ее реальной повседневной жизнью, что поначалу рассудок пришел в полное смятение, не дав решения, как быть с этим наплывом чувств. Секунду или две сознание Рози походило на коробку передач, неожиданно соскочившую на нейтралку, — двигатель ревет как бешеный, но безрезультатно. Потом врубилось сцепление — рычаг переключения передач плавно скользнул на место. «Это именно то, что я хочу для своего нового дома, поэтому я так возбуждена, — подумала она. — Вот что мне надо, чтобы дом стал по-настоящему моим». Она охотно и с благодарностью ухватилась за эту мысль. Правда, дом будет всего лишь комнатой, но ей обещали большую комнату с маленькой кухонькой и отдельной ванной. В любом случае, это будет первый дом в ее жизни, принадлежащий ей одной. Оттого он и будет играть такую важную роль, и оттого вещи, которые она выберет для него сама, тоже будут так важны… И первая вещь станет самой главной — ведь она задаст тон всем остальным, вообще всему, что последует за ней. Конечно, комната, в которой она будет жить, служила пристанищем для многих одиноких, малообеспеченных людей. Они жили до нее и будут жить после. Но пока она будет там жить, это будет ее комната. Последние пять недель явились переходным периодом, переправой между старой жизнью и новой. Когда она переедет в комнату, которую ей обещали, ее новая жизнь — ее самостоятельная новая жизнь — начнется по-настоящему, и… эта картина, которую Норман никогда не видел и о которой никогда не высказывал своего суждения, — та, что будет принадлежать только ей, — может стать символом новой жизни. Вот так ее рассудок — здравый и совершенно неискушенный — моментально объяснил, определил и разложил по полочкам ее неожиданную острую реакцию на картину с женщиной на холме. 4 Это была единственная застекленная картина в проходе (Рози понятия не имела, что полотна, написанные маслом, обычно не держат под стеклом, потому что им нужно дышать), и в нижнем левом углу ее был приклеен желтый ярлычок с надписью «$75 или?». Она потянулась к ней задрожавшими руками, взялась за раму, осторожно сняла картину с полки и пошла с ней обратно по проходу. Старик с потрепанным чемоданчиком был все еще на прежнем месте и продолжал наблюдать за ней, но Рози не замечала его. Она подошла прямо к прилавку и осторожно положила картину перед Биллом Стэйнером. — Что-то пришлось вам по вкусу? — спросил он. — Да. — Она постучала пальцем по ярлычку в углу рамы. — Тут написано: семьдесят пять долларов, а дальше стоит вопросительный знак. Вы говорили, что можете дать мне полсотни за мое свадебное кольцо. А хотите поменяться? Мое кольцо — на эту картину? Стэйнер прошелся вдоль прилавка, откинул крышку в проходе и, обойдя прилавок, подошел к Рози. Он взглянул на картину так же внимательно, как осматривал ее кольцо, но на этот раз в его взгляде можно было прочитать удивление. — Не помню такую. Не думаю, что видел ее раньше. Должно быть, отец подобрал ее где-то. Он у нас любитель искусства, а я — просто мистер Принесь-Отнесь-Подай-Пошел Вон. — Это значит, что вы не можете… — Торговаться? Это уж слишком, мэм! Я готов торговаться, пока коровы не вернутся осенью с пастбищ, если дать мне волю. Но на этот раз я не получу такого удовольствия. Я счастлив пойти вам навстречу — по рукам. И мне не надо будет смотреть вам вслед, думая, не прогадал ли я. И тут еще одно случилось с ней впервые. Прежде чем она поняла, что делает, Рози обвила руки вокруг шеи Билла Стэйнера и поцеловала его. — Спасибо! — воскликнула она. — Огромное спасибо! Стэйнер смущенно рассмеялся. — Ну и ну… На здоровье, — сказал он. — Насколько я помню, меня впервые обнимает покупатель в этих стенах. Нет ли здесь еще картин, которые вы хотели бы приобрести, леди? Старый чудак в плаще — тот, кого Стэйнер называл Робби, — подошел поближе, чтобы рассмотреть картину. — Учитывая, что собой представляют большинство хозяев комиссионных магазинов, это, вероятно, знамение свыше, — сказал он. — Наверное, так, — кивнул Билл Стэйнер. Она почти не слышала их. Она рылась в своей сумочке, ища завернутое в салфетку колечко. У нее ушло гораздо больше времени, чем нужно, на то, чтобы отыскать его, поскольку ее взгляд все время возвращался к картине на прилавке. Ее картине. В первый раз она с нетерпением думала о комнате, в которую переедет. Ее собственное жилье, а не просто койка среди многих других. Ее собственный дом и ее собственная картина, которую она повесит на стену. Это первое, что я сделаю, подумала она, когда ее рука наткнулась на бумажный сверток. Она развернула салфетку, достала кольцо и протянула его Стэйнеру. Но он даже не взглянул на него, а продолжал внимательно изучать картину. — Это настоящее масло, не репродукция, — сказал он. — И я не думаю, что она хороша. Вероятно, поэтому ее и закрыли стеклом — кому-то пришло в голову слегка приукрасить ее. Что это может быть за здание у подножия холма? Развалины фазенды в саду? — Я полагаю, это, должно быть, руины храма, — тихо сказал старик с чемоданчиком. — Возможно, греческого храма. Хотя трудно сказать наверняка. Сказать было действительно трудно, поскольку здание, о котором шла речь, было скрыто зарослями почти по самую крышу. Пять передних колонн заросли виноградной лозой. Шестая лежала на земле, разбитая на куски. Около рухнувшего постамента лежала упавшая статуя, настолько закрытая зеленью, что можно было различить лишь гладкое белое лицо, уставившееся в гряды грозовых туч, которыми художник щедро разукрасил небо. — Ага, — сказал Стэйнер. — Как бы там ни было, мне кажется, у картины неправильная перспектива — здание слишком велико для того места, где оно стоит. Старик кивнул. — Но это необходимая уловка. В противном случае ничего не было бы видно, кроме крыши. А уж про рухнувший постамент и статую тогда вообще забудь — они были бы совсем не видны. Что касается Рози, то фон картины ее совершенно не занимал. Все ее внимание было приковано к центральной фигуре. На вершине холма, отвернувшаяся к руинам храма так, что зритель мог видеть лишь ее спину, стояла женщина. Ее светлые волосы были заплетены в косу, закинутую на спину. Одно из округлых предплечий — правое — охватывал широкий золотой обруч. Левая рука была поднята, и, казалось, она прикрывает глаза. Это было странно, учитывая предгрозовое небо без проблесков солнца, но все равно она, похоже, загораживала глаза ладонью. На ней было короткое одеяние пурпурно-красного цвета — тога, решила Рози, — оставлявшее одно кремовое плечо голым. Невозможно было определить, во что она обута: трава, в которой она стояла, доходила ей почти до колен. — К какому стилю вы бы ее отнесли? — спросил Стэйнер. Он обращался к Робби. — Классицизм? Неоклассицизм? — Я не отнес бы ее к выдающимся произведениям искусства, — с усмешкой сказал Робби, — но в то же время мне кажется, я понимаю, почему эта дама хочет приобрести картину. В ней есть какой-то эмоциональный заряд, очень своеобразный. Отдельные элементы классические — такое можно увидеть на старых стальных чеканках, — но чувство явно готическое. Да еще тот факт, что центральная фигура стоит, повернувшись спиной к зрителю… Я нахожу это странным. В общем… нельзя сказать, что молодая леди выбрала лучшую картину, но я, кажется, понимаю, почему она ее так поразила. Рози по-прежнему почти не слушала их. Она находила в картине все новые и новые детали, приковывающие ее внимание. Например, темный фиолетовый шнурок, опоясывающий талию женщины и подходящий к фасону платья, и обнаженный сосок левой груди, виднеющийся из-под поднятой руки. Двое мужчин просто придирались. Это была чудесная картина. Она чувствовала, что может смотреть на нее часами, когда у нее будет свой дом. Так оно и будет. — Ни названия, ни подписи, — сказал Стэйнер. — Разве что… Он перевернул картину. Тусклыми, слегка осыпавшимися линиями на обратной стороне картонного задника углем были выведены слова: «Роза Марена». — Ну, — неуверенно протянул он, — вот и имя художника. По-видимому. Хотя звучит довольно странно. Возможно, это псевдоним. Робби покачал головой и уже открыл рот, чтобы заговорить, но потом увидел, что женщина, выбравшая картину, узнала о ней больше, чем он. — Это название картины, — сказала Рози, а потом по причине, неведомой ей самой, добавила: — Меня зовут Роза. Стэйнер уставился на нее, совсем сбитый с толку. — Нет, конечно, это просто совпадение. Не так-то просто, подумала она. Что-то в этом есть.