…здесь, прямо здесь… Он просыпался постепенно, мало-помалу, пока Небраска не ушла вместе с запахом кукурузы и морщинистым, темным лицом матушки Абагейл. Реальный мир просачивался в сознание, но не вытеснял мир сна, а скорее заслонял его, пока тот не исчез из виду. Он вновь находился в Шойо, штат Арканзас, его звали Ник Эндрос, он никогда не говорил и не слышал звуков «гитары»… но он не умер. Ник сел на койке, свесил ноги, посмотрел на рану. Опухоль немного спала. Боль заметно уменьшилась. «Я пошел на поправку, – подумал он с безмерным облегчением. – Думаю, скоро все будет в порядке». Он поднялся и, по-прежнему в одних трусах, дохромал до окна. Нога слушалась плохо, но Ник знал, что она разработается, если дать ей небольшую нагрузку. Он смотрел на молчаливый город, не Шойо, а труп Шойо, понимая, что должен покинуть его уже сегодня. В первый день он далеко не уйдет, но главное – сделать первый шаг. А куда идти? Это он знал. Сны, конечно, были всего лишь снами, но для начала путь его лежал на северо-запад. В Небраску. * * * Ник покинул город третьего июля, примерно в четверть второго пополудни. Утром собрал рюкзак. Положил в него таблетки пенициллина – вдруг понадобятся – и кое-какие консервы. Преимущественно томатный суп «Кэмпбелл» и равиоли «Шеф Бой-ар-ди», которые любил больше всего. Добавил несколько коробок с патронами и фляжку с водой. Прошел по улице, заглядывая в гаражи, пока не нашел то, что искал: десятискоростной велосипед под свой рост. Неспешно покатил по главной улице на низкой передаче, разрабатывая больную ногу. Ник ехал на запад, и его тень следовала за ним на собственном черном велосипеде. За спиной остались последние дома на окраине города, застывшие в тени, со шторами, задернутыми на веки вечные. На ночь он остановился в фермерском доме в десяти милях к западу от Шойо. К вечеру четвертого июля почти добрался до Оклахомы. Остановился на ночлег в другом фермерском доме, а перед тем, как лечь спать, постоял во дворе, наблюдая, как метеоритный дождь царапает ночь холодным белым огнем. Ник подумал, что никогда не видел ничего прекраснее. И, что бы ни ждало его впереди, он радовался тому, что жив. Глава 41 Ларри проснулся в половине девятого навстречу солнечному свету и пению птиц. И то и другое его бодрило. Каждое утро с того дня, как они покинули Нью-Йорк, – солнечный свет и пение птиц. А еще – дополнительная завлекалка, бесплатный подарок, если хотите: воздух пах чистотой и свежестью. Даже Рита это заметила. В голову всякий раз приходила мысль: «Так хорошо, что лучше быть не может». Но становилось только лучше. Становилось лучше и лучше, пока Ларри не начал задаваться вопросом: «А что мы вообще делали на этой планете?» Возникал и другой вопрос: может, воздух всегда благоухал в таких краях, как Миннесота и Орегон, или на западных склонах Скалистых гор? Лежа в своей половине двойного спального мешка под низкой парусиновой крышей двухместной палатки, которую утром второго июля они добавили к своему багажу в Пассаике, Ларри вспомнил, как Эл Спеллман, один из музыкантов группы «Тэттерд ремнантс», пытался убедить его отправиться в пеший турпоход с ним и еще двумя или тремя парнями. Они собирались поехать на восток, на ночь остановиться в Лас-Вегасе, а потом добраться до Лавленда, штат Колорадо. И уже оттуда уйти в горы дней на пять. – Вам лучше оставить все это дерьмо насчет «Высоких Скалистых гор» Джону Денверу[98], – фыркнул тогда Ларри. – Вы вернетесь, искусанные комарами и, возможно, с зудящими задницами после знакомства с ядовитым плющом. Так частенько бывает, когда срешь в лесу. А вот если передумаете и решите на пять дней разбить лагерь в казино «Дюны» в Лас-Вегасе, дайте мне знать. Но возможно, поход принес бы точно такие же впечатления. Сам по себе, никто тебя не достает (за исключением Риты, но Ларри полагал, что ее доставания как-нибудь перенесет), чистый воздух, глубокий, крепкий ночной сон без метаний по кровати – раз, и ты отрубился, будто кто-то ударил тебя по голове молотком. Никаких проблем, разве что решить, куда ехать завтра и сколько на это уйдет времени. Просто замечательно. И это утро, которое они встречали в Беннингтоне, штат Вермонт, направляясь на восток по шоссе 9, это утро было особенным. Клянусь Богом, Четвертое июля, День независимости. Он сел, не вылезая из спального мешка, посмотрел на Риту, но она спала как убитая, только контуры тела вырисовывались под стеганой материей спальника да виднелись волосы на макушке. Что ж, чуть позже он найдет, чем ее разбудить. Ларри расстегнул молнию со своей стороны спального мешка и вылез из него в чем мать родила. На мгновение кожа покрылась мурашками, но потом почувствовала, что воздух-то теплый, вероятно, уже градусов семьдесят[99], то есть их ждал еще один жаркий день. Ларри выполз из палатки и поднялся. Рядом с палаткой стоял черно-серебристый мотоцикл «харлей-дэвидсон» с двигателем объемом тысяча двести кубиков. Как и спальный мешок и палатку, они нашли его в Пассаике. К тому времени уже сменили три автомобиля. Двум дорогу перегородили жуткие пробки, третий застрял в грязи около Натли, когда Ларри пытался объехать два столкнувшихся грузовика. Мотоцикл решил все проблемы. Он без труда, на малой скорости, объезжал что пробки, что аварии. Если автомобили перегораживали всю мостовую, они могли ехать по аварийной полосе или по тротуару, при наличии такового. Рите мотоцикл не нравился – езда на заднем сиденье ее нервировала, и она изо всех сил прижималась к Ларри, – но она соглашалась, что это единственное эффективное решение. Напоследок человечество устроило грандиозные транспортные пробки. Однако когда Пассаик остался позади и они попали в сельскую местность, скорость их продвижения заметно возросла. К вечеру второго июля они вновь въехали в штат Нью-Йорк и разбили свою палатку на окраине Куэрривилля, а на западе к небу вздымались вершины Катскилл. Во второй половине третьего июля они повернули на восток, с наступлением сумерек пересекли границу Вермонта и заночевали в Беннингтоне. Палатку поставили на холме за чертой города, и теперь Ларри, голый, стоя у мотоцикла и отливая, смотрел вниз и наслаждался картинкой с подарочной открытки, изображающей типичный городок Новой Англии. Две аккуратные белые церкви, шпили которых, казалось, пронзали синее утреннее небо; частная школа – здания из серого плитняка, увитые плющом; завод; пара кирпичных школьных зданий; множество деревьев в ярко-зеленом летнем наряде. Правда, два обстоятельства вызывали сомнения в подлинности этой «открытки»: отсутствие дыма над заводской трубой и поблескивающие на солнце автомобили, припаркованные под странными углами на главной улице, продолжении шоссе, по которому они приехали. Но в этой солнечной тишине (действительно тишине, изредка нарушаемой только криком какой-нибудь птицы) Ларри мог бы повторить коронную фразу покинувшей этот мир Ирмы Фейетт, если бы, конечно, знал сию даму: «Невелика потеря». Однако наступило Четвертое июля, а он по-прежнему считал себя американцем. Он откашлялся, сплюнул, немного побубнил себе под нос, чтобы «прогреть» голосовые связки. Потом набрал полные легкие воздуха, чувствуя ласковый ветерок голыми грудью и ягодицами, и запел: – Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах то, с чем в заката часы мы простились[100]… Он допел гимн до конца, лицом к Беннингтону, напоследок крутанув бедрами, как в стрип-танце, потому что Рита уже наверняка выглядывала из палатки и улыбалась, глядя на него. Замолчав, отсалютовал, по его разумению, зданию суда Беннингтона и повернулся, думая, что нет лучшего способа начать еще один год независимости старых добрых Соединенных Штатов Америки, чем старый добрый американский трах. – Ларри Андервуд, парень-патриот, желает вам самого доброго ут… Но полог палатки был опущен, и Ларри вновь почувствовал легкое раздражение, хотя решительно его подавил. Рита не могла постоянно быть с ним на одной волне. Вот и все. Когда ты это понимаешь и ведешь себя соответственно, перед тобой открывается путь к нормальным отношениям между взрослыми людьми. После того нервного инцидента в тоннеле Ларри всячески старался наладить такие отношения с Ритой и полагал, что получается у него очень даже неплохо. Требовалось только одно: попытаться встать на ее место. Признать, что она гораздо старше и привыкла к определенному образу жизни, который долгие годы оставался неизменным. Вполне естественно, что ей сложнее приспособиться к миру, вставшему с ног на голову. Лекарства, к примеру. Его вовсе не порадовало, что она взяла с собой целую гребаную аптеку, уложив все в банку из-под конфитюра с завинчивающейся крышкой. И «желтенькие», и куаалуд[101], и дарвон[102], и другие капсулы, которые она называла «мои маленькие «бодрилки»». «Бодрилки» были красного цвета. Запьешь три штуки глотком текилы – и носишься как заведенный весь длинный-предлинный день. Он этого не любил, потому что слишком частые перемены настроения только усугубляли ту серьезную проблему, которая тяжелым камнем придавливала их к земле. Проблему величиной с Кинг-Конга. И еще он не любил таблетки потому, что, если уж докапываться до самой сути, они являлись эквивалентом пощечины ему, Ларри. С чего ей нервничать? Почему у нее трудности с засыпанием? У него таких проблем точно не возникало. Разве он не заботился о ней? Можете отдать свой гребаный зуб – еще как заботился. Он направился к палатке, на мгновение остановился. Может, не мешать ей спать? Может, она вымоталась? Но… Он посмотрел вниз, на Старую Замыкалку, и Старая Замыкалка определенно не хотел, чтобы Рита спала. После исполнения «Звездно-полосатого банана» он стоял по стойке «смирно». Поэтому Ларри откинул полог и заполз в палатку. – Рита? Ему в нос сразу ударил запах – слишком разительным был контраст с утренней свежестью за пределами палатки. Вероятно, он не проснулся до конца, когда вылезал наружу, вот ничего и не почувствовал. Запах был не особенно сильным – палатка достаточно хорошо вентилировалась, – но ощущался сразу: сладковато-кислый запах блевоты и болезни. – Рита? – Ларри почувствовал нарастающую тревогу: она лежала недвижно, из спального мешка торчал только сухой клок волос. Пополз к ней на четвереньках, и запах блевоты усилился, узлом скручивая ему желудок. – Рита, что с тобой? Просыпайся, Рита! Никакого движения. Тогда он повернул ее, и оказалось, что молния наполовину расстегнута, словно Рита пыталась выбраться из спальника, может, поняв, что с ней что-то не так, попыталась выбраться, и ей это не удалось, а он все это время мирно спал рядом с ней, мистер Скалистая Гора. Он повернул Риту, и из ее руки выпал один из пузырьков от таблеток, а глаза ее напоминали тусклые камешки, проглядывающие между полузакрытыми веками, и рот заполняла зеленая блевота, которая ее и задушила. Должно быть, он очень долго всматривался в ее мертвое лицо. Нос к носу, а в палатке становилось все жарче, будто находились они на чердаке в послеполуденную августовскую жару, перед самой грозой. У Ларри начала пухнуть голова. Это дерьмо у нее во рту. Он не мог отвести от него глаз. В мозгу, как механический заяц на круговом собачьем треке, крутился один и тот же вопрос: И долго я спал рядом с ней после того, как она умерла? Отвратительно. О-о-о-отвратительно. Ларри вышел из ступора и выбрался из палатки, оцарапав колени о твердую землю. Подумал, что сейчас его вырвет, вступил в борьбу с рвотным рефлексом, волевым усилием попытался его подавить – терпеть не мог блевать, – но потом подумал: А я ведь полез в палатку, чтобы ТРАХНУТЬ ее! – и все содержимое желудка мощным потоком выплеснулось наружу. Плача, он отполз от дымящейся зловонной лужи, испытывая омерзение от запаха и привкуса во рту. Он думал о ней все утро. Ощущал облегчение от того, что она умерла, и немалое облегчение. В этом он никому бы не признался. Облегчение это подтверждало все, что говорила о нем мать, и Уэйн Стьюки, и даже та глупая телка в квартире рядом с Университетом Фордэма. Ларри Андервуд, Фордэмский эксгибиционист. – Я не хороший парень, – произнес он и, едва эти слова слетели с губ, почувствовал себя лучше. Ему стало проще говорить правду, и не было на свете ничего более важного, чем говорить правду. Он заключил договор с самим собой, в той темной комнате подсознания, где ведут дела серые кардиналы, что позаботится о ней. Может, он не хороший парень, но он и не убийца, а то, что он сотворил в тоннеле, очень уж походило на попытку убийства. Поэтому он решил заботиться о Рите и не кричать на нее, даже если она выведет его из себя – как в тот день, когда она вцепилась в него мертвой хваткой, едва устроившись на заднем сиденье «харлея». Он дал себе слово не злиться на нее, как бы она его ни задерживала и как бы ни тупила в самых простых ситуациях. Позавчера вечером она поставила банку с горошком на угли, не пробив в крышке дырки, и он вытащил банку, закопченную и раздувшуюся, наверное, за три секунды до того, как та взорвалась бы, словно бомба, возможно, вышибив им глаза зазубренными кусочками жести. Он отчитал Риту? Нет. Не отчитал. Обратил все в шутку. То же самое с таблетками. Он полагал, что таблетки – ее дело. Может, следовало с ней об этом поговорить. Может, она этого хотела. – Это не долбаная групповая терапия! – воскликнул он. И она не смогла перестроиться. Может, знала, что не сможет, с того дня в Центральном парке, когда беззаботно выстрелила в персидскую сирень из дешевого револьвера тридцать второго калибра, который мог взорваться в ее руке. Может… – Может, дерьмо! – зло бросил Ларри. Поднес ко рту фляжку, но она оказалась пустой, так что мерзкий привкус никуда не делся. Может, таких, как она, хватало по всей стране. Грипп не оставлял в живых исключительно тех, кто отличался повышенными способностями к выживанию, с какой стати? Вполне возможно, что в этот самый момент молодой человек в прекрасной физической форме, невосприимчивый к «супергриппу», умирал от тонзиллита. Как сказал бы Хенни Янгман[103]: «Эй, друзья, я знаю таких миллион». Ларри сидел на вымощенной смотровой площадке рядом с шоссе. С нее открывался захватывающий вид на уходящий к Нью-Йорку Вермонт, залитый солнцем, чуть подернутый утренней дымкой. Согласно надписи на щите-указателе, дальность обзора составляла двенадцать миль. Но Ларри полагал, что двенадцать миль – не предел. В ясный день можно увидеть и край земли. Дальний конец площадки огораживала стенка из скрепленных цементным раствором камней высотой по колено. Об нее кто-то разбил несколько бутылок из-под пива «Будвайзер». Там же валялся и использованный презерватив. Ларри предположил, что старшеклассники раньше приходили сюда в сумерках, чтобы понаблюдать, как в городе зажигаются огни. Сначала их это возбуждало, потом они трахались. БГС, так они это называли: большой группен-секс. Но почему ему было так муторно? Он же говорил правду, верно? Да. И худшее в этой правде состояло в том, что он испытывал облегчение, правильно? Потому что освободился от камня на шее? Нет, худшее в том, что он теперь один. Совсем один. Банально, но справедливо. Ему хотелось, чтобы кто-то еще любовался вместе с ним этим видом, чтобы кто-то еще повернулся к нему и незамысловато пошутил: «В ясный день можно увидеть и край земли». Но его единственная спутница лежала в палатке, и ее рот заполняла рвота, а сама она окоченела и притягивала мух. Ларри положил голову на колени и закрыл глаза. Сказал себе, что не будет плакать. Плакать он терпеть не мог, почти так же, как блевать. В итоге он струсил. Не смог заставить себя похоронить Риту. Привлекал на помощь самые противные мысли: червей и насекомых, лесных сурков, которые учуют ее и придут, чтобы отведать. Признавал, что поступает безобразно: один человек бросает другого, как обертку от шоколадного батончика или банку из-под пепси. Но все эти доводы не имели прямого отношения к необходимости похоронить Риту и, по правде говоря (а теперь он говорил правду, так?), тянули только на дешевую отговорку. Он еще мог убедить себя спуститься в Беннингтон, вломиться в неизменно-популярный магазин скобяных товаров, взять неизменно-популярную лопату и ей в пару неизменно-популярную кирку; он даже мог убедить себя подняться наверх, где царил покой и откуда открывался прекрасный вид, и вырыть неизменно-популярную могилу рядом с неизменно-популярным щитом-указателем, на котором говорилось о двенадцатимильном обзоре. Но снова залезть в палатку (запах в которой теперь наверняка напоминал запах в туалетной кабинке около Первого проезда в Центральном парке, где неизменно-популярный темный леденец обосновался на веки вечные), полностью расстегнуть молнию, высвободить окоченевшее тело, взяв под руки, оттащить к яме, сбросить в нее и забросать землей, наблюдая, как та падает на белые ноги со вздувшимися варикозными венами и застревает в волосах… «Ох-ох, дружище, думаю, я пас. Если создается ощущение, что я труслив, как курица, пожалуй, так оно и есть. Куд-кудах, кудкудах». Он вернулся к палатке и откинул полог. Нашел длинную палку. Набрал полную грудь свежего воздуха, задержал дыхание и с помощью палки вытащил ботинки. Сел на упавшее дерево и надел их. Палаточный запах остался на его одежде. – Черт, – прошептал он. Он видел Риту – верхняя половина тела находилась вне мешка, ее окоченевшие пальцы сомкнулись вокруг пузырька, который давно уже из них выпал. Полузакрытые глаза, казалось, обвиняюще смотрели на него. Он вновь подумал о тоннеле, о ходячих мертвецах, которые ему там привиделись. Быстро воспользовался палкой, для того чтобы вернуть на место откинутый полог. Но ее запах оставался на нем. Поэтому первую остановку он все-таки сделал в Беннингтоне и в магазине мужской одежды разделся догола и надел все новое. Взял три комплекта нижнего белья и четыре пары носков. Даже подобрал новые высокие ботинки. Оглядывая себя в трехстворчатое зеркало, видел за спиной пустой магазин и «харлей», беспечно оставленный у бордюра. – Клевый прикид, – пробормотал он. – Смотрится здорово. Но некому было восхититься его вкусом. Он вышел из магазина и завел «харлей». Вроде бы следовало остановиться у магазина спортивных товаров и подобрать новую палатку и спальный мешок, однако в тот момент ему больше всего хотелось выбраться из Беннингтона. Нужный магазин он мог найти и в другом городке. На выезде из города он оглянулся и увидел высоко, по другую его сторону, смотровую площадку, но не палатку. Это было к лучшему, потому что… Взгляд Ларри вернулся к дороге, и от ужаса сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди. Пикап «интернэшнл-харвестер» с прицепом для перевозки лошадей резко ушел в сторону, чтобы избежать столкновения с другим автомобилем, и прицеп перевернулся. А он, Ларри, ехал прямиком в этот прицеп, потому что не смотрел на дорогу. Он резко вывернул руль вправо, его правый ботинок чиркнул по асфальту, и ему почти удалось избежать столкновения. Но левая подножка зацепила задний бампер прицепа и выдернула мотоцикл из-под Ларри. Он с грохотом приземлился на обочину шоссе. Двигатель «харлея» за его спиной поработал еще несколько секунд, потом заглох. – Ты как? – громко спросил Ларри. Слава Богу, скорость не превышала двадцати миль в час. Слава Богу, Рита не сидела на заднем сиденье, иначе она бы сейчас билась в истерике. Разумеется, будь Рита с ним, он бы не оглядывался, а ЗБД – занимался бы делом, для тех, кто не понял. – Все в порядке, – так же громко ответил он себе, хотя еще не был в этом уверен. Сел. Тишина навалилась на него – иногда он буквально чувствовал ее давление. Было так тихо, что человек мог сойти с ума, просто подумав об этом. В такие моменты он бы порадовался даже рыданиям Риты. Перед глазами вдруг заплясали яркие огоньки, и Ларри испугался, что сейчас лишится чувств. Я получил тяжелую травму, подумал он. Через минуту, когда пройдет шок, я это почувствую. Почувствую, что сильно порезался или что-то в этом роде, и кто наложит мне жгут? Но угроза обморока миновала, Ларри решил, что, судя по всему, легко отделался. Ободрал обе ладони, и на его новых брюках, на правом колене, появилась дыра – колено он тоже ободрал, – но речь шла о царапинах, сущей ерунде. Любой мог свалиться с мотоцикла, такое хоть раз случается с каждым мотоциклистом. Однако теперь он знал, чем все могло закончиться. Он мог удариться головой и раздробить череп – и тогда лежал бы здесь под ярким солнцем, пока бы не умер. Или не утонул в собственной блевоте, совсем как его ныне покойная подруга.