Прервался, улыбаясь. Ему довелось побывать в странных местах, но он и представить себе не мог, что будет сидеть в кабинете шерифа, приняв присягу и став его помощником, охраняя трех человек, и писать историю своей жизни. Несколько мгновений спустя Ник продолжил писать: Я родился в Каслине, штат Небраска, 14 ноября 1968 года. Мой отец был фермером, работал на своей земле. Он и моя мама всегда жили на грани разорения, задолжав деньги трем разным банкам. Когда мать была на шестом месяце беременности мной, они с отцом поехали в город к врачу. По дороге у пикапа лопнула поперечная рулевая тяга, и машина свалилась в кювет. У отца случился инфаркт, и он умер. Три месяца спустя мама родила меня, и я появился на свет таким, какой есть. Конечно же, для нее это был тяжелый удар, особенно после потери мужа. Она держалась за ферму до 1973 года, а потом та отошла крупным дельцам, как мама всегда их называла. Родственников у нее не было, но она написала друзьям в Биг-Спрингс, штат Айова, и кто-то из них нашел ей работу в пекарне. Мы прожили там до 1977 года, когда она погибла в результате несчастного случая – попала под мотоцикл по дороге с работы. В этом не было вины мотоциклиста, только невезение – отказали тормоза. Он даже не превышал скорость. Баптистская церковь похоронила маму за свой счет. Та же церковь, Милосердия Крестителя, отправила меня в сиротский приют детей Иисуса Христа в Де-Мойне. Самые разные церкви перечисляли средства на содержание этого приюта. Там я научился читать и писать… Тут Ник остановился. Рука болела от напряжения, но прервался он не по этой причине. Его охватила тревога, бросило в жар при мысли о необходимости вновь пройти через все это. Ник поднялся, заглянул в тюрьму. Чайлдресс и Уорнер спали. Винс Хоган стоял у решетчатой двери, курил и смотрел через коридор в пустую камеру, где сидел бы Рэй Бут, если бы не сделал ноги. Нику показалось, что Хоган плакал, и он вернулся к воспоминаниям, связанным с маленькой безмолвной песчинкой человечества по имени Ник Эндрос. Еще ребенком он запомнил одно слово из какого-то фильма. Инкоммуникадо[44]. Для Ника оно всегда несло в себе что-то фантастическое, лавкрафтовское. Это пугающее слово билось и отдавалось эхом в его голове, будто олицетворяя все нюансы страха, живущего вне здравомыслящей вселенной, внутри человеческой души. Всю свою жизнь он был инкоммуникадо. Он сел и перечитал последнюю строчку: Там я научился читать и писать. Но все было не так просто. Ник жил в безмолвном мире, где письменность являлась кодом, а речь – движениями губ, поднятием и опусканием зубов, танцем языка. Мать научила его читать по губам и писать свое имя корявыми, расползающимися буквами. Это твое имя, говорила она. Это ты, Никки. Но разумеется, говорила молча, и он не понимал. Связь возникла лишь тогда, когда она сначала постучала пальцами по бумаге, а потом по его груди. Для глухонемого самое худшее не в том, что он живет в мире немого кино. А в том, что он не знает названий всего того, что его окружает. До четырех лет Ник не понимал значения названий. Только в шесть до него дошло, что высокие зеленые штуковины называются деревьями. Он хотел знать – но никому в голову не пришло сказать ему, а сам он спросить не мог. Инкоммуникадо. Когда умерла мать, он чуть не ушел в себя полностью. В приюте, царстве ревущей тишины, мальчишки с мрачными лицами насмехались над его глухонемотой. Иногда они подбегали к нему по двое, один зажимал руками рот, а второй – уши. Если рядом не оказывалось никого из сотрудников приюта, Ника могли и побить. Почему? Безо всякой причины. Разве что в огромном белом среднестатистическом классе жертв существовал свой подкласс: жертвы жертв. В приюте он утратил стремление общаться, и когда это случилось, начал давать сбои и распадаться сам процесс мышления. Ник тупо бродил с места на место, созерцая безымянные предметы, которые заполняли мир. Наблюдал, как группы играющих во дворе детей шевелили губами, поднимали и опускали зубы, будто половинки белого разводного моста. Их языки танцевали в ритуале создания речи. Иногда он по часу смотрел на одно-единственное облако. Потом появился Руди. Крупный мужчина с лысой головой и со шрамами на лице. Ростом шесть футов пять дюймов, настоящий великан по сравнению с низкорослым Ником Эндросом. В первый раз они встретились в подвальной комнате, где стояли стол, шесть или семь стульев и телевизор, который работал, когда хотел. Руди присел на корточки, так что их с Ником глаза оказались примерно на одном уровне. Потом поднял огромные, покрытые шрамами руки и прижал их сначала к своему рту, затем к ушам. Я глухонемой. Ник хмуро отвернулся: Кого это, на хрен, волнует? Руди отвесил ему оплеуху. Ник упал. Он молчал, а из глаз потекли безмолвные слезы. Ник не хотел быть рядом с этим покрытым шрамами троллем, с этим лысым чудищем. Никакой он не глухонемой, просто издевается. Руди бережно поставил его на ноги и повел к столу. Там лежал чистый лист бумаги. Ник мрачно посмотрел сначала на бумагу, потом на лысого мужчину. Руди указал на лист, затем на Ника. Ник покачал головой. Руди кивнул и вновь указал на бумагу. Достал и протянул мальчику карандаш. Ник уронил его на стол, словно карандаш обжег ему пальцы. Покачал головой. Руди указал на карандаш, на Ника и снова на бумагу. Ник вновь покачал головой. Руди ударил его второй раз. Опять безмолвные слезы. Покрытое шрамами лицо не выражало ничего, кроме бесконечного терпения. Руди указал на бумагу. На карандаш. На Ника. Ник зажал карандаш в кулаке. Он написал пять слов, которые знал, которые сумел вытащить из оплетенного паутиной, заржавелого механизма – собственного мозга. Он написал: НИКОЛАС ЭНДРОС ПОШЕЛ НА ХРЕН. Потом разломал карандаш пополам, хмуро и воинственно посмотрел на Руди. Но Руди улыбался. Неожиданно он наклонился над столом и обхватил голову Ника крепкими, мозолистыми ладонями, теплыми и нежными на ощупь. Ник не мог вспомнить, когда в последний раз к нему прикасались с такой любовью. Так его касалась только мать. Руди убрал руки. Поднял половинку карандаша с заточенным концом. Перевернул лист бумаги. Постучал по пустому белому пространству тупым концом карандаша, а потом похлопал Ника по плечу. Проделал это снова. И снова. И снова. В конце концов Ник понял. Ты – этот чистый лист. Ник заплакал. Руди остался с ним на шесть лет. …Там я научился читать и писать. Человек по имени Руди Спаркман пришел, чтобы помочь мне. Мне очень повезло, что он оказался рядом. В 1984 году приют разорился. Многих детей перевели в другие приюты, но я в их число не попал. Мне сказали, что через какое-то время меня отдадут в семью, а государство будет выплачивать деньги за мое содержание. Я хотел бы быть с Руди, но Руди уехал в Африку, работать в Корпусе мира. Тогда я сбежал. Мне уже исполнилось шестнадцать, и я не думаю, что меня искали очень усердно. Я решил, что все будет хорошо, если не нарушать закон, и пока так оно и было. Я заочно учился в старшей школе, изучал предметы по одному, поскольку Руди всегда говорил, что образование – самое главное. Я собираюсь сдать выпускные экзамены экстерном, когда относительно надолго осяду в каком-нибудь месте. Думаю, справлюсь. Учиться мне нравится. Может, когда-нибудь я поступлю в колледж. Знаю, это звучит безумно, я же глухонемой бродяга, но считаю, что такое возможно. Короче, вот моя история. Бейкер появился в семь тридцать утра. Ник как раз выносил мусорные ведра. Шериф выглядел значительно лучше. Как вы себя чувствуете? – написал Ник. – Неплохо. До полуночи я весь пылал. С детства у меня так высоко не поднималась температура. Аспирин не помогал. Джейни хотела позвать доктора, но в половине первого температура спала. Потом я спал как бревно. А как ты? Ник, сомкнув в виде круга большой и указательный пальцы, показал, что отлично. – Как наши гости? Ник скорчил злобную гримасу. Несколько раз открыл и закрыл рот. Постучал кулаками по невидимым прутьям решетки. Бейкер расхохотался, откинув голову, потом несколько раз чихнул. – Тебе надо выступать по телевизору. Ты написал свою биографию, как собирался? Ник кивнул и протянул два исписанных листа бумаги. Шериф сел и внимательно прочитал их. Затем смотрел на Ника так долго и пристально, что тот в смущении и замешательстве опустил глаза, уставившись на свои ботинки. Когда он снова поднял голову, Бейкер спросил: – Ты живешь один с шестнадцати? Шесть лет? Ник кивнул. – И ты действительно прошел предметы, которые изучают в старшей школе? Ник какое-то время писал на чистом листе блокнота: Я сильно отстал, потому что поздно начал читать и писать. Когда приют закрылся, я только-только принялся наверстывать упущенное. В приюте я получил зачет по шести предметам. Еще шесть сдал через Ласалль[45]в Чикаго. Узнал о них из рекламы на спичечном коробке. Мне осталось еще четыре предмета. – Какие? – спросил Бейкер, а затем повернулся и заорал: – Эй, вы там, заткнитесь! Получите кофе с булочками, когда я сочту, что пора завтракать, и не раньше! Ник написал: Геометрия. Углубленная математика. Двухгодичный курс языка. Это необходимо для поступления в колледж. – Курс языка? Ты говоришь о французском? Немецком? Испанском? Ник кивнул. Бейкер рассмеялся и покачал головой: – Ну и ну! Глухонемой учится говорить на иностранном языке! Не обижайся, малыш. Я не над тобой смеюсь, сынок. Ты ведь понимаешь. Ник улыбнулся и кивнул. – Так почему же ты бродишь по стране? Когда я был несовершеннолетним, не осмеливался оставаться на одном месте слишком долго, написал Ник. Боялся, что меня отправят в другой приют или что-нибудь в этом роде. Когда же я стал достаточно взрослым, чтобы найти себе постоянную работу, наступили тяжелые времена. Говорили, биржа рухнула, или как-то так, но я, будучи глухим, этого не слышал (ха-ха). – В основном тебе пришлось бы перебиваться с хлеба на воду, – кивнул Бейкер. – В тяжелые времена молоко сердечных чувств[46] почти не льется, Ник. Что же касается постоянной работы, думаю, я тебе что-нибудь подыщу, если только эти парни не отвратили тебя от Шойо и Арканзаса. Но… мы не все такие. Ник кивнул, показывая, что понимает. – Как твои зубы? Тебе сильно врезали. Ник пожал плечами. – Принимал обезболивающее? Ник показал два пальца. – Ну ладно, мне надо подготовить кое-какие бумаги на этих парней. А ты продолжай уборку. Поговорим попозже. Доктор Соумс, который чуть не переехал Ника на своем автомобиле, заглянул в участок тем же утром, примерно в половине десятого. Это был мужчина лет шестидесяти, с торчащими во все стороны седыми волосами, тощей цыплячьей шеей и проницательными синими глазами. – Большой Джон говорит, что ты умеешь читать по губам, – обратился он к Нику. – По его словам, он также намерен найти тебе достойную работу, поэтому я хочу убедиться, что ты не умрешь у него на руках. Снимай рубашку. Ник расстегнул свою синюю рабочую рубашку и снял ее. – Святой Иисус! – выдохнул Бейкер. – Ты только посмотри!.. – Да уж, они постарались, это точно, – кивнул Соумс. – Парень, ты практически лишился левой сиськи. – Он указал на серповидный шрам чуть повыше соска. Живот и ребра Ника по цветовой гамме напоминали восход в Канаде. Соумс ощупал и прослушал Ника, внимательно изучил зрачки его глаз. Под конец осмотрел обломки передних зубов – единственное, что действительно болело, несмотря на впечатляющие синяки. – Должно быть, чертовски больно, – предположил он, и Ник горестно кивнул. – Придется их выдернуть, – продолжил Соумс. – Ты… – Он чихнул три раза подряд. – Извините. Доктор принялся убирать инструменты в черный саквояж. – Прогноз благоприятный, молодой человек, при условии, что в тебя не ударит молния и ты не будешь ходить в забегаловку Зака. А проблема с речью у тебя физиологическая или вызвана тем, что ты глухой? Физиологическая, написал Ник. Врожденный дефект. Соумс кивнул: – Форменное безобразие! Но надо мыслить позитивно и благодарить Бога за то, что Он, лишая тебя дара речи, заодно не лишил тебя мозгов. Надевай рубашку. Ник надел. Ему нравился Соумс. Он напоминал Руди Спаркмана, который как-то сказал Нику, что Бог прибавил всем глухонемым мужчинам два дюйма ниже пояса, чтобы компенсировать ту мелочь, которую недодал выше ключиц. – Я распоряжусь, чтобы в аптеке тебе выдали это обезболивающее. Скажи здешнему толстосуму, пусть он за тебя заплатит. – Хо-хо! – фыркнул Джон Бейкер.