– Макфарленд. – Большой толстый ниггер, так? – Он черный, да. – Что ж, есть и похуже, но поначалу они будут пристально следить за тобой, это точно. Все равно пошли в офис. Я выпью за двоих. Ты слышал, что Дак умер? Моррис слышал, новость пришла незадолго до заседания комиссии по условно-досрочному освобождению. Дак Дакуорт, его первый защитник, который остановил насилие однокамерника Морриса и его дружков. Моррис не особо опечалился. Люди приходили – люди уходили. Дерьмо ни хрена не значило. Роберсон качает головой, доставая бутылку с верхней полки металлического шкафа, заполненного инструментами и запчастями. – Какая-то опухоль в мозгу. Знаешь, как говорят: в расцвете гребаной жизни нас хватает гребаная смерть. – Он наливает бурбон в чашку с надписью «ЛУЧШИЙ В МИРЕ ОБНИМАЛЬЩИК» и поднимает ее. – За старину Дакки. – Выпивает, чмокает, вновь поднимает чашку. – И за тебя. Морри Беллами вновь на свободе, смеется и поет. Что они тебе подобрали? Возню с бумажками? Моррис рассказывает ему о работе в ЦКИ, болтает, пока Роберсон вновь наливает себе бурбон. Моррис не завидует, что Чарли может пить в свое удовольствие – сам он слишком много лет потерял из-за спиртного, – но чувствует, что выпившего Роберсона убедить будет проще. И решив, что время пришло, говорит: – Ты сказал, что я могу обратиться к тебе, если мне понадобится помощь. – Правда, правда… но я никогда не думал, что ты выйдешь. С этой фанатичкой Иисуса, которая пригвоздила тебя к стене. – Роберсон смеется, наливает себе еще. – Мне нужен автомобиль, Чарли. На короткое время. Меньше чем на двенадцать часов. – Когда? – Этой ночью. Ну… вечером. Я им воспользуюсь и тут же верну. Роберсон перестает смеяться. – Это больший риск, чем выпивка, Моррис. – Не для тебя. Ты на свободе со снятыми обвинениями. – Нет, не для меня. Меня в худшем случае хлопнут по руке. Но ездить на автомобиле без прав – серьезное нарушение при условно-досрочном освобождении. Ты можешь вернуться обратно в тюрьму. Пойми меня правильно, я готов помочь, просто хочу, чтобы ты понимал, каковы ставки. – Я понимаю. Роберсон поднимает чашку. Пьет, обдумывая ситуацию. Моррис не хотел бы быть владельцем мотоцикла, который будет собирать Чарли после завершения их разговора. – Тебя устроит грузовик вместо легковушки? Маленький фургон. С автоматической коробкой. На борту надпись «Цветы Джонса», но ее уже и не прочтешь. Он стоит за мастерской. Я тебе покажу, если хочешь. Моррис хочет, и одного взгляда на черный автофургон достаточно, чтобы счесть его даром небес… при условии, что он на ходу. Роберсон заверяет Морри, что так оно и есть, пусть возраст у него почтенный. – По пятницам я закрываю мастерскую рано, около трех. Могу залить бензин и оставить ключи под правым передним колесом. – Идеально, – отвечает Моррис. Он может пойти в ЦКИ, сказать жирному говнюку-боссу, что у него прихватило живот, но теперь все прошло, поработать до четырех, как и полагается офисному планктону, потом вернуться сюда. – Слушай, «Сурки» сегодня играют? – Да, принимают «Дейтонских драконов». Хочешь пойти на игру? Я могу составить тебе компанию. – Может, в другой раз. Я думаю о том, что смогу вернуть фургон около десяти, поставить на прежнее место, а потом на автобусе вернуться в город. – Все тот же Морри. – Роберсон крутит пальцем у виска. Его глаза уже заметно покраснели. – Всегда все продумывает заранее. – Только не забудь положить ключи под колесо. – Меньше всего Моррису нужно, чтобы Роберсон нализался паршивого бурбона и забыл обо всем. – Не волнуйся. Я у тебя в большом долгу, дружище. Должен тебе весь этот гребаный мир. Сентиментальный настрой требует еще одного братского объятия, благоухающего потом, бурбоном и дешевым лосьоном после бритья. Роберсон прижимает Морриса к себе так крепко, что у того перехватывает дыхание, но в конце концов ослабляет хватку. Моррис сопровождает Чарли к мастерской, уверенный, что этим вечером – через двенадцать часов, а может, и раньше – записные книжки Ротстайна вновь вернутся к нему. При такой пьянящей перспективе кому нужен бурбон? – Извини, что спрашиваю, но почему ты работаешь здесь, Чарли? Я думал, ты получил крупную сумму от штата за то, что отсидел столько лет по ложному обвинению. – Эх, друг, они угрожали поднять старые дела. – Роберсон опускается на автомобильное сиденье перед «харлеем». Берет гаечный ключ и постукивает по запачканной машинным маслом штанине. – Включая то дело в Миссури, за которое меня могли упечь до конца жизни. Или я иду на компромисс, или опять в полном дерьме. Так что пришлось договариваться. Он смотрит на Морриса налитыми кровью глазами, и тот видит, что Роберсон, несмотря на могучие бицепсы (он явно продолжает качаться, как и в тюрьме), – глубокий старик, а скоро окончательно потеряет здоровье. Если уже не потерял. – В итоге они все равно возьмут тебя за жопу, дружище. И вставят по самое не могу. Качни лодку, и достанется еще сильнее. Поэтому приходится довольствоваться тем, чем можешь. Я так и поступил, и мне этого достаточно. – Дерьмо ни хрена не значит, – говорит Моррис. Роберсон гогочет. – Ты вечно это твердил. И это гребаная правда! – Только не забудь про ключи. – Не забуду. – Роберсон нацеливает на Морриса почерневший от въевшейся грязи палец. – А ты не попадись. Послушай папочку. «Я не попадусь, – думает Моррис. – Я слишком долго ждал». – Кое-что еще. Роберсон ждет продолжения. – Как я понимаю, ствола у тебя нет? – Моррис видит выражение лица Роберсона и торопливо добавляет: – Не для использования, для страховки. Роберсон качает головой: – Никаких стволов. За это можно загреметь. – Я никогда не скажу, что ствол твой. Налитые кровью глаза пристально смотрят на Морриса. – Хочешь честно? Староват ты для оружия. Еще отстрелишь себе мошонку. Фургон – пожалуйста. Я у тебя в долгу. А если тебе нужен ствол, найди где-нибудь в другом месте. 23 В пятницу, в три часа дня, Моррис едва не стер произведения современного искусства стоимостью двенадцать миллионов долларов. Нет, конечно, не сами произведения, но он вплотную подошел к тому, чтобы стереть все сведения о них, включая информацию о взносах двенадцати богатых доноров ЦКИ. Он провел недели, создавая новый поисковый протокол, который охватывал все приобретения Центра искусств с начала XXI века. Протокол этот сам по себе был произведением искусства, но сегодня днем, вместо того чтобы отправить самый большой из дополнительных архивов в основной, Моррис мышкой сбросил его в корзину, вместе с прочим мусором, от которого следовало избавиться. Древняя, не отвечающая современным реалиям компьютерная система ЦКИ забита бесполезным дерьмом, включая информацию о том, чего даже нет в этом здании. Эти предметы еще в 2005 году отправили в нью-йоркский музей «Метрополитен». Моррис собирается очистить корзину, чтобы освободить место для нового мусора, уже подводит курсор к соответствующей надписи – и тут осознает, что вот-вот отправит жизненно важный архив на небеса, куда возносятся все стертые данные. На мгновение он вновь оказывается в Уэйнесвилле, пытается спрятать запрещенные вещи накануне шмона. Может, в камере и нет ничего опаснее упаковки печенья «Киблер», но этого достаточно, чтобы получить взыскание, если охранник в дурном настроении. Моррис смотрит на свой палец, зависший в осьмушке дюйма над мышкой с курсором на команде «Очистить корзину», и поднимает руку к груди, в которой быстро и гулко бьется сердце. О чем, во имя Господа, он думал?! Жирный говнюк-босс выбирает именно этот момент, чтобы заглянуть в закуток, где работает Моррис. В таких же закутках парятся и остальные сотрудники в окружении фотографий подруг, парней, членов семьи, даже гребаного домашнего пса. У Морриса – только почтовая открытка с видом Парижа, где он всегда хотел побывать. Как будто такое возможно. – Все хорошо, Моррис? – спрашивает жирный говнюк. – Отлично, – отвечает Моррис, молясь, чтобы босс не вошел и не посмотрел на экран. Хотя, вероятно, он даже не поймет, на что смотрит. Ожиревший ублюдок умеет отправлять электронные письма, вроде бы смутно представляет себе, для чего нужен «Гугл», но на этом его познания обрываются. При этом он живет в богатом пригороде с женой и детьми, а не в Клоповнике, где безумцы в разгар ночи орут на невидимых врагов. – Приятно слышать. Продолжай в том же духе. А ты уноси отсюда свой зад, думает Моррис. Именно так жирный говнюк и поступает, возможно, направляясь в столовую, чтобы набить жратвой свое жирное брюхо. Моррис восстанавливает нужный ему архив, отправляет в основной. Ничего сложного, но, закончив, он шумно выдыхает, словно обезвредил бомбу. Что у тебя с головой? – ругает он себя. – О чем ты думал? Риторические вопросы. Думал он о записных книжках Ротстайна, теперь уже таких близких. И о маленьком фургоне, и о том, как будет бояться, сев за руль после стольких лет в тюрьме. Чтобы вернуться туда, достаточно поцарапать чей-то бампер… наткнуться на копа, который решит, что Моррис выглядит подозрительно… «Я должен еще немного поработать, – думает Моррис, – должен». Но разум его перегрет, стрелка температуры дрожит в красной зоне. Моррис думает, что успокоится, едва записные книжки окажутся у него в руках (и деньги тоже, хотя это совсем не так важно). Как только содержимое сундука переместится в глубины стенного шкафа его комнаты на девятом этаже Клоповника, напряжение разом спадет. Но сейчас оно просто убивает. Как и жизнь в изменившемся мире, и работа, и наличие босса, который не носит серой формы, но перед которым все равно надо пресмыкаться. Давит на него и необходимость сесть за руль незарегистрированного автомобиля, не имея водительского удостоверения. К десяти вечера все изменится к лучшему, думает он. А пока надо держаться. Дерьмо ни хрена не значит. – Точно, – шепчет Моррис и вытирает капельку пота из-под носа. 24 В четыре часа он сохраняет все, что наработал за день, закрывает программы, которыми пользовался, выключает компьютер. Идет в роскошный вестибюль ЦКИ, а там, словно оживший кошмарный сон, – Эллис Макфарленд, стоит, расставив ноги и заложив руки за спину. Его РИ разглядывает картину Эдварда Хоппера, будто ценитель живописи, каковым, конечно же, не является. Не поворачиваясь (Моррис осознает, что РИ видит его отражение в стекле, закрывающем картину, но это все равно жутковато), Макфарленд говорит: – Привет, Морри, как дела, земляк? Он знает, думает Моррис. И не только про фургон. Про все. Это ложь, Моррис понимает, что Макфарленд не может этого знать, но та часть Морриса, которая по-прежнему в тюрьме и навсегда там останется, заверяет его, что Макфарленду все известно. Для Макфарленда лоб Морриса Беллами – из прозрачного стекла. И он видит все, что внутри: каждое вращающееся колесико и каждую раскаленную шестеренку.