— Так вот что это такое? — Да, и поосторожнее. Она мне нужна. Она нужна нам. А рентгеновский снимок уже не потребуется. Он протянул мне рисунок на рубашечной картонке, и рука его заметно подрагивала. — А теперь подойди к стене и посмотри на законченные картины. На крайнюю левую. В углу. Он подошёл, взглянул и тут же отпрянул. — Срань господня! Когда ты её написал? — Прошлой ночью. Уайрман поднял картину, развернул к свету, льющемуся в большое окно. Вгляделся в Тину, которая смотрела снизу вверх на безносого и безротого Кэнди Брауна. — Нет рта, нет носа, Браун умирает, дело закрыто, — прошептал Уайрман. — Господи Иисусе, не хотелось бы мне оказаться maricon de playa,[112] который сыпанёт тебе в лицо песком. — Он поставил картину на место, отошёл… осторожно, словно боялся, что она взорвётся от его резких движений. — Что на тебя нашло? Что в тебя вселилось? — Чертовски хороший вопрос, — ответил я. — Я уж решил не показывать её тебе, но… учитывая, чем мы собираемся заняться… — А чем мы собираемся заняться? — Уайрман, ты знаешь. Он пошатнулся, словно это ему слепили ногу из кусочков. Его прошиб пот. Лицо заблестело. Левый глаз оставался красным, но, может, уже не таким красным. Разумеется, в этом дальше досужих рассуждений дело пока не продвинулось. — Ты можешь это сделать? — Я могу попытаться, — ответил я. — Если ты захочешь. Он кивнул, снял свитер. — Попытайся. — Ты мне нужен у окна, чтобы свет падал тебе на лицо, когда солнце покатится к горизонту. На кухне есть табурет, можешь принести его и сесть. Как ты договорился с Энн-Мэри? — Она сказала, что может побыть до восьми и пообещала покормить мисс Истлейк обедом. Я принёс лазанью. Поставлю в духовку в половине шестого. — Хорошо, — кивнул я. Подумал, что к тому времени, когда лазанья будет готова, уже стемнеет. Но я мог сфотографировать Уайрмана на цифровую камеру, прикрепить фотографии к мольберту и рисовать по ним. И хотя я привык работать быстро, понимал, что это будет длительный процесс, на картину уйдёт не один день. Вернувшись в «Розовую малышку» с табуретом, Уайрман остановился как вкопанный. — Что ты делаешь? — А что, по-твоему, я делаю? — Вырезаешь дыру в хорошем холсте. — Ставлю тебе пять баллов. — Я отложил в сторону вырезанный прямоугольник, потом взял картонку с рисунком плавающего мозга, обошёл мольберт сзади. — Помоги приклеить. — Когда ты всё это придумал, vato? — Я не придумывал. — Не придумывал? Он смотрел на меня сквозь дыру в холсте точно так же, как в моей прошлой жизни тысячи зевак смотрели в тысячи дыр в заборах, огораживающих стройплощадки. — Нет. Что-то подсказывает мне по ходу. Подойди к мольберту. С помощью Уайрмана завершение подготовки заняло лишь несколько минут. Он закрыл вырезанный прямоугольник рубашечной картонкой. Я достал из нагрудного кармана тюбик «Элмере глю» и начал приклеивать картонку к холсту. Обойдя мольберт, убедился, что всё получилось идеально. Во всяком случае, на мой взгляд. Указав на лоб Уайрмана, я сообщил: — Это твой мозг. Затем указал на мольберт: — Это твой мозг в холсте. На его лице отразилось недоумение. — Шутка, Уайрман. — Я её не понял. viii В тот вечер мы набросились на еду, как футболисты. Я спросил Уайрмана, улучшилось ли у него зрение, но он с сожалением покачал головой. — В левой половине моего мира по-прежнему черно, Эдгар. Хотелось бы сказать обратное, но — увы. Я дал ему прослушать сообщение Наннуцци. Уайрман засмеялся и вскинул руки, сжав пальцы в кулаки. Меня не могла не тронуть его радость, граничащая с ликованием. — Ты вновь поднимаешься на вершину, мучачо… уже в другой жизни. Мне не терпится увидеть тебя на обложке «Тайм». — И он поднял руки, словно очерчивая обложку. — Меня тревожит только одно… — Я рассмеялся, едва эти слова сорвались с моих губ. На самом деле тревожило меня много чего, в том числе и тот факт, что я до сих пор понятия не имел, зачем впутался в эту авантюру. — Может приехать моя дочь. Которая уже навещала меня здесь. — А что в этом плохого? Большинство мужчин только порадовались бы тому, что дочери могут наблюдать за их превращением в профессионалы. Ты будешь есть последний кусок лазаньи? Мы его разделили. Мой темперамент художника привёл к тому, что я взял себе большую часть. — Я буду рад её приезду. Но твоя леди-босс говорит, что Дьюма-Ки — не место для дочерей, и я склонен ей верить. — У моей леди-босса болезнь Альцгеймера, которая всё чаще даёт о себе знать. Плохая новость: мисс Истлейк уже не может отличить локтя от задницы. Хорошая: каждый день она знакомится с новыми людьми. В том числе и со мной. — О дочерях она говорила дважды, и оба раза в ясном уме. — Возможно, она в этом права. А может, помешалась на этом из-за того, что здесь умерли две её сёстры, когда ей было четыре годика. — Илзе заблевала борт моего автомобиля. Когда мы вернулись, ей было так плохо, что она едва могла идти. — Она могла что-то съесть или перегреться на солнце. Послушай… ты не хочешь рисковать, и я тебя понимаю. И вот что тебе нужно сделать. Посели обеих дочерей в хорошем отеле с круглосуточным обслуживанием номеров, где консьерж всегда готов выполнить любую прихоть жильца. Я рекомендую «Ритц-Карлтон». — Обеих? Мелинда не сможет… Уайрман отправил в рот последний кусочек лазаньи. — Ты не способен взглянуть на ситуацию объективно, мучачо, но Уайрман, этот благодарный негодяй… — Тебе пока не за что меня благодарить. — …направит тебя на путь истинный. Не могу допустить, чтобы ненужные тревоги украли у тебя счастье. И, Боже милосердный, ты должен быть счастлив. Знаешь, сколько людей на западном побережье Флориды пошли бы на всё ради выставки на Пальм-авеню? — Уайрман, ты только что сказал Боже милосердный? — Не меняй тему. — Выставку мне ещё не предложили. — Предложат. Они привезут сюда типовой контракт не для того, чтобы в игрушки играть. Так что слушай меня. Ты слушаешь? — Конечно. — Как только будет объявлена дата выставки — а она будет объявлена, — тебе придётся заняться тем, чего ждут от любого вновь засветившегося художника: своей раскруткой. Интервью, начиная с Мэри Айр и заканчивая всеми газетами и «Шестым каналом». Если они захотят обыграть твою ампутированную руку, это только пойдёт на пользу. — Он вновь очертил руками рамку и проговорил: — Эдгар Фримантл врывается на художественную сцену Солнечного берега, как Феникс, восставший из дымящегося пепла трагедии! — Покури вот это, амиго. — Я ухватил себя за промежность. Но не смог сдержать улыбку. На вульгарность Уайрман внимания не обратил. Его понесло. — Твоя ампутированная brazo станет поистине золотой. — Уайрман, ты — циничный ублюдок. Похоже, последнее он воспринял как комплимент. Кивнул и величественным взмахом руки отмёл в сторону. — Я стану твоим адвокатом. Ты отбираешь картины для выставки — Наннуцци консультирует. Наннуцци расставляет картины на выставке — ты консультируешь. Логично?