— Очень хорошо, Эдуард! — воскликнула она. — А теперь, скажите, учебная это тревога или пожар? Я задумался, вопрос был не из сложных, если не воспринимать его в шутку. — Учебная тревога. — Да! — Синие глаза радостно блеснули. — Объясните Уайрингу почему. — При пожаре они разбегались бы во всё стороны. Вместо этого они… — Ждут команды вернуться в школу, да. — Но тут она повернулась к Уайрману, и я увидел другую женщину, испуганную. — Я опять назвала тебя не так? — Всё нормально, мисс Истлейк, — и он поцеловал её в висок, нежно, отчего понравился мне ещё больше. Она мне улыбнулась. Будто солнце выскользнуло из-за облака. — Пока человек обращается к другому по фамилии, он знает… — Но она потеряла ход мысли, и улыбка начала таять. — Он знает… — Пора смотреть Опру, — возвестил Уайрман и взял её за руку. Вдвоём они развернули ходунки, и она, тяжело ступая, но на удивление быстро направилась к двери в дальнем конце комнаты. Уайрман шёл сзади, не спуская с неё глаз. В телевизионной комнате главенствовал «самсунг» с большим плоским экраном. В другом конце стояла дорогая аудиосистема. Я не обратил внимания ни на телевизор, ни на звуковую систему. Я смотрел на рисунок в рамке, который висел над полками с компакт-дисками, и на несколько секунд забыл, что нужно дышать. Рисунок был карандашный, расцвеченный лишь двумя красными линиями, вероятно, выполненными обычной шариковой ручкой, какой учителя правят в тетрадках домашние задания и выставляют отметки. Эти линии прочертили вдоль горизонта, чтобы показать закат. Их вполне хватило. Гениальному лишнего не нужно. Это был мой горизонт, тот самый, что я видел из окна «Розовой малышки». Я знал это точно так же, как знал и другое: Дали слушал, как шуршат перекатываемые водой ракушки, когда превращал чистый лист бумаги в то, что видел глаз и истолковывал мозг. По горизонту плыл корабль, возможно, танкер. Как знать, может, тот самый, который я нарисовал в мой первый вечер, проведённый в доме 13 по Дьюма-Ки-роуд. Стиль, разумеется, не имел ничего общего с моим, но в выборе объекта на горизонте мы совпали. Под рисунком Мастер небрежно расписался: Salv Dali. iv Мисс Истлейк (Элизабет) выкурила сигарету, пока Опра расспрашивала Кирсти Элли[69] о животрепещущей проблеме похудания. Уайрман принёс сандвичи с яйцом и салатом. Их вкус я нашёл божественным. Мой взгляд продолжал возвращаться к взятому в рамку рисунку Дали, и, само собой, каждый раз я повторял про себя: «Привет, Дали». Когда появился доктор Фил[70] и начал бранить двух толстых женщин из зрительской аудитории, которые, очевидно, добровольно вызвались на эту роль, я сказал Уайрману и Элизабет, что мне пора домой. Элизабет воспользовалась пультом дистанционного управления, чтобы заглушить доктора Фила, потом протянула мне книгу, на которой лежал пульт. В её глазах читались смирение и надежда. — Уайрман говорит, что вы как-нибудь придёте и почитаете мне, Эдмунд. Это правда? Иногда приходится принимать решения мгновенно, и тогда я его принял. Решил не смотреть на Уайрмана, сидевшего слева от Элизабет. Проницательность, которую она продемонстрировала у стола с фарфоровыми статуэтками, уходила, даже я мог это заметить, но я подумал, что осталось её ещё очень и очень много. Взгляд, брошенный на Уайрмана, подсказал бы Элизабет, что для меня её просьба — новость, и она бы огорчилась. А я не хотел её огорчать. Отчасти потому, что она мне понравилось, а кроме того, я подозревал, что на ближайшие год-два жизнь заготовила ей достаточно огорчений. И скоро она станет забывать не только имена. — Мы об этом говорили. — Может, вы прочитаете мне одно стихотворение сегодня. По вашему выбору. Мне так этого недостаёт. Я могу обойтись без Опры, но жизнь без книг скудна, а без поэзии… — Она засмеялась. В смехе слышалась растерянность, от которой у меня защемило сердце. — Всё равно что жизнь без картин, или вы так не думаете? Не думаете? В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre.[71] — По вашему выбору, — повторила Элизабет. — Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард… — Нет, — ответил я. — Нет, всё нормально. Я никуда не тороплюсь. Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил её Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О'Хары.[72] Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух: Ты помнишь, какими мы были тогда Первоклассными? И сочный день приветствовал нас яблоком, зажатым в зубах. Нет смысла переживать, что Время прошло. Но тогда у нас водились тузы в рукавах, И мы проходили крутые повороты, смеясь. Тогда мы могли питаться зелёной травой на лугу, Не глядя на стрелку спидометра, мимолётом, несясь в вышине. А для вечерних коктейлей нам хватало льда и воды… Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало её появлению в глазах. — Извините. — Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала. — Всё нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог. — Не прикидываются страдальцами, — добавил я. Голос мой, похоже, принадлежал кому-то ещё. Она ослепительно улыбнулась. — Этот человек знает Дикинсон, Уайрман! — Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня. — Вы закончите, Эдуард? — Да, мэм. И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только вы были со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни.[73] Я закрыл книгу. — Это всё. Элизабет кивнула. — А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар? — Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь. Она вновь кивнула. — Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар… — Да, мэм? — Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга? Теперь кивнул я. — Думаю, понимаем, Элизабет. Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали. Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, но сами глаза оставались юными. Юными. v Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина. — Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово. — Расслабься, Уайрман. Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива. — Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах. — И она хочет, чтобы ей читали. — Да. — Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает? — Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.