— Непросто. — Иногда даже неправильно. — Не совсем так, но тем не менее… — Я не договорил и неопределённо взмахнул рукой. — Близко, но не рок-н-ролл? — Да. Спасибо за зелёный чай. — Приходи завтра и выпей ещё стаканчик. Я обычно бываю на пляже от двух до трёх часов пополудни, часа в день мне достаточно, но мисс Истлейк большую часть второй половины дня спит или занимается коллекцией фарфоровых статуэток и, разумеется, никогда не пропускает Опру, так что время у меня есть. Если на то пошло, так много, что я и не знаю, как его использовать. В общем, приходи. Мы найдём о чём поговорить. — Хорошо, — кивнул я. — Предложение интересное. Уайрман улыбнулся. Улыбка его красила. Протянул руку, и я вновь её пожал. — Знаешь, что я думаю? Дружба, основанная на смехе, всегда крепка. — Может, это и будет твоей следующей работой? Писать тексты для печенья с сюрпризом? — Бывают работы и похуже, мучачо. Гораздо хуже. iv На обратном пути я думал о мисс Истлейк, старухе в соломенной шляпе с широкими полями и больших синих кедах, которой, так уж вышло, принадлежал (хотя бы частично) один из флоридских островов. Как выяснилось, не невесте крёстного отца, а дочери земельного барона и, судя по всему, покровительнице искусств. В голове у меня опять что-то с чем-то разошлось, и я не мог вспомнить имя её отца (простое, в один слог), но я помнил ситуацию, обрисованную Уайрманом. Ни о чём похожем я никогда не слышал, а ведь если ты зарабатываешь на жизнь строительством, приходится сталкиваться с самыми необычными раскладами, касающимися собственности на землю. Я подумал, что это очень оригинальный ход… если, разумеется, кому-то хотелось, чтобы созданное им маленькое королевство пребывало в первозданном состоянии. Правда, возникал вопрос: а зачем? Большая часть расстояния, отделявшего меня от «Розовой громады», осталась позади, когда я вдруг осознал, что чертовски болит нога. Прохромав в дом, я напился на кухне воды из-под крана и через гостиную направился в спальню. Увидел мигающую лампочку на автоответчике, но на тот момент мне не хотелось иметь ничего общего с сообщениями из внешнего мира. Желание было только одно: снять с ног груз тела. Я лёг и уставился на медленно вращающиеся лопасти потолочного вентилятора. Вроде бы мне не удалось убедительно объяснить отсутствие искусственной руки. Но я подумал, что и Уайрман не сумел превзойти меня в убедительности с ответами на некоторые вопросы: «Как юрист оказался прислугой у богатой старой девы?» или «Чем хороша эта другая жизнь?». Всё ещё размышляя над этим, я соскользнул в крепкий, без сновидений сон. v Проснувшись, я принял горячий душ и прошёл в гостиную, чтобы проверить автоответчик. Тело не затекло, как я мог ожидать после двухмильной прогулки. Завтра, возможно, мне придётся от неё отказаться, но в этот вечер я чувствовал себя вполне сносно. Сообщение оставил Джек. Мать познакомила его с неким Дарио Наннуцци, который с радостью согласился взглянуть на мои картины в пятницу, от четырёх до пяти пополудни, если меня не затруднит привезти их (не больше десяти, которые я сам считаю лучшими) в галерею «Скотто». Никаких эскизов. Наннуцци хотел видеть только завершённые работы. Возникла лёгкая тревога. Нет, всё было гораздо хуже. Скрутило желудок, и я мог поклясться, что мои внутренности опустились дюйма на три. Толи боль, толи зуд поползли вверх по правому боку и вниз по руке, которой не было. Я сказал себе, что это глупость, негоже так себя вести, учитывая, что за три дня, оставшиеся до встречи, тревога будет только нарастать. Однажды я представлял проект стоимостью десять миллионов долларов городскому совету Сент-Пола, когда в нём заседал человек, позднее ставший губернатором Миннесоты. На моих глазах две девочки прошли танцевальные репетиции, отборы в группы поддержки спортивных команд, уроки вождения и ад переходного периода. Неужто с этим можно сравнить показ нескольких моих картин какому-то галеристу? Тем не менее, когда я поднимался в «Розовую малышку», ноги словно налились свинцом. Солнце скатывалось к горизонту, заливая большой зал роскошным, невероятным мандариновым светом, но я не испытывал никакого желания попытаться перенести его на холст, во всяком случае, этим вечером. Свет всё равно взывал ко мне. Как может взывать фотография давно забытой возлюбленной, случайно найденная в коробке со свидетельствами далёкого прошлого. Вода прибывала. Даже наверху я слышал шуршание ракушек. Я сел, принялся перебирать предметы, найденные на берегу: перо, обточенный водой камень, одноразовая зажигалка, выцветшая на солнце. Теперь в голове крутились строчки не Эмили Дикинсон, а какой-то старой песни: «Мама, как красиво солнце, Ярко светит сквозь деревья». Никаких деревьев, разумеется, не было, но я мог посадить одно на горизонте, если бы возникло такое желание. Мог посадить, чтобы красный закат светил сквозь него. Привет, Дали. Я не боялся, что мне укажут на отсутствие таланта. Боялся другого: услышать от синьора Наннуцци, что таланта у меня мало-мало. Или увидеть, как он сведёт большой и указательный пальцы на четверть дюйма и посоветует зарезервировать место на уличном Художественном фестивале, который проводится на Венис-авеню в центре Сарасоты, где меня наверняка будет ждать успех, потому что туристы точно набросятся на мои очаровательные имитации шедевров Дали. Если бы он так сделал, свёл большой и указательный пальцы на четверть дюйма и сказал «мало-мало», как бы я отреагировал? Мог ли вердикт совершеннейшего незнакомца лишить меня только что обретённой уверенности в себе, украсть у меня новую радость жизни? — Возможно, — ответил я сам на свой вопрос. Да. Потому что написание картин очень уж отличалось от возведения торговых центров. Я мог бы легко разрулить эту ситуацию, отказавшись от встречи… да только я в каком-то смысле пообещал Илзе, что покажу картины специалисту, а я не привык нарушать обещания, которые даю своим детям. Моя правая рука по-прежнему зудела, сильно, чуть ли не до боли, но я этого зуда практически не замечал. У стены, слева от меня, стояли восемь или десять картин. Я повернулся к ним, думая о том, что надо бы попытаться определить, какие — лучшие, но не сумел даже взглянуть на них. Том Райли стоял на верхней ступени лестницы. В одних только светло-синих пижамных штанах, потемневших в промежности и на внутренней стороне одной из штанин, где Том их обмочил. Правый глаз исчез. Глазницу заполняла красно-чёрная жижа. Кровь, словно краска, потёками запеклась ниже правого виска, исчезая в седеющих волосах за ухом. Второй глаз смотрел на Мексиканский залив. Красный закат освещал узкое, худое лицо Тома. Я вскрикнул от удивления и ужаса, отпрянул, упал со стула, приземлился на травмированное бедро, вновь вскрикнул — на этот раз от боли. Дёрнулся, ступня ударила по стулу, на котором я только что сидел, повалила его. Когда я вновь посмотрел на лестницу, Том исчез. vi Десятью минутами позже я уже был внизу, набирал его домашний номер. По лестнице я спускался сидя, пересчитывая задом ступеньки. Не потому, что повредил бедро, упав со стула, — просто ноги так сильно дрожали, что я им не доверял, не знал, удержат ли они меня. Я боялся рухнуть в полный рост и удариться головой, даже если бы попытался спуститься спиной вперёд, держась левой рукой за поручень. Чёрт, я боялся, что могу потерять сознание. Я продолжал вспоминать тот день на озере Фален, когда, повернувшись, увидел неестественно блестящие глаза Тома, который прилагал все силы к тому, чтобы не разрыдаться. «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль». В красивом доме Тома, в Эппл-Вэлли, зазвонил телефон. Том, который дважды женился и разводился. Том, который не советовал мне уезжать из Мендота-Хайтс и который сказал: «Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф». Том, который насладился моим домашним полем, если верить «Друзьям-любовникам»… и я верил. Как верил и тому, что увидел наверху. Один гудок… второй… третий. — Сними трубку, — пробормотал я. — Сними эту грёбаную трубку. Я не знал, что сказал бы ему, если б он снял, да меня это и не волновало. В тот момент я хотел лишь услышать его голос. Услышал, но записанный на автоответчик. — Привет! Вы позвонили Тому Райли. Мы с братом Джорджем и нашей мамой отправились в ежегодный круиз… на этот раз в Нассау. Что ты говоришь, мама? — Что теперь я — Багама-Мама, — ответил прокуренный, весёлый голос. — Совершенно верно, теперь она такая, — согласился Том. — Мы вернёмся восьмого февраля. А пока вы можете оставить сообщение… когда, Джордж? — После звукового з-з-зигнала! — воскликнул мужской голос. — Точно! — согласился Том. — После звукового зигнала. Или вы можете позвонить мне на работу. — Он продиктовал номер, а потом все трое прокричали: «BON VOYAGE»[61] Эти слова совсем не напоминали прощальное послание человека, задумавшего покончить с собой, но, разумеется, он находился с самыми близкими и дорогими ему людьми (которые потом сказали бы: «Нам казалось, что он в отличной форме») и… — Кто говорит, что это будет самоубийство? — спросил я пустую комнату… и в страхе оглянулся, чтобы убедиться, что она пуста. — А если это несчастный случай? Или даже убийство? При условии, что это ещё не произошло? Но если бы произошло, мне бы позвонили. Может, Боузи, а скорее всего Пэм. Опять же… — Самоубийство. — Теперь я уже ничего у комнаты не спрашивал. — Самоубийство, и оно ещё не произошло. Это было предупреждение. Я поднялся и, опираясь на костыль, двинулся в спальню. В последнее время костылём я пользовался реже, но в этот вечер держался за него, как за родного. Моя любимая девочка сидела, привалившись к подушкам на той стороне кровати, которую могла занимать реальная женщина, если б она у меня была. Я сел, взял её в руки, посмотрел в большие синие стекляшки, полные мультяшного изумления: «О-о-о-о-х, какой противный парниша!» Моя Реба, которая выглядела, как Люси Рикардо. — Вот так к Скруджу явился призрак грядущего Рождества, — сказал я ей. — Всё это только может произойти. На этот счёт Реба своего мнения не высказала. — Но что мне делать? С картинами-то — другое дело. С картинами — совершенно другое дело! Но связь была, и я это знал. И картины, и видения брали начало в человеческом мозгу, и что-то в моём мозгу изменялось. Я думал, что изменения эти происходили в результате удачного сочетания повреждений. Или неудачного. Противоударная травма. Зона Брока. И Дьюма-Ки. Дьюма… что? — Усиливает изменения, — объяснил я Ребе. — Не так ли? Реба вновь промолчала. — Есть что-то ещё, и это что-то воздействует на меня. Возможно, даже зовёт меня? От этой мысли по коже побежали мурашки. Подо мной ракушки тёрлись друг о друга, когда вода поднимала и бросала их. Не составляло труда представить себе на месте ракушек черепа, тысячи черепов, и все они разом скалили зубы, когда набегала очередная волна. Джек говорил, что на Дьюма-Ки есть ещё один дом, где-то в джунглях, разваливающийся? Вроде бы да. Когда мы с Илзе попытались поехать в ту сторону, состояние дороги очень быстро ухудшилось. Как и состояние Илзе. Меня желудок не подвёл, но запахи окружающей растительности вызывали отвращение, и резко усилился зуд в отрезанной руке. На лице Уайрмана отразилась тревога, когда я рассказал ему о нашей попытке исследовать джунгли. «При таком состоянии, как у тебя, Дьюма-Ки-роуд — не место для экскурсий». Его слова. Вопрос в том, а какое у меня состояние? Реба продолжала молчать. — Я не хочу, чтобы это произошло, — прошептал я. Реба смотрела на меня. Паршивым парнишей, вот кем она меня считала. — Какой от тебя прок? — спросил я куклу и отбросил её. Она упала на подушку, попкой кверху, расставив розовые хлопчатобумажные ноги, прямо-таки маленькая шлюшка. Действительно, «о-о-о-о-х, какой противный парниша!» Я опустил голову, уставился в ковёр между ног, потёр шею. Мышцы напряжённые, узловатые. Твёрдые, как железо. Какое-то время меня не докучали сильные головные боли, но я понимал, что, если мышцы не расслабятся, меня ждёт тяжёлая ночь. И для начала я решил чего-нибудь съесть. Что-нибудь насыщающее, вроде высококалорийного замороженного обеда. Вы понимаете, снять упаковку с замороженного мяса с соусом, поставить на семь минут в микроволновку, а потом жадно всё сожрать.