Значит, дороги перекрыты. Копы предполагают, что убийца не успел сбежать из города; это верно. Еще они думают, что толстяк, называющий себя Джорджем Руссо, тоже пока в городе. А вот это неверно. Билли-то знает. Его бывший литературный агент сейчас в Неваде, возможно, зарыт в песок и уже начал разлагаться. После рекламы пикапов «Шеви» на экране вновь появляются ведущие. С ними в студии бывший сотрудник уголовного розыска. Его просят порассуждать о возможных причинах убийства Джоэла Аллена. Пожилой следователь говорит: — Я вижу только одну возможную причину. Кто-то хотел закрыть ему рот, пока он не успел выдать информацию в обмен на смягчение приговора. — На какое смягчение он мог рассчитывать? — спрашивает ведущая, бойкая брюнетка. Шесть часов утра, а вы все такие бодрые, мысленно дивится Билли. Обдолбались, что ли? — Пожизненное вместо инъекции, — без малейших раздумий отвечает следователь. Это тоже верно. Вопрос лишь в том, что именно мог знать Аллен — и почему его надо было грохнуть у всех на виду. Видимо, это предупреждение тем, кто владеет той же информацией. В обычной ситуации Билли было бы плевать. Его дело маленькое, он просто исполнитель. Но нынешнюю ситуацию обычной никак не назовешь. Далее ведущие обращаются с вопросом к репортеру, который в данный момент берет интервью у Джона Колтона, одного из «молодых юристов». Билли не желает на это смотреть. Всего неделю назад они с Джонни и Джимом Олбрайтом сидели на площади возле «Башни Джерарда», смеялись и устраивали бой четвертаков[26], чтобы определить, кто на сей раз покупает тако на всю компанию. Словом, отлично проводили время. Теперь лицо у Джона ошарашенное и скорбное. Он успевает сказать: «Мы все думали, что он хороший чело…», — прежде чем Билли вырубает телевизор. Сполоснув миску, Билли проверяет телефон Далтона Смита. От Баки пришло сообщение, всего три слова: Перевода пока нет. Конечно, это было ожидаемо, но все вместе — вкупе с выражением лица Джонни Колтона… Н-да, не слишком радостное начало первого дня в неволе (пора уже называть вещи своими именами). Если перевода до сих пор нет, значит, скорее всего и не будет. Да, Билли получил пятьсот тысяч долларов — сумма немаленькая, но гораздо меньше обещанной. Вплоть до сегодняшнего утра Билли был слишком занят, чтобы злиться, хотя его кинул человек, которому он доверял. Теперь он ничем не занят и зол как собака. Он выполнил свою работу — причем она сводилась не к одному-единственному вчерашнему выстрелу. Он трудился целых три месяца и в личном плане потерял куда больше, чем мог предположить. Ему дали обещание, а кто нарушает свои обещания? — Плохие люди, вот кто, — произносит Билли вслух. Потом он заходит на сайт местной газеты. Крупный заголовок — УБИЙСТВО У ЗДАНИЯ СУДА! — наверняка выглядит крупнее и эффектнее в печатном виде, чем на экране айфона. В статье нет ничего нового, однако заглавное фото прекрасно объясняет, почему шерифа Викери не было на вчерашней пресс-конференции, которую давала шеф Конли. Нелепая ковбойская шляпа лежит на ступенях здания суда, а самого шерифа поблизости нет. Шериф Викери дал деру. Шериф Викери сбежал, роняя тапки. Одна эта фотография стоит тысячи слов. Если бы он появился на той пресс-конференции, его прилюдно покрыли бы позором. Что ж, удачи на предстоящих выборах, шериф, думает Билли. 2 Он поднимается на второй этаж, чтобы поухаживать за Дафной и Уолтером, и вдруг замирает с пульверизатором в руках. Да в своем ли он уме? Его попросили полить их, а не утопить. Билли заглядывает в холодильник Дженсенов и ничего хорошего там не находит, зато на кухонном столе лежит открытая упаковка английских маффинов. Внутри остался один, и Билли подогревает его в тостере, уверяя себя, что иначе он заплесневеет. Здесь обычные окна, и он садится на солнышке: жует маффин и размышляет о том, о чем прежде старался не думать. Об истории Бенджи, конечно. Основное дело сделано, и других у него нет. Но ведь теперь придется писать про службу в морской пехоте, а это много, начиная с автобуса на Пэррис-Айленд… это очень много. Билли моет тарелку, вытирает, убирает обратно в шкаф и спускается к себе. Выглядывает в окно-перископ и видит привычную картину — то есть ничего особенного. Брюки, в которых он был вчера, валяются на полу в спальне. Он подбирает их и ощупывает карманы, отчасти даже надеясь, что потерял флешку где-нибудь по дороге. Но флешка на месте, а там же и ключи — один из них от «форда» Далтона Смита, что ждет его на другом конце города. Ждет, когда Билли решит: вот теперь можно ехать. Когда все уляжется, так обычно говорят в фильмах про запоротое последнее дело. Флешка как будто потяжелела. Глядя на нее — невероятное устройство для хранения данных, которое тридцать лет назад казалось чем-то из разряда научной фантастики, — Билли дивится сразу двум вещам. Во-первых, тому, что на флешку уже записано огромное количество слов. Во-вторых, тому, что слов может стать больше. Вдвое больше. В четыре раза больше. В десять или в двадцать. Билли открывает свой чудом уцелевший ноутбук (для него это почти то же самое, что изгвазданная пинетка, только стоит дороже) и включает его. Вводит пароль, вставляет флешку и перетаскивает единственный файл на рабочий стол. Смотрит на первую строчку — «Однажды мамин хахаль вернулся домой с поломанной рукой», — и его охватывает отчаяние. Билли уверен, что получилось хорошо, но то, что сначала казалось легкотней, сейчас кажется сложным делом, ведь теперь он просто обязан держать марку. И не факт, что у него получится. Он подходит к окну-перископу и вновь смотрит на пустоту, гадая, не сделал ли только что открытие — почему молодые писатели часто не могут закончить начатое. Он вспоминает «Что они несли с собой» Тима О’Брайена, одну из лучших книг о войне в истории литературы, если не лучшую. Писательство — тоже своего рода война, только автор ведет ее с самим собой. История — это его снаряжение, к которому постоянно что-то добавляется. И с каждым днем оно тяжелеет. Сколько в мире незаконченных книг — мемуаров, стихов, романов, верных способов похудеть или разбогатеть. Они лежат у людей в столах, потому что стали слишком тяжелы — неподъемны. С собой не поносишь. Когда-нибудь непременно сяду за книгу, говорят себе эти писатели. Займусь ею на пенсии. Или когда дети подрастут. Неужели и Билли ждет та же участь? Неужели история станет для него неподъемной, рискни он написать про автобус до Пэррис-Айленда, про стрижку «под банку»[27] или про то, как сержант Аппингтон впервые спросил его: Хочешь пососать мой член, Саммерс? Хочешь? А то с виду ты членосос. Спросил. О нет, он не спрашивал, думает Билли. Или вопрос был риторический. Он орал мне в лицо, приблизившись почти вплотную: его нос в дюйме от моего носа, теплая слюна брызжет мне на губы. А я ответил: Никак нет, сэр, не хочу. И тогда он завопил: То есть мой хрен недостаточно хорош для тебя, рядовой Саммерс, потрох ты сучий, жалкое подобие новобранца?! Как ясно все встает перед глазами… Сможет ли он это записать, пусть и от лица Бенджи Компсона? Нет. Не сможет. Билли задергивает занавеску и вновь садится за ноутбук, чтобы выключить его и весь день смотреть телевизор: шоу и викторины «Эллен Дедженерес», «Суд идет», «Келли и Райан», «Верная цена». Потом обед, дневной сон и несколько мыльных опер. На закуску — «Судья Джон Ло», который орет, что не пальцем делан, и машет молотком, как рэпер Кулио в старых музыкальных клипах. Только Билли собирается вырубить компьютер, как в голову приходит одна мысль. Будто кто-то нашептал ее на ухо. Ты свободен. Ты можешь делать все, что угодно. Свободен не в прямом смысле слова, конечно. Придется торчать здесь по крайней мере до тех пор, пока полиция не свернет блокпосты (а для верности выждать еще несколько дней). Зато Билли свободен в творческом плане — может писать что угодно. И как угодно. Никто, черт подери, не дышит тебе в спину и не заглядывает через плечо. Можешь больше не притворяться дебилом, который сочиняет историю дебила. Можешь писать от лица умного человека, который пишет про себя в юности (а Бенджи, если Билли решит и дальше писать от его имени, еще юн), наивного и необразованного, но отнюдь не дурака. Хватит с меня Фолкнера, думает Билли. Можно писать «вобщем» вместо «в общем», «видимо» вместо «видать», «их» вместо «ихний». Можно даже оформлять прямую речь по всем правилам, если захочется. Раз Билли пишет для себя, он может рассказывать только то, что считает важным, и пропускать остальное. Он не обязан писать про стрижку «под банку», хотя и может. Не обязан вспоминать орущего ему в лицо Аппингтона — хотя может. Не обязан вспоминать паренька — Хаггерти или Хаверти, Билли толком не помнит его фамилию, — у которого случился сердечный приступ и его унесли в медсанчасть. Сержант Аппингтон потом сказал, что он оклемался. Кто его знает, как оно было на самом деле. Билли с удивлением обнаруживает, что отчаяние сменилось каким-то упрямым рвением. Даже высокомерием. Ну и ладно. Он будет писать что вздумается. Будет, потому что может. А начнет с того, что нажмет «Заменить» и исправит Бенджи на Билли, а Компсона на Саммерса. 3 Начальную военную подготовку я проходил в учебном центре на Пэррис-Айленде. Мне сказали, что я проведу в учебке три месяца, но получилось только восемь недель. Понятное дело, нас, салаг, унижали и оскорбляли, кто-то соскочил, кого-то комиссовали, но не меня. Наверное, соскочившим и комиссованным было куда вернуться, а мне некуда. Шестая неделя называлась Травой. На Траве нас учили разборке-сборке оружия. У меня это отлично получалось. Когда сержант Аппингтон приказывал нам произвести разборку-сборку на скорость, я всегда побеждал. Вторым обычно приходил Руди Белл, которого мы прозвали Тако. За все время он ни разу меня не опередил, хотя пару раз был близок. А дольше всех с винтовкой обычно вошкался Джордж Диннерстайн. Потом его заставляли упасть-отжаться двадцать пять раз, и сержант «Апарыш» Аппингтон ногой прижимал его зад к земле. Причем стрелял Джордж неплохо. Не так хорошо, как я, но с трехсот ярдов три его пули из четырех попадали по центру картонной мишени. Мой результат? Четыре из четырех с семисот ярдов. Почти без исключений. Только на Траве мы еще не стреляли. На Траве мы просто учились разбирать и собирать оружие, твердя себе под нос Клятву стрелка: «Это моя винтовка. Винтовок на свете много, но эта — моя. Моя винтовка — мой лучший друг. Моя жизнь». И так далее. Лучше всего мне запомнились вот эти слова: «Без меня моя винтовка бесполезна. Без винтовки бесполезен я». А еще на шестой неделе мы сидели задницей в траве. Иногда по шесть часов кряду. Тут Билли останавливается, едва заметно улыбается и вспоминает Пита «Хоя» Кэшмена. Однажды тот уснул в высокой южнокаролинской траве, и Апарыш присел с ним рядом на корточки да как заорет: Заскучал, морпех?! Хой так резко подскочил, что чуть не перекувыркнулся. Даже проснуться не успел, а уже чеканит: Никак нет, сэр! Он был приятелем Джорджа Диннерстайна и заслужил прозвище Хой, потому что имел привычку хвататься за пах и вопить: Поточи мой хой! Впрочем, Апарышу он поточить не предлагал. Воспоминания роятся в голове. Билли подозревал (а точнее, знал), что так будет, но о Траве писать вообще-то не собирался. И о Хое тоже, хотя позднее, возможно, напишет. Сегодня надо написать о неделе номер 7 и о том, что случилось после. Билли склоняется над клавиатурой. Часы летят незримо и неощутимо. В этой комнате творится магия. Он дышит ею. Вдох. Выдох. 4 После недели Травы наступает неделя Огня. Мы использовали «M-40A» — армейскую версию винтовки «Ремингтон-700». Магазин на пять патронов, сошки, НАТОвские патроны с бутылочными гильзами. «Вы должны видеть цель, но цель не должна видеть вас, — снова и снова твердил Ап. — Не верьте киношникам: снайперы никогда не работают в одиночку». Хотя это была учебка, а не снайперская школа, Аппингтон поделил нас на группы по двое — стрелок и наводчик. Я оказался в одной группе с Тако, а Джордж — с Хоем. В итоге мы вместе, все четверо, попали в Эль-Фаллуджу, участвовали в обеих операциях: «Бдительная решимость» в апреле 2004-го и «Ярость призрака» в ноябре. Вобщем мы с Тако Билли останавливается, мотает головой, напоминает себе, что «тупое я» осталось в прошлом. Стирает начало последнего предложения и исправляет ошибку. В общем, всю Огневую мы с Тако менялись ролями: то я вел огонь, а он занимался наведением, то наоборот. Джордж с Хоем хотели последовать нашему примеру, но Ап им запретил. — Диннер, за тобой стрельба без промахов. Кэш, ты только наводишь. — Сэр, я тоже хотел бы пострелять, сэр! — прокричал Хой. При обращении к Апарышу новобранцы всегда должны были кричать. Такое у морпехов правило. — А я хочу оторвать твои сиськи и засунуть их тебе в зад, и что? — отрезал Ап. С тех пор в их группе Джордж всегда был стрелком, а Хой — наводчиком. И в снайперской школе, и в Ираке. В конце Огневой недели сержант Аппингтон вызвал нас с Тако в штаб размером с кладовку и сказал: — Вы двое — жалкие недоноски, но стрелять умеете. Может, и серфингу научитесь. Вот как мы с Тако узнали, что нас переводят в Кэмп-Пендлтон. Там мы окончили курс молодого бойца, который сводился к огневой подготовке, потому что из нас делали снайперов. Мы полетели в Калифорнию самолетом «Юнайтед эйрлайнс». Я летел впервые в жизни. Билли останавливается. Хочет ли он писать про Пендлтон? Нет, не хочет. Серфингу их не учили (по крайней мере его какой серфинг, если он даже плавать не умел?). Билли достал себе футболку с надписью «ЧАРЛИ НЕ СЕРФЯТ»[28] и заносил ее до дыр. Он был в этой футболке в тот день, когда подобрал детскую пинетку и повесил ее на правое бедро, привязав к ремню. Хочет ли он писать про операцию «Иракская свобода»? Не-а. К тому времени, когда он добрался до Багдада, война уже кончилась. Президент Буш заявил об этом с палубы авианосца «Авраам Линкольн». Миссия выполнена, так он сказал. С тех пор Билли и остальные банкоголовые его полка стали «миротворцами». В Багдаде он чувствовал, что им рады. Что их любят. Женщины и дети бросали цветы. Мужчины кричали «нахн нихубу американ». Мы любим Америку. Недолго они нас любили, думает Билли. Так что к черту Багдад, переходим к делу. Осенью 2003-го мы стояли в Эр-Рамади, по-прежнему творили мир и пытались сдержать натиск бури, хотя к тому времени по нам уже стреляли, а муллы начали добавлять слова «смерть Америке» к проповедям, что летели из колонок на минаретах и стенах некоторых городских магазинчиков. Я служил в 3-м батальоне под названием «Темная лошадка». Рота «Эхо». В ту пору нас часто возили на учебные стрельбы. Джорджа и Хоя откомандировали куда-то еще, но мы с Тако по-прежнему были вместе. Как-то раз на нас приехал посмотреть один подполковник, я его тогда видел впервые. У меня в руках была «M-40», и я вел огонь с восьмисот ярдов по пирамиде из пустых пивных банок, выбивая по одной банке сверху вниз. Выбивать их нужно бережно, снизу, как бы опрокидывая, иначе вся конструкция рухнет. Этот подполковник — по фамилии Джемисон — велел нам с Тако проехать с ним. Мы сели в небронированный джип и поднялись на холм, с которого открывался вид на мечеть аль-Давла. Красивая была мечеть. А вот слова, звучавшие из колонок, нравились нам куда меньше: надоевшая до оскомины мура про то, как американцы позволят евреям колонизировать Ирак, ислам запретят, в правительстве будут сидеть одни евреи, а Америке достанется вся нефть. Мы не знали языка, но слова «смерть Америке» всегда произносились по-английски. А еще мы видели на улице переведенные листовки, написанные, судя по всему, ведущими представителями духовенства. Активисты зарождающихся повстанческих движений целыми кипами раздавали их прохожим. «Готов ли ты погибнуть за свою страну? — гласили заголовки. — Готов ли ты к славной смерти во имя Ислама?»