Он оглянулся и увидел, что Лоис выставила вперед обе руки. В одной была панама с выгрызенным кусочком полей. В другой — черная пластиковая расческа, которую можно купить в любом магазинчике за один доллар и двадцать девять центов. От нее все еще струилось призрачное оранжево-желтое мерцание, что не очень удивило Ральфа. Каждый раз, когда владелец пользовался ей, к ней, должно быть, приставало, как перхоть, немного свечения от его ауры и «воздушного шарика». Его также не удивило, что расческа оказалась вместе со шляпой Макговерна; в последний раз, когда он видел обе эти вещи, они были вместе. Он вспомнил саркастическую усмешку Атропоса, когда тот сдернул панаму со своей головы и сделал вид, что причесывает свой лысый череп этой расческой. А потом он подпрыгнул и сдвинул пятки. Лоис указала на старое кресло-качалку со сломанными полозьями. [Шляпа лежала прямо здесь, на сиденье. Расческа была под ней. Она — мистера Уайзера, да?] [Да.] Она тут же протянула ее Ральфу. [Возьми ее. Я не такая растяпа, какой меня всегда считал Билл, но порой я теряю вещи. А если я потеряю это, я никогда себе не прощу.] Ральф взял расческу, начал было засовывать ее в задний карман брюк, а потом вспомнил, с какой легкостью Атропос вытащил ее из такого же кармана. Ему это проще пареной репы. Ральф сунул расческу в передний карман брюк и оглянулся на Лоис, уставившуюся на обкусанную шляпу Макговерна с печальным удивлением Гамлета, разглядывавшего череп своего старого приятеля Йорика. Когда она подняла глаза, Ральф увидел в них слезы. [Он любил эту шляпу. Он думал, что выглядит в ней очень изящным и изысканным. На самом-то деле он выглядел просто как Билл, но ему казалось, он выглядит в ней чудесно, и это самое главное. По-твоему, нет, Ральф?] [Да.] Она швырнула шляпу обратно на сиденье старой каталки и повернулась, чтобы рассмотреть коробку с поношенной одеждой, словно выставленной на дешевой распродаже. Как только она повернулась к нему спиной, Ральф присел на корточки и заглянул под стул, надеясь различить там двойное мерцание в темноте. Если здесь была шляпа Билла и расческа Джо, то, быть может, и сережки Лоис… Под качалкой не оказалось ничего, кроме пыли и розового вязаного детского носочка. Следовало бы знать, что это будет не так просто, подумал Ральф, поднимаясь на ноги. Он вдруг ощутил, что выдохся. Они без труда отыскали расческу Джо, и это хорошо, пожалуй, даже замечательно, но Ральф боялся, что это просто везение новичка. Сережки Лоис по-прежнему оставались нерешенной проблемой… И конечно, что-то там еще, для чего их послали сюда. А что именно? Он не знал, и если кто-то сверху и посылал им инструкции, они не доходили до него. [Лоис, ты хоть смутно представляешь себе…] [Тс-с-с!] [Что это? Лоис, это он?] [Нет! Тише, Ральф! Замолкни и слушай!] Он прислушался. Поначалу он ничего не услышал, а потом ощущение короткого напряжения — щелчок — снова возникло у него в мозгу. На этот раз оно было очень медленным и осторожным. Он скользнул чуть дальше вверх, легонько, как перышко в потоке теплого воздуха. И тут же услыхал низкий скрипучий звук, словно от бесконечно скрипящей двери. В нем было что-то знакомое — даже не в самом звуке, а связанных с ним ассоциациях. Он был похож на… …сигнализацию от взломщиков или, может быть, дымоуловитель. Он сообщает нам, где находится. Он зовет нас. Лоис сжала его ладонь холодными как лед пальцами. [Вот оно, Ральф, — вот то, что мы ищем. Ты слышишь?] Да, конечно, он слышал. Но чем бы ни был этот звук, он не имел никакого отношения к сережкам Лоис, а без сережек Лоис он отсюда не уйдет. [Пошли, Ральф! Пошли! Мы должны найти это!] Он позволил ей повести себя в глубь комнаты. Почти везде груды сувениров Атропоса были по меньшей мере на три фута выше их голов. Как недоносок вроде Атропоса смог устроить этот фокус, Ральф понятия не имел — быть может, левитация, — но в результате он быстро утратил всякое ощущение направления, пока они блуждали тут, беспорядочно сворачивая и иногда, казалось, двигаясь в обратном направлении. Ральф был уверен только в том, что низкий стон звучал у него в ушах все громче; по мере приближения к его источнику звук становился все больше похож на крайне неприятное жужжание насекомого. Ральф все время ожидал, что вот они свернут за угол и гигантская саранча уставится на них своими тусклыми черно-коричневыми глазами, огромными, как грейпфруты. Хотя ауры отдельных предметов, которыми был забит этот проход склада, совсем поблекли, как аромат лепестков цветка, зажатого между страничками книги, они все еще были тут, под вонью Атропоса, и на этом уровне восприятия, когда все чувства полностью проснулись и раскрылись, невозможно было не ощущать эти ауры и не поддаваться их воздействию. Эти безмолвные остатки мертвецов Случая были одновременно жуткими и величественными. Ральф понял, что это место — нечто большее чем музей или крысиное логово; это была богохульная церковь, где Атропос принимал свою версию причастия — горе вместо хлеба и слезы вместо вина. Каждый неверный шаг по этим узким зигзагообразным проходам приносил отвратительные, надрывающие душу ощущения. Каждый не совсем бесцельный поворот открывал сотни новых предметов, которые Ральф хотел бы никогда не видеть и не помнить; каждый предмет издавал свой тихий вопль боли и изумления. Ему не надо было задаваться вопросом, испытывает ли Лоис то же самое, — она все время тихонько всхлипывала рядом с ним. Вот валяются детские санки «Гибкий полет» с завязанной узлом веревочкой, все еще болтающейся на руле. Мальчик, которому они принадлежали, умер от судорог морозным январским днем в 1953 году. Вот жезл с ручкой, обернутой пурпурно-белыми креповыми спиральками, предназначенный для девушки, участвовавшей в торжественном параде. Его владелицу изнасиловали и забили камнями осенью 1967-го. Ее убийца, которого так никогда и не поймали, засунул тело в маленькую пещеру, где ее кости — вместе с костями еще двух несчастных жертв — лежат до сих пор. Вот брошка женщины, которую ударил свалившийся кирпич, когда она шла по Мейн-стрит, чтобы купить свежий номер журнала «Вог»; выйди она на тридцать секунд раньше или позже из дома, осталась бы в живых. Вот нож мужчины, случайно убитого на охоте в 1937-м. Вот компас бойскаута, упавшего и сломавшего себе шею, когда бродил по горе Катадин. Кроссовка маленького мальчика по имени Гэйдж Крид, которого переехал мчавшийся грузовик с цистерной на шоссе № 15 в Ладлоу[67]. Кольца и журналы; цепочки от ключей и зонты; шляпы и очки; погремушки и радиоприемники. Разные вроде бы предметы, но Ральфу подумалось, что все они суть одно и то же: слабые, печальные голоса людей, оказавшихся вычеркнутыми из сценария в середине второго акта, когда они еще заучивали свои тексты на третий; людей, которых бесцеремонно вышвырнули до того, как они успели закончить свою работу, выполнить свои обещания; людей, чья единственная вина заключалась в том, что они родились в Случае… И приковали к себе взор безумца со ржавым скальпелем. Лоис, всхлипывая: [Я ненавижу его! Как же я его ненавижу!] Ральф ее понимал. Одно дело слушать рассказы Клото и Лахесиса о том, что Атропос тоже является частью большой картины, что он даже может сам служить Высшей Цели, и совсем другое — видеть вылинявшую кепку с эмблемой хоккейной команды «Бостон брюинз», принадлежавшую маленькому мальчику, который свалился в заросшую дыру погреба и умер в темноте, умер в агонии, потеряв голос после того, как шесть часов кричал, зовя свою мать на помощь. Ральф протянул руку и быстро коснулся кепки. Ее владельца звали Билли Уэзерби. Последняя его мысль была о мороженом. Рука Ральфа стиснула ладонь Лоис. [Ральф, о чем ты? Я слышу, что ты думаешь — уверена, что слышу, — но это все равно как слушать шепот.] [Я думал, что хочу нарубить котлет из этого маленького ублюдка, Лоис. Может, нам удастся показать ему, каково это — лежать ночью без сна. Как ты думаешь?] Хватка ее ладони стала жестче. Она кивнула. 5 Они добрались до места, где коридор, по которому они шли, разветвлялся на узенькие дорожки. Низкое ровное жужжание раздавалось слева, причем, судя по звуку, не очень издалека. Теперь они уже не могли идти рядом, и чем дальше они пробирались по проходу, тем уже он становился. В конце концов Ральфу пришлось двигаться боком. Красноватые выделения, которые оставлял за собой Атропос, были здесь очень густыми — они капали с наваленных груд сувениров и образовывали на грязном полу маленькие лужицы. Лоис теперь до боли сжимала руку Ральфа, но он не жаловался. [Это как в Общественном центре, Ральф, — он проводит здесь много времени.] Ральф кивнул. Вопрос состоял в том, к чему ходит причащаться мистер А. по этому проходу. Они уже приближались к концу, проход перегораживала толстая стена хлама, а он все еще не видел, что издавало этот звук. Жужжание начало сводить его с ума; в его голове словно бился здоровенный слепень. Когда они подошли к концу прохода, его охватила растущая уверенность в том, что предмет их поиска находится по другую сторону стены из хлама, перегораживающей проход; им или придется вернуться назад по своим следам и попытаться найти обход, или проломить стенку. И на то, и на другое может уйти больше времени, чем имеется в их распоряжении. Где-то в глубине мозга Ральф ощутил маленькие всплески отчаяния. Но коридор не заканчивался глухим тупиком; слева виднелось отверстие — прямо под обеденным столом, заваленным тарелками и пачками зеленой бумаги, и… Зеленой бумаги? Нет, не совсем. Пачками банкнот. Десятки, двадцатки и пятидесятидолларовые купюры в беспорядке лежали на тарелках. В треснутой соуснице валялась пачка сотен, а свернутая в трубочку пятерка пьяно торчала из пыльной рюмки. [Ральф! Бог ты мой, это же целое состояние!] Она смотрела не на стол, а на противоположную стену прохода. Верхние пять ее футов состояли из перевязанных серо-зеленых «кирпичей» банкнот. Они стояли на аллее, в буквальном смысле слова сделанной из денег, и Ральф понял, что теперь он может ответить хотя бы на один из мучивших его вопросов: откуда Эд добывал средства. Атропос купался в деньгах, но… Ральф полагал, что у маленького лысого сукина сына все же были проблемы с назначением свиданий. Он слегка нагнулся, чтобы получше заглянуть в узкий проем под столом. Кажется, с другой стороны находилось еще одно помещение, только очень маленькое. Там медленно, словно чье-то бьющееся сердце, пульсировало красное мерцание. Оно отбрасывало неприятные блики света на их туфли. Ральф указал туда и взглянул на Лоис. Она кивнула. Он встал на колени и прополз под заваленным деньгами столом в часовню, которую Атропос воздвиг вокруг предмета, лежавшего на полу. Это явно было то, за чем их послали, Ральф ни капельки не сомневался, но все равно понятия не имел, что это такое. Предмет размером не больше маленького камешка был окутан «мешком смерти», непроницаемым, как сердцевина «черной дыры» в космосе. Ну, прекрасно — просто восхитительно. Что теперь? [Ральф! Ты слышишь пение? Очень тихое.] Он с сомнением взглянул на нее, а потом огляделся вокруг. Он уже начал ненавидеть это, и хотя по природе своей не страдал клаустрофобией, сейчас он почувствовал, как паническое желание убраться отсюда давит ему на мозг. В голове у него заговорил очень отчетливый голосок: Я не просто хочу этого, Ральф; мне это необходимо. Я изо всех сил постараюсь продержаться с тобой здесь, но если ты быстро не справишься с тем, за чем тебя, черт возьми, сюда прислали, уже не будет иметь значения, чего кто-то из нас хочет, — я просто возьму ноги в руки и дам стрекача. Сдерживаемый ужас в этом голосе не удивил его, потому что место и в самом деле было жуткое — вовсе не комната, а дно глубокой шахты, стены которой были сделаны из хлама и украденных вещей: тостеров, подставок для обуви, радиоприемников с часами, фотоаппаратов, книг, стекольных рам, ботинок, грабель. Прямо перед глазами Ральфа на потрепанном ремешке висел побитый саксофон со словом «Джейк», выгравированным на нем тусклыми от пыли кусочками горного хрусталя. Ральф протянул руку, чтобы достать его, желая убрать проклятую штуковину от своего лица. Потом он представил себе, как вытаскивание этого одного предмета вызывает обвал, который обрушит на них все эти стены и похоронит заживо. Он убрал руку. В то же мгновение он раскрыл свой разум и все свои чувства насколько смог. На какую-то долю секунды ему показалось, он действительно слышит что-то — далекий вздох, словно шепот океана в морской раковине, — но потом это исчезло. [Если здесь и есть голоса, Лоис, я их не слышу — эта чертова штуковина вымывает их отсюда.] Он указал на предмет в середине круга, бывший чернее всех его устоявшихся представлений о черноте, — «мешок смерти», апофеоз всех «мешков смерти». Но Лоис отрицательно помотала головой: [Нет, не вымывает их. Досуха высасывает.] Она взглянула на орущий черный предмет с ужасом и отвращением. [Эта штука высасывает жизнь из всего собранного вокруг нее хлама… и старается высосать жизнь и из нас.] Да, конечно. Теперь, когда Лоис наконец произнесла это вслух, Ральф почувствовал, как «мешок смерти» — или предмет, находящийся у него внутри, — тянул что-то из самой глубины его мозга, дергал, вертел и тащил… стараясь вытащить это, как зуб из розовой десны. Пытается высосать жизнь? Близко, но не в десятку. Ральф не думал, что штука внутри «мешка смерти» хотела их жизни или души… Во всяком случае, не совсем. Она хотела их жизненную силу. Их ка. Как только Лоис уловила его мысль, глаза ее расширились, а потом… метнулись к чему-то, находившемуся прямо за его правым плечом. Стоя на коленях, она подалась вперед и протянула руку. [Лоис, не стоит этого делать — ты можешь развалить все вокруг и…] Слишком поздно. Она вытащила что-то, взглянула на это с ужасом и протянула ему. [Это все еще живое — все здесь еще живое. Не знаю, как это возможно, но так и есть… Каким-то образом они все живые. Но очень слабые. Почему они такие слабые?] Она протягивала ему маленькую белую кроссовку, женскую или детскую. Взяв ее, Ральф услышал, как та тихонько поет далеким голоском. Звук был одинокий, как ноябрьский ветерок в облачный полдень, но в то же время невероятно сладкий — как противоядие резкому звуку, исходящему от черного предмета на полу. И это был знакомый ему голос. Он почти не сомневался в этом. На носке кроссовки виднелось бурое пятнышко. Сначала Ральф принял это за шоколадное молоко, а потом понял, что это было на самом деле: высохшая кровь. В ту же секунду он снова очутился перед «Красным яблоком», перехватывая Нат, прежде чем Элен успела выронить ее. Он вспомнил, как ноги у Элен заплелись, как она откачнулась назад и прислонилась к двери «Красного яблока», словно пьяница к фонарному столбу, протягивая к нему руки. Дай мне мою малы-ышку… да-й мне На-али. Он знал этот голос, потому что он принадлежал Элен. Эта кроссовка была на ней в тот день, и капельки крови на носке вытекли или из разбитого носа Элен, или из ее расцарапанной щеки. А кроссовка все пела и пела, ее голосок еле-еле вырывался из-под жужжания той штуковины в «мешке смерти», и теперь, когда слух Ральфа — или то, что заменяло слух в мире аур, — полностью раскрылся, он услышал голоса, исходящие от всех остальных предметов. Они пели как какой-то затерянный хор. Живые. Поющие. Они могли петь; все эти вещи, сложенные вдоль стен, могли петь, потому что еще могли петь их владельцы.