Блондинка мельком глянула на Ральфа, но он успел заметить, как вытянулись в тонкую линию и сжались ее губы, прежде чем она отвернулась. Что важнее, он увидел, как окружавшая ее яркая аура неожиданно потемнела, сгустилась и в ней проступили спиралевидные темно-красные нити. Это цвет страха, подумал Ральф. Или, быть может, гнева. — Не знаю, Тим. Пошли, хватит зевать по сторонам. — Она потащила его за собой быстрее, конский хвост ее волос раскачивался туда-сюда и оставлял в воздухе маленькие веерообразные следы серого цвета с красными крапинками. Ральфу они показались похожими на душ, которые порой оставляют стеклоочистители на грязных ветровых стеклах. — Эй, мам, перестань! Прекрати тянууууть! «Это моя вина», — подумал Ральф, и в мозгу его возник образ: каким он должен был предстать в глазах молодой мамы — старик с усталым лицом и большими лиловыми мешками под глазами. Вот он стоит, привалившись к почтовому ящику, возле аптеки «Райт эйд» и пялится на нее и ее маленького мальчика так, словно они самые поразительные штуковины на всем белом свете. Каковыми вы и являетесь, мэм, да только вы не можете об этом знать. Он должен был показаться ей самым большим извращенцем всех времен и народов. Ему надо избавиться от этого. Не важно, реальность это или галлюцинация, — он должен заставить это убраться. Если он этого не сделает, кто-нибудь позовет или полицейских, или ребят с сетями для ловли бабочек. Он прекрасно понимал, что хорошенькая мамаша может сделать несколько телефонных звонков из первого же телефонного автомата за дверями в супермаркет, который попадется ей на пути. Только он начал спрашивать себя, как, скажите на милость, можно мысленно убрать то, что происходит лишь в мозгу, когда обнаружил, что это уже произошло. Будь то физический феномен или чувственная галлюцинация, оно просто исчезло, пока он размышлял о том, каким ужасным он мог показаться хорошенькой молодой мамочке. День вернулся к своей прежней летней яркости, которая была чудесной, но которой было все-таки далеко до того ослепительного, все пронизывающего свечения. Люди, пересекавшие автостоянку на аллейке, снова стали обыкновенными людьми: ни аур, ни «воздушных шариков», ни фейерверков. Просто люди, отправляющиеся за продуктами в «Купи и сэкономь», или забирать последние отпечатанные летние фотографии в «Фото-Мат», или взять кофе на вынос в кафе «От обеда до заката». Некоторые из них могли даже зайти в «Райт эйд» за коробочкой слабительного или, спаси и сохрани нас Господь, СНОТВОРНОГО. Обычные рядовые жители Дерри идут по своим обычным рядовым делам. Ральф испустил порывистый вздох и приготовился к волне облегчения. Облегчение действительно пришло, но не накатило волной, как он ожидал. У него не возникло ощущения выныривания из бездны безумия в реальное время; ни тени чувства, что он побывал где-то рядом с бездной. Однако он вполне ясно понимал, что не смог бы долго жить в таком ярком и прекрасном мире, не подвергая опасности здравость своего рассудка; это было бы все равно как испытывать оргазм, который длится часами. Возможно, гении и великие артисты могут так ощущать мир, но ему это не подходит; подобное напряжение очень быстро пережгло бы его фазы, и, когда прикатили бы люди с сетками, чтобы сделать ему укол и забрать с собой, он, наверное, встретил бы их как желанных гостей и с радостью отправился с ними. Наиболее ясное и отчетливое ощущение, которое он испытывал сейчас, было не облегчением, а разновидностью приятной меланхолии, которую он, как ему помнилось, ощущал порой после секса, когда был еще очень молод. Эта меланхолия была не глубокой, а широкой, и, казалось, заполняла пустые места в его теле и разуме, как отлив оставляет за собой полоску мягкого, взрыхленного песка. Он прикинул, испытает ли он еще когда-нибудь такое жуткое и веселое мгновение прозрения. Он полагал, что шансы неплохие… по крайней мере до следующего месяца, пока Джеймс Рой Хонг не всадит в него свои иглы, или, быть может, пока Энтони Форбс не станет раскачивать перед ним свои золотые карманные часы, приговаривая, что ему очень… очень… хочется… спать. Возможно, ни Хонг, ни Форбс не добьются никакого успеха в лечении его бессонницы, но Ральф догадывался, что, если у кого-то из них получится, он перестанет видеть ауры и «воздушные шарики» после первой же ночи хорошего сна. А после месяца или около того спокойных ночей он скорее всего забудет, что это вообще когда-то случалось. По его мнению, это была очень неплохая причина для легкого приступа меланхолии. Ты лучше пошевеливайся, дружище, — если твой новый дружок случайно выглянет из окна аптеки и увидит, как ты стоишь здесь, словно торчащий на игле, он, пожалуй, сам пошлет за ребятами с сетками. — Скорее звякнет доктору Литчфилду, — пробормотал Ральф и пошел через автостоянку к Харрис-авеню. 5 Он просунул голову во входную дверь дома Лоис и крикнул: — Эй! Есть кто дома? — Входи, Ральф! — отозвалась Лоис. — Мы в комнате. Ральф всегда представлял себе нору хоббитов очень похожей на маленький домик Лоис Чэсс, стоявший в полуквартале вниз по холму от «Красного яблока», — аккуратно обставленный, быть может, чуть темноватый, но скрупулезно вычищенный. И он полагал, что какой-нибудь хоббит вроде Бильбо Бэггинса[27], чей интерес к своим предкам уступал лишь интересу к тому, что сегодня подадут на обед, был бы очарован крошечной комнаткой, где с каждой стены на тебя смотрели родственники. Почетное место на телевизоре занимала отретушированная студийная фотография мужчины, которого Лоис всегда называла не иначе, как «мистер Чэсс». Макговерн сидел сгорбившись на диване. Тарелку макарон с сыром он поставил на свои костлявые колени. Телевизор работал, там шло игровое шоу — начинался призовой раунд. — Что она имела в виду, когда сказала — мы в комнате? — спросил Ральф, но не успел Макговерн ответить, как вошла Лоис с дымящейся тарелкой в руках. — Вот, — сказала она. — Садись, ешь. Я разговаривала с Симоной, и она сказала, что это наверняка попадет в полуденный выпуск новостей. — Слушай, Лоис, тебе не стоило трудиться, — сказал он, беря тарелку, но его желудок резко возразил, как только он почувствовал первый всплеск аромата лука и выдержанного чеддера. Он глянул на часы на стене — едва видные между фотографиями мужчины в енотовой шубе и женщины, выглядевшей так, словно фраза «фи-как-вам-не-стыдно» была дежурной в ее словаре, — и поразился, увидев, что уже без пяти двенадцать. — А я и не трудилась, просто засунула все, что нашла в холодильнике, в микроволновку, — сказала она. — Когда-нибудь, Ральф, я специально приготовлю что-нибудь особенное для тебя. А сейчас садись. — Только не на мою шляпу, — сказал Макговерн, не отводя глаз от призового раунда. Он снял свою шляпу с дивана, кинул ее на пол себе под ноги и вернулся к своей быстро уменьшавшейся порции макарон. — Очень вкусно, Лоис. — Спасибо. — Она задержалась в комнате, чтобы понаблюдать, как один из участников шоу выиграл поездку в Барбадос и новенькую машину, а потом торопливо вышла в кухню. Вопящий победитель исчез с экрана и сменился мужчиной в мятой пижаме, беспокойно вертящимся с боку на бок в постели. Он сел и глянул на часы на ночном столике. Там светились цифры 3.18 — час утра, ставший очень привычным для Ральфа. — Не можете спать? — сочувственно спросил диктор. — Устали пролеживать без сна одну ночь за другой? Маленькая мерцающая таблетка скользнула в спальню страдальца от бессонницы через окно. Ральфу она показалась похожей на самое маленькое на свете летающее блюдце, и он не удивился, когда увидел, что таблетка голубая. Ральф уселся рядом с Макговерном. Хотя оба они были довольно стройные (на самом деле Биллу лучше бы подошло слово тощий), но вместе заняли почти весь диван. Вошла Лоис со своей тарелкой и уселась в качалку у окна. Перекрывая жестяную музыку и аплодисменты в студии, увенчавшие конец игрового шоу, женский голос сообщил: — С вами Лизетт Бенсон. Главная новость нашего полуденного выпуска — известная защитница женских прав соглашается выступить в Дерри; вспыхнувший протест у местной клиники — шестеро арестованных. Затем Крис Алтоберг расскажет о погоде, а Боб Маккланахан — о новостях спорта. Оставайтесь с нами. Ральф подцепил вилкой макароны, отправил их в рот, поднял глаза и увидел, что на него пристально смотрит Лоис. — Нормально? — спросила она. — Восхитительно, — сказал он и не солгал, но подумал, что сейчас большая порция холодных франко-американских спагетти прямо из банки показалась бы такой же вкусной. Он не просто проголодался, он умирал от голода. Способность видеть ауры явно сжигала много калорий. — Если совсем коротко, то случилось вот что, — сказал Макговерн, проглотив последний кусок своего ленча и поставив тарелку на пол, рядом со своей шляпой. — В восемь тридцать утра около восемнадцати человек собрались у «Женского попечения», когда люди шли на работу. Подруга Лоис, Симона, говорит, что они называют себя «Друзья жизни», но ядро группы составляют разношерстые психи и придурки из организации под названием «Хлеб насущный». По ее словам, один из них — Чарли Пикеринг, тот самый парень, которого легавые поймали, когда он явно собирался взорвать это заведение в прошлом году. Племянница Симоны говорит, что полиция арестовала только четверых. Похоже, она слегка занизила цифру. — Эд действительно был с ними? — спросил Ральф. — Да, — ответила Лоис. — Его тоже арестовали. Правда, никто не пострадал. Это просто слухи. Никто вообще не ранен. — В этот раз, — угрюмо вставил Макговерн. На экранчике хоббитного размера телевизора Лоис возникла заставка полуденных новостей, сменившаяся затем Лизетт Бенсон. — Добрый день, — сказала она. — Главная новость сегодняшнего прекрасного дня в конце лета: видная писательница и ярая защитница женских прав Сюзан Дэй согласилась выступить в Общественном центре Дерри в следующем месяце, и объявление о ее речи спровоцировало демонстрацию у «Женского попечения» — женского восстановительного центра и клиники абортов Дерри, которая вызывает столь противоречивые… — Опять они взялись за эту болтовню про клинику абортов! — воскликнул Макговерн. — О Господи! — Заткнись! — произнесла Лоис не допускающим возражения тоном, не очень походившим на ее обычное робкое бормотание. Макговерн кинул на нее удивленный взгляд и замолчал. — …Джон Киркленд от «Женского попечения» с первым из двух репортажей, — объявила Лизетт Бенсон, и изображение переключилось на репортера, стоящего снаружи длинного низкого кирпичного здания. Заставка внизу экрана сообщала зрителям, что это ПРЯМОЙ ЭФИР. Камера прошлась по ряду окон с одной стороны «Женского попечения». Два из них были разбиты, а еще несколько вымазаны красной дрянью, похожей на кровь. Желтые ленты полицейского ограждения были натянуты между репортером и зданием; трое полицейских в форме и один в гражданском стояли небольшой группой у его дальнего конца. Ральф не очень удивился, узнав в детективе Джона Лейдекера. — Они называют себя «Друзья жизни», Лизетт, и утверждают, что их демонстрация этим утром явилась стихийным взрывом негодования, вызванного известием о том, что Сюзан Дэй — женщина, которую радикальные группы защиты жизни по всей стране называют американским детоубийцей номер один, — прибывает в следующем месяце в Дерри, чтобы выступить с речью в Общественном центре. Тем не менее по меньшей мере один офицер полиции Дерри полагает, что все было не совсем так. Репортаж Киркленда перешел на запись, начавшуюся с показа крупным планом Лейдекера, который, казалось, смирился с микрофоном, торчащим у его лица. — Никакой стихийности тут не было, — сказал он. — Явно проводилось множество приготовлений. Скорее всего большую часть недели они готовились к объявлению Сюзан Дэй своего решения приехать сюда и выступить — готовились и ждали, когда новости появятся в газетах, что и произошло сегодня утром. Камера захватила двоих. Киркленд вперился в Лейдекера самым проницательным своим взглядом. — Что вы имеете в виду под «множеством приготовлений»? — спросил он. — На большинстве плакатов, которые они несли, красовалось имя Сюзан Дэй. И еще было больше дюжины вот этих штуковин. Неожиданная человеческая эмоция проступила сквозь маску полицейского-дающего-интервью на лице Лейдекера; Ральфу показалось, что это отвращение. Детектив поднял большой пластиковый полицейский пакет для вещественных доказательств, и на одно жуткое мгновение Ральф уверился, что там внутри находится искромсанный кровавый младенец. Потом он сообразил, что, чем бы ни была красная штуковина, тело в пакете — кукла. — Они покупали это не в нашем универмаге, — сказал Лейдекер телевизионному репортеру. — Это я вам гарантирую. Следующий кадр выхватил крупным планом выпачканные и разбитые окна. Камера медленно прошлась по ним. Гадость на испачканных окнах еще больше, чем раньше, походила на кровь, и Ральф решил, что ему не хочется доедать остатки макарон с сыром. — Демонстранты прибыли с детскими куклами, в туловища которых, по мнению полиции, была закачана смесь сиропа «Каро» и красного пищевого красителя, — сообщил Киркленд подводящим итог тоном. — Они швыряли кукол в здание, скандируя лозунги против Сюзан Дэй. Два окна разбито, но большего ущерба зданию не нанесено. Камера остановилась, сфокусировавшись на отвратительно испачканной стеклянной панели. — Большинство кукол разорвалось, — говорил Киркленд, — выплеснув жидкость, достаточно похожую на кровь, чтобы здорово напугать служащих, ставших свидетелями этой бомбардировки. Кадр с выпачканным красным окном сменился изображением темноволосой женщины в брюках и пуловере. — О-о, смотрите, это же Барби! — вскричала Лоис. — Вот здорово, я надеюсь, Симона смотрит! Может, мне стоит… Настала очередь Макговерна шикнуть на нее. — Я испугалась, — сказала Барби Киркленду. — Сначала я подумала, что они действительно швыряют мертвых младенцев или, быть может, зародыши, которые где-то раздобыли. Даже после того, как прибежала доктор Харпер, крича, что это куклы, я все еще не была уверена. — Вы сказали, они что-то выкрикивали? — спросил Киркленд. — Да. Явственнее всего я слышала: «Не пустим ангела смерти в Дерри!» Репортаж снова вернулся к Киркленду в прямом эфире. — Итак, Лизетт, демонстрантов отвезли от «Женского попечения» в полицейское управление Дерри на Мейн-стрит около девяти часов утра. Насколько мне известно, двенадцать человек было допрошено и отпущено; шестерых арестовали по обвинению в злостном хулиганстве — мелкое преступление. Так что, кажется, прозвучал еще один выстрел в продолжающейся в Дерри войне по поводу абортов. Джон Киркленд, новости четвертого канала. — Еще один выстрел в… — начал было Макговерн, но тут же поднял руки, давая понять, что умолкает. На экране снова возникла Лизетт Бенсон: — Теперь включаем Анну Риверс, которая меньше часа назад разговаривала с двумя так называемыми «друзьями жизни» из тех, что были арестованы во время утренней демонстрации. Анна Риверс стояла на ступеньках полицейского управления на Мейн-стрит между Эдом Дипно с одной стороны и высоким болезненно-желтым субъектом с козлиной бородкой — с другой. Эд выглядел изящным и прямо-таки красивым в сером пиджаке и темно-синих брюках. Высокий мужчина с козлиной бородкой был одет, как мог одеваться «мэнский пролетариат» лишь в воображении страдающего галлюцинациями либерала: вылинявшие джинсы, вылинявшая голубая рабочая блуза, широкие красные подтяжки пожарного. Ральфу потребовалась всего одна секунда, чтобы узнать его. Это был Дэн Дальтон, владелец «Кому цветок, кому пальто». В последний раз, когда Ральф видел его, он стоял за висевшими в витрине его магазина гитарами и птичьими клетками, взмахивая руками на Гама Дэвенпорта жестом, говорящим: Какая кому разница, что ты там думаешь! Но взгляд его был прикован, конечно же, к Эду — Эду, выглядевшему таким элегантным и таким нормальным, с какой стороны ни глянь. Макговерну явно стало стыдно. — Бог мой, не могу поверить, что это тот же самый человек, — пробормотал он. — Лизетт, — говорила хорошенькая блондинка, — со мной рядом Эдвард Дипно и Дэниель Дальтон, оба из Дерри — двое из тех, кого арестовали во время утренней демонстрации. Это правильно, джентльмены? Вы были арестованы? Они кивнули; Эд — с едва заметной усмешкой, Дальтон — стиснув челюсти, с суровой решимостью. Взгляд, который последний устремил на Анну Риверс, придавал ему такое выражение — по крайней мере так казалось Ральфу, — словно он пытался вспомнить, в какую клинику абортов она недавно спешила, опустив голову и сгорбившись. — Вас отпустили под залог?