— Хромает Гарри-Шкрек по ой-вей-ню. Я хотел было схватить школьника, имея намерение принудить его извиниться, но Гарри меня остановил. Его улыбка оставалась беззаботной, легкой. — Не следует так переживать. Я к этому привык. Это же всего лишь дети. — Так оно и есть, — сказал я, — но наша работа их учить. — Я знаю, что вы хорошо с этим справляетесь. Но это не моя работа быть чьим-то, как-это-оно-у-вас-называется — учебным пособием. Особенно сегодня. Я надеюсь, вы будете заботиться о себе, мистер Эппинг. По возрасту, он мог бы быть мне отцом, но обратиться ко мне Джейк очевидно было ему не по силам. — И вы тоже, Гарри. — Я никогда не забуду ту пятерку с плюсом, я ее тоже взял в рамку. Повесил прямо рядом с моим аттестатом. — Приятно слышать. Чудесно. Действительно это было чудесно. Пусть его сочинение принадлежало к примитивному искусству, но оно было насквозь все, до последней ниточки таким же правдивым и мощным, как любая из картин Бабушки Мозес[12]. Без сомнений лучше того, что я сейчас читал. Грамматика в сочинениях отличников по-большей части была правильной и применение слов корректным (хотя мои осторожные, направленные на колледж не- авантюристы имели раздражающую тенденцию использовать пассивное склонение), но их писанина оставалась мертвенно-бледной. Скучной. Мои отличники были одиннадцатиклассниками — так как учениками выпускного класса наградил себя Мак Стедмен, глава нашего факультета, — тем не менее, писали они, словно маленькие старенькие джентльмены и маленькие старенькие леди, все с поджатыми губками, типа: Ой, берегись, Милдред, смотри, не поскользнись на тех коньках. Вопреки своим грамматическим ляпсусам и корявому почерку, Гарри Даннинг писал, как герой. В одном сочинении, по крайней мере. Так я размышлял о разнице между агрессивным и согласительным стилями письма, когда на стене прокашлялся интерком: — Есть ли мистер Эппинг в учительской западного крыла? Вы часом не там, Джейк? Я встал, нажал кнопку и ответил: — Еще здесь, Глория. Раскаиваюсь. Чем могу помочь? — Вам звонят по телефону. Кажется, мужчина по имени Эл Темплтон. Я могу переключить его на вас, если желаете. Или сказать ему, что вы уже ушли. Эл Темплтон, владелец и управляющий той харчевни, куда весь учительский состав ЛСШ, кроме вашего покорного слуги, отказывался ходить. Даже чтимый заведующий моим факультетом — который старался говорить наподобие какого-то декана из Кембриджа и уже приближался к пенсионному возрасту, — так даже тот называл тамошнее фирменное блюдо не «Знаменитым фетбургером Эла», а «Знаменитым котбургером Эла»[13]. «Понятно, что это не настоящий кот, — говорили люди, — или совсем не кот, но и говядиной оно быть не может за каких-то доллар девятнадцать центов». — Джейк, вы там не заснули, уважаемый? — Да нет, вовсе нет, — недоумевая, к чему это Элу надумалось звонить по телефону мне в школу. Зачем он вообще мне звонит по телефону, наконец? Отношения у нас с ним были сугубо повар-клиент. Я ценил его еду, а он мою к ней благосклонность. — Давайте, переключайте его сюда. — А почему вы, кстати, все еще там? — Занимаюсь самобичеванием. — Ооо! — пропела Глория, и я вообразил себе, как затрепетали ее длинные ресницы. — Мне так нравится, когда вы говорите что-то грубое. Подождите, сейчас зазвенит звонок. Она отключилась. Зазвонил телефонный аппарат внутренней линии, и я поднял трубку. — Джейк? Это ты, друг? Сначала я подумал, что Глория, наверное, неправильно расслышала имя. Этот голос не мог принадлежать Элу. Даже самая тяжелая в мире простуда не могла бы привести к такой хрипоте. — Кто это? — Эл Темплтон, или она тебе не сказала? Боже, музыка, пока ожидаешь соединение, это такое дерьмо. Что случилось с Конни Френсис[14]? Он громко зашелся таким хриплым кашлем, что я вынужден был немного отодвинуть подальше трубку. — Голос у тебя словно гриппозный. Он рассмеялся, не переставая при этом кашлять. Комбинация была довольно ужасной. — Немного есть, конечно. — Наверное, тебя быстро накрыло. Я был у него только вчера, раненько поужинал. Здоровенный бифштекс с жареным картофелем и молочный шейк с клубникой. Я считаю, что для мужчины, который живет сам, важно питаться всеми профилирующими группами продуктов. — Можно сказать, и так. А можно сказать, это заняло какое-то время. Как не скажи, все правильно. Я не знал, что на это ответить. Мы часто говорили с Элом за последние семь-восемь лет, на протяжении которых я ходил в его харчевню, и он бывал странным — например, упрямо называл «Патриотов Новой Англии» «Бостонскими патриотами»[15] или говорил о Теде Вильямсе[16], как о «другане», которого он лично знал, — но никогда у меня не случалось с ним разговора, более странного, чем этот. — Джейк, мне надо с тобой увидеться. Это важно. — Могу ли я спросить… — Я готов к тому, что у тебя возникнет много вопросов, и я на них отвечу, но не по телефону. У меня были сомнения, что уж так много ответов он сможет мне предоставить, прежде чем у него совсем пропадет голос, но пообещал, что приду через час, а то и раньше. — Благодарю. Если сможешь, постарайся пораньше. Время, как это говорят, является существенно важным. И он отключился, также внезапно, даже не попрощавшись. Я обработал еще пару сочинений моих отличников, в стопке их оставалось еще четыре, но читать дальше было напрасным делом. У меня пропал драйв. Я смел остатки со стола в портфель и пошел. У меня промелькнула мысль, не подняться ли наверх в офис, чтобы пожелать Глории хорошего лета, но я ее откинул. Она будет оставаться здесь еще целую неделю, будет закрывать документацию по очередному учебному году, а я собирался прийти сюда вновь в понедельник, чтобы почистить буфетный шкафчик, — такое сам себе дал обещание. Так как иначе учителя, которые будут использовать учительский кабинет в западном крыле во время летних сессий, найдут его полным тараканов. Если бы я знал, что приготовило для меня будущее, я обязательно бы поднялся наверх, чтобы увидеться с ней. Возможно, даже решился бы на поцелуй, тот флирт, который витал между нами последние пару месяцев, склонял к этому. И, конечно же, ничего тогда я не знал. Монетка жизни оборачивается мельком. 3 Харчевня Эла находилась в серебряном трейлере[17], который стоял на задворках Мэйн-стрит, в тени старой фабрики Ворумбо[18]. Подобные здания обычно имеют убогий вид, но Эл замаскировал бетонные блоки, на которых стояло его заведение, красивыми цветниками. Там даже была небольшая аккуратная лужайка, которую Эл лично подстригал старомодной косилкой. Косилка была ухоженной так же заботливо, как и его цветы, как и та лужайка; ни пятнышка ржавчины на ее стрекочущих, выкрашенных в яркий цвет лезвиях. Словно ее приобрели у местного дилера «Вестерн авто»[19] всего лишь неделю назад…то есть если бы в Лисбон-Фолсе все еще существовал магазин «Вестерн авто». Был такой когда-то, но где-то на сломе столетий пал жертвой больших гипермаркетов. Я подошел по мощеной дорожке к крыльцу, и там задержался, помрачнел. Исчезла вывеска ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХАРЧЕВНЮ ЭЛА, ДОМ ФЕТБУРГЕРА! Ее место занял прямоугольник картона с надписью ЗАКРЫТО; НЕ ОТКРОЕТСЯ ПО БОЛЕЗНИ. БЛАГОДАРИМ ЗА ГОДЫ ОБОЮДНОГО БИЗНЕСА; БЛАГОСЛОВИ ВАС ГОСПОДЬ. Я пока что не вошел в туман ирреальности, который вскоре меня проглотит, но первые его ростки уже обвивали меня и я их чувствовал. Это не какая-то там летняя простуда послужила причиной надорванности, которую я услышал в голосе Эла, не просто хриплый кашель. И не грипп. Судя по объявлению, у него что-то посерьезнее. Но какого же это рода серьезное заболевание могло овладеть им за каких-то двадцать четыре часа? Да даже меньше. Сейчас полтретьего. Вчера вечером я ушел отсюда в пять сорок пять и Эл был в полном порядке. Разве что немного возбужденный. Я вспомнил, что спросил у него, не многовато ли он выпил своего собственного кофе, и он ответил «нет», он просто думает о том, как отправится в путешествие. Часто ли люди, которые заболевают — заболевают достаточно серьезно, чтобы закрыть бизнес, который вели своими силами в течение двадцати лет — говорят о том, что собираются ехать куда-то путешествовать? Возможно, кое-кто, но вряд ли чтобы таких было много. Дверь приоткрылась, когда я все еще тянулся рукой к щеколде, и в косяке харчевни появился Эл, он смотрел на меня без улыбки. Я тоже смотрел на него, чувствуя, как туман ирреальности сгущается вокруг меня. День был теплым, но туман был холодным. В тот миг я все еще мог развернуться и выйти из него, повернуть назад в свет июньского солнца, и часть моей души так и хотела сделать. А впрочем, больше я застыл от удивления и тревоги. А еще от ужаса, должен также и это признать. Так как серьезная болезнь нас серьезно пугает, именно так, а Эл был серьезно болен. Я увидел это сразу. Было похоже на то, что он смертельно болен. Дело было не только в том, что его по обыкновению румяные щеки запали и посерели. Дело было не в его полных слез синих глазах, которые теперь казались выцветшими и близоруко щурились. И не в его волосах, до этого почти полностью черных, а теперь почти полностью седых — в конце концов, раньше он мог пользоваться одним из тех косметических средств, а теперь, под влиянием обстоятельств, решил его смыть и выглядит без грима. Наиболее невероятным было то, что за двадцать четыре часа с того времени, как я его видел, Эл Темплтон на вид похудел, по крайней мере, на тридцать фунтов. А может, даже на сорок, что представляло где-то четверть веса всего его тела до этого. Никто не теряет тридцать или сорок фунтов на протяжении неполных суток, никто. Вот тогда, я думаю, туман ирреальности и поглотил меня целиком. Эл улыбнулся, и я увидел, что вместе с весом он потерял и зубы. Десна у него были бледными, нездоровыми. — Как тебе мой новый вид, Джейк? Он закашлялся, гнетущие звуки выходили из его тела. У меня и челюсть отвисла. Из открытого рта не вылетело ни слова. Мысль о бегстве вновь выпорхнула в каком-то боязливом, брезгливом закоулке моего мозга, тем не менее, даже если бы тот закоулок имел надо мной власть, я не мог этого сделать. Меня сковало на месте. Эл справился с кашлем и вынул из заднего кармана платочек. Сначала вытер себе рот, а потом ладонь. Прежде чем он успел спрятать платочек, я заметил, что он запачкан красным. — Заходи, — пригласил он. — Есть что рассказать, а ты единственный, я думаю, кто способен выслушать. Будешь слушать? — Эл, — произнес я. Голос мой прозвучал низко, бессильно, я сам себя едва расслышал. — Что случилось с тобой? — Ты меня выслушаешь? — Конечно. — У тебя возникнут вопросы, и я отвечу на все, что смогу, но старайся свести их до минимума. Голоса у меня почти не осталось. Черт, у меня силы почти не осталось. Давай, заходи вовнутрь. Я вошел. В харчевне было темно, прохладно и пусто. Барная стойка стояла отполированная, без единой крошки; отблескивали хромом высокие стулья; сиял идеально начищенный кофейный аппарат; лозунг "ЕСЛИ ВАМ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ПОИЩИТЕ СЕБЕ РАСПИСАНИЕ ДВИЖЕНИЯ" висел на обычном месте, возле кассы «Сведа»[20]. Единственное, чего не хватало, это посетителей. Да, еще и хозяина-повара, конечно. Эла Темплтона заменил пожилой, больной призрак. Когда он повернул ручку дверной задвижки, замыкая нас изнутри, щелкнуло очень громко. 4 — Рак легких, — сказал он, как будто, между прочим, после того, как провел нас к столу в дальнем уголке харчевни. Он похлопал себя по карману рубашки, и я увидел, что там пусто. Вечно присутствующая в том кармане пачка «Кэмэла» без фильтра исчезла. — Не удивительно, я начал, когда мне было одиннадцать, и курил до того самого дня, когда получил этот диагноз. Больше, черт побери, пятидесяти лет. Три пачки в день, пока в семидесятых цены не полезли вверх. Тогда я решился на жертву и попустил до двух пачек в день. — Он хрипло хохотнул. Я хотел было сказать ему, что его арифметика неправильная, так как я знаю его настоящий возраст. Когда я как-то в конце зимы зашел сюда и спросил, почему он работает возле гриля в детском колпаке с надписью «Счастливых именин», он ответил: «Так как сегодня мне исполнилось пятьдесят семь, друг. И, я теперь полностью легальный Хайнц» [21]. Но он просил меня не задавать вопросов, кроме самых необходимых, и я предположил, что это условие распространяется и на то, чтобы не лезть к нему с уточнениями. — Если бы я был тобой — а я хотел бы этого, хотя никогда не желал бы, что бы на тебя перешло мое такое состояние, — я бы подумал: «Что-то здесь есть скользкое, никто в течение суток не может вдруг заболеть запущенным раком». Ты же так думаешь, правильно? Я кивнул. Думал я именно так. — Ответ достаточно прост. Это случилось не за одну ночь. Я начал выхаркивать себе мозг приблизительно месяцев семь назад, еще в мае. Это было новостью для меня; если он действительно кашлял, то это случалось тогда, когда меня не было рядом. И больше того, он вновь путается в арифметике. — Эл, эй? Сейчас июнь. Семь месяцев назад был декабрь.