— Он мне не нужен — у меня есть рюкзак. Лежит в багажнике машины. На его лице появилось насмешливое выражение. — Там, куда ты собираешься, никто не носит рюкзаков, кроме бойскаутов, да и те их надевают, только когда отправляются в поход или на свои сборища. Тебе еще многое надо заучить, дружище, но если ты будешь делать осторожные шаги, и лишний раз не будешь рисковать, ты справишься. Я понял, что действительно собираюсь это сделать, и что это случится прямо вот-вот, почти без подготовки. Я почувствовал себя визитером в лондонском порту семнадцатого столетия, который вдруг осознал, что его сейчас силком записывают в моряки. — Но что мне нужно делать? — это прозвучало сущим блеянием. Он поднял брови — кустистые и белые теперь так же, как и его поредевшие волосы на голове. — Будешь спасать семейство Даннингов. Разве мы не об этом говорили? — Я не это имею в виду. Что мне нужно делать, когда люди будут спрашивать у меня, каким образом я зарабатываю себе на жизнь? Что мне говорить? — У тебя умер богатый дядя, помнишь? Говори всем, что ты понемногу питаешься из своего нежданного наследства, стараясь протянуть по возможности дольше, пока не напишешь книгу. Разве не сидит в каждом учителе литературы не реализованный писатель? Или, может, я ошибаюсь? Конечно, он не ошибался. Он сидел и смотрел на меня — сам осунувшийся, ужасно похудевший, но с сочувственным выражением. Вероятно, даже жалостно смотрел на меня. В конце концов, он проговорил, очень мягко: — Большое это дело, разве не так? — Так, — ответил я. — Но Эл…мужик…я…… я простой, маленький человек. — То же самое можно сказать об Освальде. О том злодее, который стрелял из засады. А если верить сочинению Гарри Даннинга, его отец простой подлый пьяница с молотком. — Он теперь уже никто. Он умер от острого отравления в штатной тюрьме Шоушенк. Гарри говорил, что, вероятно, от плохих вытяжек[123]. Это такая… — Я знаю, что такое вытяжки. До черта этого видел, когда служил на Филиппинах. Даже сам пил, к моему стыду. Но он не мертв там, куда ты собираешься. И Освальд тоже. — Эл…я понимаю, ты болен, и знаю, как тебе больно. Но не мог бы ты поехать со мной в харчевню? Я…… — в первый и в последний раз я использовал его собственную форму обращения. — Дружище, я не хочу начинать это в одиночестве. Я боюсь. — Да я бы такого ни за что не пропустил. — Он подхватил сам себя под подмышку и встал с гримасой, от которой у него завернулись губы. — Возьми этот портфель. Пока я буду одеваться. 8 Было четверть восьмого, когда Эл открыл замок серебристого трейлера, который его знаменитые фетбургеры звали своим домом. Хромированные вещи, которые блестели за барной стойкой, сейчас выглядели призраками. Стулья, казалось, шепчут: «Никто не усядется на нас вновь». Большие старомодные конфетницы-шейкеры, казалось, шепчут: «Никто не будет сахарить из нас больше ничего…праздник закончился». — Уступаем место «Л.Л.Бину», — произнес я. — Так и есть, — кивнул Эл. — Долбанное торжество прогресса. Он запыхался, ему не хватало воздуха, но не остановился отдохнуть ни на минутку. Он повел меня за барную стойку к двери склада. Я шел следом, перекладывая из руки в руку портфель, внутри которого находилась моя новая жизнь. Это была ретро вещь, с пряжками. Если бы я зашел с таким в свой класс в ЛСШ, большинство учеников встретили бы меня смехом. Несколько других — те, которые имеют зародыш чувства стиля — возможно, зааплодировали бы такому ретро-фанку. Эл открыл дверь в царство запахов овощей, специй и кофе. Он вновь протянул руку над моим плечем, чтобы включить свет. Я вглядывался в серый линолеум пола так, как человек может вглядываться в водоем, который кишит голодными акулами, и когда Эл дотронулся до моего плеча, я вздрогнул. — Извини, — сказал он, — но тебе нужно взять это. — Он держал пятидесятицентовую монету. Полбака. — Мистер Желтая Карточка, помнишь его? — Конечно, — на самом деле я совсем о нем забыл. Сердце у меня билось так сильно, что я чувствовал, что даже глаза пульсируют в моих глазницах. Во рту распространялся вкус старого носка, и когда он вручил мне монету, я ее едва не упустил. На прощание он меня еще раз критически осмотрел. — Джинсы для начала сгодятся, но тебе следует пойти в магазин мужской одежды Мэйсона в конце Мэйн-стрит и приобрести себе какие-нибудь брюки, прежде чем ты отправишься на север. Шерстяные или хаки сгодятся на каждый день. Банлоновые[124] как парадные. — Банлоновые? — Просто спросишь, там знают. Тебе также понадобятся несколько парадных рубашек. А к ним и костюм. Также несколько галстуков и зажим. Купи себе также шляпу. Не бейсболку, а хорошую летнюю, из соломки. Слезы навернулись у него в уголках глаз. Это напугало меня сильнее, чем то, что он мне говорил перед этим. — Эл? Что не так? — Я просто боюсь, не меньше твоего боюсь. А впрочем, нет смысла в сентиментальной сцене прощания. Если ты вернешься, то окажешься здесь уже через две минуты, неважно, сколько ты пробудешь в 58-м. Я как раз успею включить кофеварку. Если все выйдет, мы с удовольствием выпьем по чашечке вместе с тобой, и ты расскажешь мне все, что и как. Если. Какое многозначительное слово. — А еще ты сможешь прочесть молитву. Времени на это хватит, разве не так? — Конечно. Я помолюсь, чтобы все прошло аккуратно и гладко. Смотри, не разрешай тому миру одурманить себя так, что забудешь, что имеешь дело с опасным типом. Даже более опасным, чем Освальд, возможно. — Я буду осторожным. — О'кей. Держи рот на замке по возможности подольше, пока не переймешь тамошний жаргон и произношение. Двигайся понемногу. Не гони волну. Я попробовал улыбнуться, но не был уверен, что у меня это вышло. Портфель казался тяжеленным, словно был набит не деньгами и фальшивыми удостоверениями личности, а камнями. В голове промелькнуло, что я могу сейчас упасть в обморок. Но, тем не менее, Господи помоги, в души я все равно желал туда пойти. Мне буквально не терпелось уже отправиться. Я желаю увидеть Соединенные Штаты из своего «Шевроле»; Америка зовет, призывает меня[125]. Эл протянул мне свою худую, дрожащую руку. — Удачи тебе, Джейк. Благослови тебя Бог. — Джордж, ты хочешь сказать. — Джордж, конечно. А теперь отправляйся. Как тогда говорили, время тебе уже появиться на сцене. Я отвернулся и медленно направился вглубь склада, ступая так, словно в полнейшей тьме старался нащупать ступней первую ступеньку. На третьем шагу я ее нащупал. Часть 2 Отец уборщика Раздел 5 1 Я прошел вдоль стены сушилки, точно как перед этим. Поднырнул под цепь, с висящей на нем табличкой ПРОХОД ДАЛЬШЕ ЗАПРЕЩЕН, точно как перед этим. Зашел за угол большого, выкрашенного зеленым, квадратного здания, точно как перед этим, и тут же что-то меня хлопнуло. Вообще-то, как для моего роста, я вешу немного, хотя кое-какое мясо на костях все же есть — «лишь бы ветром не унесло», любил приговаривать мой отец, — но Желтая Карточка меня едва не отправил в нокаут. Это было похоже на то, будто меня атаковало черное пальто, набитое трепещущими птицами. Он что-то визжал, но меня это так ошарашило (я не успел испугаться, все случилось слишком стремительно), что я не мог понять, о чем он лопочет. Я его оттолкнул, он ударился спиной об сушилку, пальто вихрем метнулось ему вокруг ног. От удара затылка об металл прозвучало «бом», покатилась на землю его грязная федора. И хозяин вслед за ней, но он не упал, а сложился, как складывается аккордеон. Я пожалел, что сделал это скорее, чем мое сердце рискнуло вернуться к нормальному ритму, и еще больше стало его жаль, когда он поднялся и начал обчищать грязной рукой свою шляпу. Правда, та шляпа уже никогда не смогла бы стать чистой, так же, как и его владелец. — С тобой все в порядке? — спросил я, но, когда наклонился, чтобы дотронуться до его плеча, он поскакал от меня мимо сушилки прямо на собственном гузне, отталкиваясь руками. Сказать бы, что словно какой-то покалеченный паук, но нет. Он остался похожим на самого себя: просто пропойца, с мозгом отсыревшем, недопеченным. Человек, который, вероятно, находится от смерти не дальше, чем Эл Темплтон, поскольку в этой расположенной за пятьдесят с лишним лет тому назад Америке, наверное, не существует живущих за счет благотворительности приютов или реабилитационных центров для парней его пошиба. О нем могли бы заботиться в УЗВ, если бы он когда-нибудь носил военную форму, но кто же отведет его в Управление по делам здоровья ветеранов? Да никто, наверное, при этом, кто-то — какой — нибудь из фабричных бригадиров, скорее всего — может натравить на него копов. Те бросят его в вытрезвитель на сутки или на сорок восемь часов. Если он, находясь там, не умрет от обычных для детоксикации спазмов, потом его выпустят на волю начинать новый тур. Я поймал себя на мысли, что если бы здесь оказалась моя жена — она бы нашла место, где проходят встречи АА, и отвела бы его туда. Вот только Кристи должна родиться только через двадцать один год. Я поставил портфель себе между ног и протянул к нему руки, показывая, что они пустые, но он испуганно двинулся от меня еще дальше вдоль стены сушилки. На его щетинистом подбородке блестела слюна. Я осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, что мы не привлекаем внимания, увидел, что эта часть фабричного двора в полнейшем нашем распоряжении, и предпринял новую попытку. — Я толкнул тебя только потому, что ты меня напугал. — Кто ты на хер такой? — спросил он ломаным голосом, который прокатился подряд по пяти регистрам. Если бы уже не слышал этого вопроса во время своего прошлого визита, я совсем не понял бы, что он говорит…тем не менее, хотя неразборчивость его произношения осталась неизменной, не было ли сейчас немного другой интонация? Уверенности относительно этого у меня не было, но именно так мне показалось. «Он безвредный, но он не такой, как остальные, — говорил Эл. — Такое впечатление, словно он что-то знает». Эл думал, это от того, что, поскольку в 11:58 утра 9 сентября 1958 года он греется на солнышке около кроличьей норы, эта нора как-то может на него влиять. Как можно повлиять на изображение на телеэкране, приблизив к нему, скажем, миксер. Возможно, в этом и заключалась причина. Да, черт побери, причиной могло быть всего лишь отупение от пойла. — Просто человек, — произнес я наиболее успокоительной из моих интонаций. — Не тот, из-за которого тебе следует беспокоиться. Меня зовут Джордж. А как твое имя? — Мазефакер! — гаркнул он, отползая от меня еще дальше. Если это было его имя, то, безусловно, довольно необычное. — Ты не должен здесь быть! — Не волнуйся, я уже ухожу, — я подхватил портфель, демонстрируя свою искренность, но он вжал голову в свои худющие плечи по уши, так, словно боялся, что я на него наброшусь. Он был как собака, которую били так часто, что он больше не ожидает какого-то другого с собой обращения. — Без проблем, все путем. — Убирайся, сучий выблядок! Возвращайся туда, откуда появился, и оставь меня в покое. — Договорились. Я все еще не отошел от испуга, который он мне причинил, и оставшийся адреналин во мне плохо мирился с жалостью, которую я чувствовал, не говоря уже о раздражении. Такое же раздражение я ощущал с Кристи, когда, возвратившись домой, находил свою жену пьяной в говно, несмотря на все ее обещания одуматься, вести себя рассудительно и бросить пить раз и навсегда. Комбинация эмоций, умноженная на дневную жару позднего лета, вызвала в моем желудке легкое ощущение тошноты. Не самое лучшее, вероятно, начало для спасательной миссии. Я вспомнил о «Кеннебекской фруктовой» и какой хороший там был рутбир; буквально увидел дыхание морозного пара из холодильника, когда Фрэнк Аничетти доставал оттуда большую кружку. У него вообще там райская прохлада. Не мудрствуя лукаво, я отправился по направлению к магазину, мой новый (но деликатно обтрепанный по углам) портфель бился сбоку мне о колено. — Эй! Эй, ты, кактамтебя! Я обернулся. Пропойца пытался подняться на ноги, используя стену сушилки, как подпорку. Он уже почистил свою шляпу и прижимал её к груди. Теперь он начал ее неловко мять. — У меня есть желтая карточка от зеленого фронта, давай сюда бак, мазефакер. Сео'ня день двойной цены. Итак, мы возвратились к ритуалу. Уже легче. Тем не менее, я предусмотрительно постарался не очень к нему приближаться. Не желал вновь его напугать или спровоцировать на новое нападение. Я остановился в шести футах от него и протянул руку. Монета, которую дал мне Эл, блестела на моей ладони.