Ребенок, услышав ее голос, разошелся еще больше. – Заткнись! Сказала же, что иду! Она добралась по узкому проходу дома на колесах до кухни, вытащила из холодильника бутылочку Рэнди и, посомневавшись, решила ее не разогревать. Если так проголодался, то выпьет и холодным. Вернувшись в спальню, она недовольно посмотрела на своего болезненного и капризного десятимесячного сына. В прошлом месяце он начал ползать. Может, у него полиомиелит или еще что. Руки у мальчика были чем-то перепачканы, стены тоже. Она наклонилась, пытаясь сообразить, во что он вляпался. Сэнди исполнилось семнадцать лет, и в июле они с мужем отметили свою первую годовщину свадьбы. Она вышла замуж за Ройса Макдугалла на седьмом месяце беременности, когда живот был очень даже заметен. Их брак был благословенным спасением, как верно выразился отец Каллахэн. Правда, сейчас он казался больше похожим на кучу дерьма. Приглядевшись к сыну, Сэнди с ужасом поняла, что именно дерьмом тот и перемазался, испачкав руки, волосы и стену. Она стояла с холодной бутылкой в руках, тупо глядя на него. И ради этого она бросила школу, друзей, отказалась от заветной мечты стать манекенщицей! Ради этого убогого трейлера с кишащими на полках муравьями! Ради мужа, который весь день работает на фабрике, а вечера проводит в баре со своими никчемными друзьями или за игрой в покер. Ради сына, так похожего на своего придурка отца и перемазавшего своим дерьмом все вокруг. Ребенок орал во все горло. – Заткнись! – взорвалась Сэнди и запустила в него пластиковой бутылкой. Та угодила ребенку в лоб и опрокинула его на спину. Малыш зашелся в крике, размахивая ручками. Под волосиками проступило красное пятно, и на Сэнди накатилась волна из жуткой смеси удовлетворения, жалости и ненависти. Она достала малыша из кроватки как тряпку. – Заткнись! Заткнись! Заткнись! – Не в силах сдержать себя, она дважды сильно его шлепнула. От боли ребенок уже не мог кричать и только задыхался. Его лицо посинело. – Прости меня, – пробормотала Сэнди. – Господи Боже! Прости. С тобой все в порядке, малыш? Подожди, сейчас мамочка тебя вытрет. Когда она вернулась с мокрой тряпкой, глаза у Рэнди заплыли, и под ними наливались синяки. Но бутылочку он взял, и когда Сэнди начала вытирать личико влажной тряпкой, беззубо улыбнулся. Она решила сказать Рою, что ребенок упал со столика, когда она его переодевала. Муж поверит. Дай Бог, чтобы поверил! 6 Без четверти семь утра. Большинство «синих воротничков» Салемс-Лота находились в пути на работу. Майк Райерсон принадлежал к тем немногим, кто трудился в самом городе. В годовом городском отчете он числился служащим по уходу за территорией, но фактически присматривал за тремя городскими кладбищами. Летом работы хватало, но и зимой он не сидел сложа руки, хотя некоторые, вроде заносчивого владельца магазина скобяных товаров Джорджа Миддлера, думали иначе. Майк подрабатывал помощником городского гробовщика Карла Формана, а большинство стариков отходили в мир иной именно в зимние месяцы. Сейчас он в своем пикапе направлялся по Бернс-роуд; в кузове машины лежали секаторы, шпалерные ножницы, работающие от аккумулятора, коробка с переносными ограждениями, монтажный лом для выравнивания покосившихся надгробий и две газонокосилки фирмы «Бриггс и Страттон». Майк собирался покосить утром траву на Хармони-Хилл, подправить, где нужно, каменную ограду, а после обеда отправиться на другой конец города, где на Школьном холме располагалось еще одно кладбище. Туда нередко наведывались учителя, чтобы сделать наброски с могил членов канувшей в Лету общины шекеров[5]. Из трех городских кладбищ Майку больше всего нравилось то, что на Хармони-Хилл. Оно, конечно, не было таким старым, как на Школьном холме, но зато располагало к умиротворению и здесь росло много тенистых деревьев. Он надеялся, что когда-нибудь, лет так через сто, и его похоронят именно здесь. Майку исполнилось двадцать семь лет, и он даже успел поучиться в колледже, правда, всего три года, но надеялся когда-нибудь вернуться и завершить обучение. Будучи привлекательным внешне, он по выходным без труда находил себе женскую компанию в заведении «У Делла» или Портленде. Кое-кого из девушек отпугивала его работа, и Майк искренне не мог понять почему. Работа вполне приличная, на свежем воздухе, к тому же над душой не стоит никакой начальник. И что с того, если иногда надо вырыть могилу или сесть за руль катафалка Карла Формана? Майк вообще считал, что естественнее смерти для человека был только секс. Мурлыча под нос песенку, он повернул на Бернс-роуд и перешел на вторую передачу, поскольку дальше путь лежал в гору. За машиной клубилось облако пыли, среди листвы по обеим сторонам дороги то и дело бросались в глаза голые и похожие на обглоданные кости стволы – печальное напоминание о пожаре 1951 года. Майк знал, что там такой бурелом, что можно запросто сломать ногу. Даже по прошествии двадцати пяти лет шрамы от пожара так и не зарубцевались полностью, что лишний раз напоминало о простой истине: среди жизни всегда ходит смерть. Кладбище располагалось на гребне холма, и Майк уже подъезжал к воротам, готовясь выйти и отпереть их, как вдруг резко ударил по тормозам. На чугунной решетке ворот висела головой вниз собака, а на земле под ней расплылось пятно подсыхавшей крови. Майк выскочил из машины и побежал к воротам, на ходу вытаскивая из заднего кармана рабочие перчатки. Надев их, он осторожно приподнял голову пса. Та поддалась с неожиданной легкостью и уставилась на него невидящим взглядом остекленевших глаз. Да это же Док – дворняжка Пьюринтона! Собака висела на пруте ограды, как туша на крюке в лавке мясника. По ее телу уже ползали мухи, еще не толком не проснувшиеся в утренней прохладе. Майк обхватил тело собаки и снял с ограды, превозмогая тошноту от хлюпающих звуков, сопровождавших каждое его движение. Ему не раз приходилось сталкиваться с кладбищенским вандализмом, особенно во время Хеллоуина, но до Дня всех святых оставалось целых полтора месяца, а такое кощунство он видел впервые. Обычно дело ограничивалось несколькими перевернутыми надгробиями, непристойными надписями или подвешиванием на воротах картонного скелета. Но если это убийство – дело рук подростков, они просто уроды! Ирвин с ума сойдет от горя. Поразмыслив, не стоит ли сразу отвезти труп собаки в город и показать Паркинсу Гиллеспи, Майк решил, что это может подождать и до обеда; правда, он сомневался, что у него теперь будет аппетит. Отперев ворота, Майк посмотрел на перепачканные кровью перчатки. Решетку придется отмывать. Похоже, на другое кладбище ему сегодня попасть не удастся. Майк заехал внутрь и припарковался, уже не мурлыча под нос. Настроение было испорчено. 7 Восемь часов утра. Громоздкие желтые школьные автобусы совершали обычные маршруты, забирая поджидавших на улице детей с завтраками в руках. За рулем одного из них сидел Чарли Роудс, чей маршрут проходил по Тэггарт-Стрим-роуд в восточной части города и верхней половине Джойнтер-авеню. Дети в нем были самыми дисциплинированными не только в Салемс-Лоте, но и во всем школьном округе. Никакого гама, никакой возни или дерганья за косички. Ребята ведут себя смирно, иначе им придется пару миль до Стэнли-стрит, где находится школа, шагать пешком и объяснять в кабинете директору, почему так вышло. Чарли знал, что о нем думают дети и как называют за глаза, но это его ничуть не смущало. Он не допустит в своем автобусе никаких шалостей и озорства. Пусть приберегут свои выкрутасы для учителей-слюнтяев. Директор школы на Стэнли-стрит как-то имел наглость поинтересоваться, не слишком ли Чарли «погорячился», когда заставил мальчишку Дэрхэма добираться до школы пешком три дня кряду только за то, что он позволил себе разговаривать в автобусе громче положенного. Чарли просто молча смерил директора взглядом, и тот – желторотый юнец, всего четыре года как из колледжа, – смущенно отвел глаза. Заведующий автобусным автопарком Управления образования Дэйв Фелсен был старым приятелем – они вместе тянули лямку на войне в Корее и отлично понимали друг друга. Понимали, что творится со страной. Понимали, что именно те, кто в 1958 году разговаривал «громче положенного», в 68-м мочились на флаг. Взглянув в широкое зеркало над головой, он заметил, как Мэри Кейт Григсон передала записку своему ухажеру Бренту Тенни. Наверняка уже трахаются. Сегодня в средней школе это обычная вещь. Он затормозил и включил аварийный сигнал. Мэри Кейт и Брент испуганно переглянулись. – Соскучились по разговорам? – спросил он, глядя в зеркало. – Ну так поговорите на свежем воздухе! Он открыл двери и подождал, пока те не выбрались из автобуса к черту. 8 Девять часов утра. Проныра Крейг скатился с кровати на пол. Сквозь раскрытое окно в его комнате на втором этаже нещадно палило солнце. В голове тошнотворно гудело. А писака наверху уже стучал на машинке. Господи, каким же надо быть кретином, чтобы долбить как дятел с утра до вечера! Добравшись до календаря на стене, Крейг посмотрел, какой наступил день недели: вдруг уже пора получать пособие по безработице? К сожалению, сегодня была только среда. Похмелье было не особенно тяжелым. Он проторчал в заведении «У Делла» до самого закрытия, то есть до часу ночи, но на два доллара особо не разгуляешься, а когда они кончились, удалось выклянчить у посетителей всего-то пару кружек пива. С неудовольствием отметив про себя, что начал терять форму, Крейг поскреб щеку. Натянув зеленые рабочие брюки и теплую фуфайку, которую носил зимой и летом, Крейг открыл шкаф и достал свой завтрак: бутылку теплого пива, чтобы выпить на месте, и коробку с овсянкой из продуктового набора государственной помощи бедным для поглощения на кухне. Правда, он обещал хозяйке помочь по хозяйству, так что не исключено, что она его чем-то и угостит. Он не особо переживал, что это отголоски тех далеких времен, когда Ева Миллер делила с ним постель. Ее муж погиб от несчастного случая на лесопилке, который, несмотря на трагичность исхода, можно назвать даже курьезным. В те дни на лесопилке работало до семидесяти человек, и Ральф Миллер был одним из кандидатов на пост управляющего. А смешно было то, что Ральф Миллер и близко не подходил к станкам с 1952 года, то есть ни разу за все семь лет, как его перевели из бригадиров в дирекцию. Этим начальство выразило Ральфу свою благодарность, которую Проныра считал вполне заслуженной. Когда шквальный ветер перенес огонь большого пожара через Джойнтер-авеню, казалось, уже ничто не может спасти лесопилку. У пожарных расчетов, приехавших из шести соседних городов, и без того хватало забот в Салемс-Лоте, чтобы выделять людей для борьбы с огнем на лесопилке. Тогда Ральф Миллер мобилизовал всех рабочих второй смены и организовал из них пожарную команду, которая под его руководством поливала водой крышу лесопилки и в итоге сделала то, чего не сумели все остальные пожарные по другую сторону от Джойнтер-авеню. А именно: соорудила противопожарный разрыв, который остановил огонь и направил на юг, где его смогли уже полностью потушить. Через семь лет, показывая лесопилку потенциальным покупателям из Массачусетса, он, поскользнувшись в луже, случайно оступился и угодил в расщепитель древесных отходов прямо у них на глазах. Понятно, что сделка сорвалась и спасенная им в 1951 году лесопилка окончательно закрылась в феврале 1960 года. И вот теперь, шестнадцать лет спустя, Проныра снимал комнату у женщины, с которой когда-то спал и которую до сих пор находил чертовски привлекательной. Он посмотрелся в забрызганное водой зеркало и расчесал седые волосы, которые и в шестьдесят семь лет оставались густыми и красивыми. Казалось, они были единственной частью его внешности, над которой алкоголь оказался не властен. Затем он накинул рабочую рубашку и, прихватив коробку с овсянкой, отправился вниз. Едва Крейг оказался в залитой солнцем кухне, как его тут же атаковала вдова. – Послушай, Проныра, ты не мог бы протереть полиролем перила, когда позавтракаешь? Найдется минутка? – Они оба делали вид, что он помогает ей по доброте душевной, а вовсе не отрабатывает свое проживание в комнате, стоившее четырнадцать долларов в неделю. – Конечно, найдется, Ева. – И еще ковер в гостиной… – …надо перевернуть. Я помню. – Как с утра голова? – деловито поинтересовалась она, но Крейг уловил в ее тоне нотки жалости, хотя она и пыталась ее всячески скрыть. – Голова в порядке, – раздраженно заверил он, ставя кастрюлю с водой на конфорку. – Ты вчера пришел поздно, поэтому и спрашиваю. – Ты что – шпионишь за мной? – шутливо подмигнул Крейг и с удовольствием убедился, что Ева еще умеет краснеть как школьница, хотя всякие любовные шалости они оставили лет десять назад. – Послушай, Эд… Она была единственной, кто по-прежнему называл его по имени. Для всех остальных он был Пронырой. Да пусть зовут как хотят. Но прозвище прилепилось к нему прочно. – Не обращай внимания, – проворчал он. – Я встал не с той ноги. – Судя по звуку, ты не встал, а упал, – тут же отреагировала Ева, и Проныра хмыкнул. Он сварил и съел ненавистную овсянку, после чего взял полироль и тряпки и вышел не оглядываясь. Наверху по-прежнему раздавался стук пишущей машинки. Винни Апшо, живший на том же этаже в комнате напротив, рассказывал, что этот парень начинает каждое утро в девять часов и печатает до полудня. Потом в три часа садится снова и стучит до шести, а потом еще раз – с девяти до полуночи. Проныра искренне не мог взять в толк, как в голове одного человека может умещаться столько слов. А так парень с виду был вполне приличным, и не исключено, что как-нибудь вечером его удастся раскрутить на несколько кружек пива в забегаловке «У Делла». Говорят, что писатели любят выпить. Проныра принялся методично натирать полиролем перила, и его мысли снова вернулись к вдове. На деньги, полученные по страховке за гибель мужа, миссис Миллер превратила это здание в пансион – и неплохо справлялась! А почему нет? Она вкалывала как ломовая лошадь. Судя по всему, при живом муже она привыкла к регулярному сексу, а когда скорбь от его кончины улеглась, потребность и дала о себе знать. Господи, как же ей это дело нравилось! В те годы – самое начало шестидесятых – его называли Эдом, а не Пронырой, у него была хорошая работа, и он еще не пил. Вот тогда, одной январской ночью 1962 года, они с Евой и оказались в одной постели. Перестав натирать перила, Проныра задумчиво посмотрел в узкое окошко на лестничной площадке второго этажа. За ним беспечно светило яркое летнее солнце, будто издеваясь над подступавшей осенью и холодной зимой, которая придет ей на смену.