— Я не… — начал Каллагэн и замолчал. — Забор, — ответил он на вопрос Джейка. — Высокий забор. Десять, может, двенадцать футов. — Не тот, через который перелезали мы, — Эдди повернулся к Роланду. — Если только он не подрос футов на пять. — На нем еще висел какой-то щит, — продолжил Каллагэн. — Я это помню. Большой щит с городским видом. Разглядеть мне не удалось, потому что фонари на углу не горели. И вот тут я почувствовал: что-то не так. В голове зазвенели сигналы тревоги. Если хотите знать, очень похожие на те, что заставили медсестер и врачей сбежаться в палату Магрудера. Какое-то время я не мог сообразить, где нахожусь. В голове у меня помутилось. И одновременно я думал… 8 И одновременно он думает: «Все в порядке, просто не горят несколько фонарей, если бы здесь были вампиры или слуги закона, ты бы услышал колокольца и почувствовал запахи подгоревшего лука и горячего металла». Но при этом решает, что из этого района надо уйти, и немедленно. Слышны колокольца или нет, все его нервы напряжены, их окончания буквально искрятся от тревоги. Он поворачивается и видит за спиной двоих мужчин. В первые несколько секунд они столь поражены его резким маневром, что он, наверное, успел бы проскочить между них и умчаться по Второй авеню, в том направлении, откуда пришел. Но он тоже удивлен, поэтому эти секунды они стоят, таращась друг на друга. Перед ним Братья Гитлеры, большой и маленький. Последний не выше пяти футов и двух дюймов. На нем рубашка из «шамбре» и черные слаксы. На голове бейсболка, повернутая козырьком назад. Глаза у него черные, как капли битума, лицо в прыщах. Каллагэн мгновенно присваивает ему имя Ленни. Большой ростом шесть футов и шесть дюймов, в фуфайке «Янки», синих джинсах и кроссовках. У него пшеничные усы. И рюкзак, который почему-то он носит на животе. Каллагэн нарекает его Джорджем. Каллагэн поворачивается, чтобы броситься вниз по Второй авеню, в случае, если загорится зеленый свет. Если нет, то есть возможность побежать по Сорок шестой улице, к зданию ООН, отелю «Плаза», нырнуть в вестибюль… Здоровяк, Джордж, хватает его за воротник рубашки, дергает на себя. Ткань рвется, но, к сожалению, воротник отрывается не полностью, так что убежать Каллагэну не удается. — Нет, тебе не уйти, док, — говорит коротышка. — Не уйти, — подскакивает к нему, быстрый, как таракан, и, прежде чем Каллагэн соображает, что задумал Ленни, тот сует руку ему между ног, хватает яйца и сжимает изо всей силы. Боль мгновенна, нестерпима, огромна. Бьет наотмашь, как удар свинцовой трубы. — Нравится, радетель ниггеров? — спрашивает Ленни, и в его голосе слышится искренняя забота, он словно говорит: «Нам это очень важно знать». Потом дергает яйца на себя и интенсивность боли утраивается. В нижнюю часть живота словно вгрызаются ржавые зубья большущей пилы, и Каллагэн думает: «Он их сейчас оторвет. Он уже превратил их в желе, а теперь собирается оторвать. Удерживает их лишь тонкий мешочек из кожи, и он собирается…» Он начинает кричать, и Джордж накрывает его рот рукой. «Прекрати! — рявкает он своему напарнику. — Мы на гребаной улице, или ты забыл?» И пусть боль ест его живьем, Каллагэн продолжает анализировать ситуацию: Джордж — главный Брат Гитлер, не Ленни. Джордж — умный Брат Гитлер. Стейнбек, конечно же, поменял бы их местами. И тут, справа, доносится гудение. Которое начинает нарастать. Поначалу он думает, что это колокольца, но нет, гудение очень уж приятное. И сильное. Джордж и Ленни чувствуют его. Им оно не нравится. — Что это? — спрашивает Ленни. — Ты что-то слышишь? — Не знаю. Давай отведем его в наше место. И держи руки подальше от его яиц. Потом сможешь дергать за них, сколько захочешь, а пока только помогай мне. Они встают у него по бокам и ведут по Второй авеню. Высокий дощатый забор проплывает справа. Приятное, мощное гудение доносится из-за него. «Если я смогу перелезть через забор, со мной все будет в порядке», — думает Каллагэн. Там находится что-то могучее и доброе. Они не решатся приблизиться к нему. Может, и так, но он сомневается, что сумел бы вскарабкаться на забор высотой в десять футов, даже если бы его яйца не рассылали по всему телу импульсы боли, даже если бы он не чувствовал, что они раздуваются в огромные шары. И тут его голова наклоняется вперед, и он выблевывает горячую смесь наполовину переваренного обеда на свои рубашку и брюки. Чувствует как блевотина, проникая сквозь материю, добирается до кожи, теплая, как только что выссанная моча. Две молодые пары, одна компания, идут навстречу. Парни здоровые, они могут размазать Ленни по тротуару, и, возможно, вдвоем справятся и с Джорджем, но сейчас на их лицах читается отвращение и им хочется как можно быстрее увести своих девушек от облевавшегося Каллагэна. — Он немного перебрал, — говорит Джордж, сочувственно улыбаясь, — вот его и вывернуло. Иной раз такое случается даже с лучшими из нас. «Они — Братья Гитлеры! — пытается крикнуть Каллагэн. — Эти двое — Братья Гитлеры! Они убили моего друга и теперь собираются убить меня! Вызовите полицию!» Но с губ не срывается ни слова, разве что какие-то нечленораздельные звуки, и обе пары проходят мимо. А Джордж и Ленни тащат его по Второй авеню, в квартале между Сорок Шестой и Сорок Седьмой улицами. Его ноги едва касаются тротуара. Его «швейцарский гамбургер» из ресторана «Чав-Чав» дымится на рубашке. Господи, он улавливает даже запах горчицы, которой помазал гамбургер. — Дай мне взглянуть на его руку, — говорит Джордж, когда они приближаются к перекрестку, и когда Ленни хватает левую руку Каллагэна, добавляет. — Нет, придурок, на другую. Ленни поднимает его правую руку. Каллагэн не может остановить его, даже если б и попытался. Нижняя часть живота наполнена горячим, влажным цементом. Желудок тем временем поднялся к самому горлу и дрожит там, как какой-то маленький, перепуганный зверек. Джордж смотрит на шрам на правой руке Каллагэна и кивает. — Да, это он, все так. Но убедиться никогда не вредно. А ну, шевелись, перебирай ногами. Быстро, быстро. Дойдя до Сорок седьмой улицы, они поворачивают к Первой авеню. Далеко впереди пятно яркого белого света: «Дом». Видно даже несколько фигур с поникшими плечами, мужчины стоят на углу, курят и о чем-то говорят. «Я, возможно, даже знаю некоторых из них, — думает он. — Черт, наверняка знаю». Но до «Дома» они не доходят. Отшагав лишь четверть квартала между Второй и Первой авеню, Джордж тащит его в дверную арку пустующего магазина с надписью в обоих витринах: «ПРОДАЕТСЯ ИЛИ СДАЕТСЯ В АРЕНДУ». Ленни кружит вокруг них, как тявкающий терьер вокруг двух медленно бредущих коров. — Я собираюсь тобой заняться, радетель ниггеров, — напевает он. — Мы разобрались с тысячью таких, как ты, разберемся с миллионом, порежем всех ниггеров и их радетелей, это из песни, которую я пишу, песни, которая называется «УБЕЙ ВСЕХ ЛЮБЯЩИХ НИГГЕРОВ ПИДОРОВ». Я собираюсь отослать ее Мерлю Хаггарду, он — лучший, он сказал, что всех хиппи надо утопить в их собственном дерьме, отошлю этому гребаному Мерлю, напишу ему, что у меня есть «мустанг 380» и «люгер» Германа Геринга, ты это знаешь, радетель ниггеров? — Заткнись, маленький мудозвон, — говорит Джордж, но по-доброму, достает из кармана кольцо с ключами, находит нужный, вставляет в замочную скважину, поворачивает. Каллагэн думает: «Для него Ленни — радио, которое постоянно играет в авторемонтной мастерской или на кухне ресторана быстрого обслуживания, он и не слышит слов, это всего лишь привычный шумовой фон». — Да, Норт, — соглашается Ленни и продолжает. — Гребанный «люгер» гребаного Геринга, все так, и я могу отстрелить из него твои гребаные яйца, потому что мы знаем правду, знаем, во что превращают страну такие радетели ниггеров, как ты, правда, Норт? — Я же предупреждал, никаких имен, — бурчит Джордж-Норт, но осуждения в голосе нет и Каллагэн знает, почему: он никогда не сможет назвать эти имена полиции, если все пойдет по плану этих садистов. — Извини, Норт. Но именно эти, гребанные радетели негров, именно они, гребанные еврейские интеллектуалы поганят нашу страну, вот я и хочу, чтобы он думал об этом, когда я буду вытаскивать его гребаные яйца из его гребаной мошон… — Слушай, угомонись! — все также беззлобно просит здоровяк. Дверь открывается. Джордж-Норт вталкивает Каллагэна в пустующий магазин. Внутри пахнет отбеливателем, мылом, крахмалом. Из двух стен торчат провода и трубы. Он видит на стене более чистые прямоугольники, там, где стояли стиральные машины и сушилки. Понимает, что здесь был не магазин, а прачечная. На полу надпись, которую он едва разбирает в полумраке: «ПРАЧЕЧНАЯ „БУХТА ЧЕРЕПАХИ“. ВЫ СТИРАЕТЕ ИЛИ МЫ СТИРАЕМ, ВСЕ РАВНО БЕЛЬЕ БУДЕТ ЧИСТЫМ!» «Белье будет чистым», — повторяет про себя Каллагэн и поворачивается к ним. Не удивляется, увидев, что Джордж/Норт нацелил на него пистолет. Не «люгер» Германа Геринга, скорее дешевка 32-го калибра, какую можно купить в каком-нибудь баре в жилых кварталах города, но Каллагэн уверен, что стрелять он стреляет. Джордж-Норт открывает висящий на животе рюкзак, не отрывая глаз от Каллагэна, он делал это и раньше, они оба делали, они — матерые волки, за которыми тянется долгий кровавый след, и достает оттуда кольцо широкой изоляционной ленты. Каллагэн вспоминает, как Люп как-то сказал, что без изоляционной ленты Америка не протянет и недели. «Секретное оружие», — так он ее называл. Джордж-Норт передает ленту Ленни, который берет ее и подскакивает к Каллагэну, все с той же тараканьей скоростью. — Руки за спину, радетель ниггеров, — приказывает Ленни. Руки Каллагэна по-прежнему висят, как плети. Джордж-Норт чуть опускает пистолет. — Делай, что тебе говорят, святоша, а не то получишь пулю в живот. Будет очень больно, это я тебе обещаю. Каллагэн подчиняется. У него нет выбора. Ленни шныряет ему за спину. — Сведи их вместе, радетель ниггеров, — говорит Ленни. — Или ты не знаешь, как это делается? Или ты не смотришь кино? — и смеется, как безумец. Каллагэн сводит запястья. Слышится противный скрежет, это Ленни отдирает конец изоляционной ленты и начинает обматывать руки Каллагэна. Он стоит, вдыхая запахи мыла, отбеливателя и легкий аромат умягчителя ткани. — Кто вас нанял? — спрашивает он Джорджа-Норта. — Слуги закона? Джордж-Норт не отвечает, но Каллагэну кажется, что он увидел, как дернулись его глаза. Мимо темных витрин магазина, подчиняясь сигналам светофора, проезжают автомобили, спешат редкие пешеходы. Что будет, если он закричит? Ответ ему известен, не так ли? Библия говорит, что священник и левит прошли мимо раненого человека и не услышали его криков, «самаритянин же некто… увидев его, сжалился»[51]. Каллагэну нужен добрый самаритянин, да только в Нью-Йорке они в дефиците. — У них красные глаза, Норт? Глаза Норта вновь дергаются, но ствол его пистолета на целен на живот Каллагэна и рука тверда. — Они ездят на больших, красивых автомобилях? Ездят, не так ли? И сколько, ты думаешь, дадут за твою жизнь и за жизнь этого шибздика, как только… Ленни опять хватает его за яйца, сжимает, выкручивает, тянет вниз. Каллагэн кричит, мир перед его глазами сереет. Сила ухолит из ног, колени подгибаются. — Он ПАДАЕТ! — радостно вопит Ленни. — Мо-Хам-м-мед А-ли ПАДАЕТ! ВЕЛИКАЯ БЕЛАЯ НАДЕЖДА ВЫШИБАЕТ ДУХ ИЗ ЭТОГО КРИКЛИВОГО НИГГЕРА И СБИВАЕТ С НОГ! Я ПРОСТО НЕ ВЕРЮ СВОИМ ГЛАЗАМ! — он имитирует Говарда Коселла и до того хорошо имитирует, что Каллагэну, несмотря на жуткую боль, хочется рассмеяться. Он вновь слышит противный скрежет, и теперь ему связывают лодыжки. Из угла Джордж-Норт приносит еще один рюкзак. Откидывает клапан, открывает, достает «Полароид». Наклоняется над Каллагэном, и внезапно мир озаряется ярчайшей вспышкой. Каллагэн на несколько мгновений слепнет, потом видит перед собой синий шар. Из шара доносится голос Джорджа-Норта. — Напомни, что я должен сфотографировать его и потом. Они хотели получить оба снимка. — Да, Норт, да! — голос маленького вибрирует от возбуждения, и Каллагэн понимает, что настоящие страдания только начинаются. Он вспоминает песню Дилана «Скоро пойдет сильный дождь» и думает: «Эта в большей степени соответствует происходящему со мной. В большей, чем „Кто-то сегодня спас мне жизнь“». Его окутал туман чеснока и томатов. Кто-то обедал в итальянском ресторане, возможно, аккурат в тот момент он, Каллагэн, схлопотал по физиономии в больничной палате. Из тумана появляется силуэт мужской фигуры. Здоровяк. «Кто нас нанял, значения для тебя не имеет, — говорит Джордж-Норт. — Главное в том, что нас наняли, а для всех, кто потом тебя вспомнит, ты — еще один радетель ниггеров, такой же, как этот Магрудер, вот Братья Гитлеры с тобой и разобрались. По большой части мы работаем за идею, но иногда и за доллар, как любой добропорядочный американец, — он делает паузу, потом изрекает. — В Куинс мы — знаменитости, знаешь ли». — А пошли вы на хер, — говорит Каллагэн, и тут же правая сторона его лица взрывается болью. Ленни бьет его ботинком с кованым мыском и ломает челюсть, как потом выясняется, в четырех местах. — Странно такое слышать, — голос Ленни доносится из вселенной безумия, где Бог, несомненно, умер и лежит, разлагаясь на небесном полу. — Странно такое слышать от святоши, — тут интонации голоса изменяются, он становится более пронзительным, как у капризного ребенка, требующего очередную игрушку. — Позволь мне, Норт. Пожалуйста, позволь. Я хочу все сделать сам! — И не мечтай, — отвечает Джордж-Норт. — Свастики на лбу режу я, ты всегда портачишь. Потом, если хочешь, можешь вырезать их у него на руках, идет? — Он же связан! И руки у него в этой гребаной… — После его смерти, — терпеливо объясняет Джордж-Норт. — После того, как он умрет, мы развяжем ему руки, и ты сможешь… — Норт, пожалуйста! Я все сделаю так, что тебе понравится. И послушай! — по голосу Ленни чувствуется, что ему в голову пришла блестящая идея. — Вот что я тебе скажу! Если я начну портачить, ты мне скажешь, и я перестану! Пожалуйста, Норт! Пожалуйста! — Ну… — Каллагэн уже слышал этот тон. Добродушного отца, который ни в чем не может отказать любимому, пусть и психически неполноценному сыну. — Ну, ладно. Перед глазами у него проясняется. Об этом он может только сожалеть. Он видит, как Ленни вынимает из рюкзака фонарь. Джордж уже достал скальпель из своего рюкзака, что по-прежнему висит у него на животе. Они меняются. Джордж направляет луч фонаря на распухшее лицо Каллагэна. Каллагэн дергается, закрывает глаза. Успевает только увидеть, как Ленни поднимает скальпель, зажатый в маленьких, но ловких пальцах. Потом, правда, снова открывает, жмурясь от света. — Я все сделаю, как надо! — восторженно верещит Ленни. — Я все сделаю, как надо! — Только не напортачь, — предупреждает Джордж. Каллагэн думает: «Будь это фильм, сейчас бы прибыла кавалерия. Или копы. Или гребаный Шерлок Холмс в машине времени Герберта Уэллса». Но Ленни опускается перед ним на колени, видно, что член в штанах стоит колом, а кавалерия не прибывает. Он наклоняется вперед, вытягивая руку со скальпелем, а копы не прибывают. И пахнет от него не чесноком с томатами, а потом и табаком. — Одну секунду, Билл, — говорит Джордж-Норт. — У меня идея. Давай я тебе сначала все нарисую. Ручка у меня есть. — На хрен, — выдыхает Ленни-Билл. Он тянется скальпелем ко лбу Каллагэна. Каллагэн видит, дрожь возбуждения этого шибздика передается на острое, как бритва, лезвие, а потом оно исчезает из его поля зрения. По его лбу проводят чем-то холодным, которое сразу же становится горячим, а Шерлок Холмс не прибывает. Кровь заливает глаза, он уже ничего не видит, но к нему на помощь не прибывают ни Джеймс Бонд, ни Перри Мейсон, ни Тревис Макги, ни Эркюль Пуаро, ни мисс гребаная Марпл. Перед мысленным взором возникает длинное лицо Барлоу. Волосы вампира нимбом плавают над головой. «Давай, лжепророк — говорит он, — переходи в истинную веру». Дважды слышится сухой треск, это пальцы вампира ломают перекладины креста, который подарила ему мать. — Гребаный неделух, — стонет Джордж-Норт, — это же не сватика, это гребаный крест. Дай мне скальпель. — Подожди, Норт, дай мне шанс, я еще не закончил! Они препираются над ним, как пара подростков, тогда как яйца у него болят, сломанная челюсть пульсирует болью, а глаза заливает кровь. Все эти споры семидесятых годов насчет того, мертв Бог или нет… Да вы только посмотрите на него! Только посмотрите на него! Неужто могут возникнуть какие-то сомнения? И вот тут прибывает кавалерия.