– Судебного иска не будет, – продолжил я, – и развода тоже. Если «Фаррингтон компани» сможет заплатить за мои восемьдесят акров так же щедро, как и за твои сто, наш спор окончен. И тут, впервые за всю нашу семейную жизнь, у нее в прямом смысле отвисла челюсть. – Что ты сказал? Я не ослышалась? Не вздумай дурить мне голову, Уилф! – Я не дурю, – ответил Коварный Человек с убеждающей искренностью. – Мы с Генри много говорили об этом… – Вы действительно постоянно шептались, это правда. – Она отняла руку от стакана, и я воспользовался представившейся возможностью. – Сидели то на сеновале, то около поленницы, то на дальнем поле, всегда голова к голове. Я думала, речь у вас шла о Шеннон Коттери. – Фырканье и вскидывание головы. Но мне показалось, что ей немного взгрустнулось. Она пригубила второй стакан. Два маленьких глотка – и она еще могла поставить его на столик и пойти спать. Четыре – и я мог снова протянуть ей бутылку. Не говоря уж о двух других, которые стояли наготове. – Нет, – ответил я, – речь шла не о Шеннон. – Вообще-то я однажды видел, как Генри держал ее за руку, когда они шли в школу Хемингфорд-Хоума, от которой наш дом отделяли две мили. – Мы говорили об Омахе. Пожалуй, он готов переехать туда. – Я старался не перегибать палку после одного целого стакана вина и двух глотков из второго. Мою Арлетт отличала подозрительность, она всегда пыталась докопаться до истины. И разумеется, в данном случае ее раскопки наверняка дали бы результат. – Во всяком случае, он готов попытаться. Омаха не так уж и далеко от Хемингфорд-Хоума… – Да, недалеко. Я тысячу раз повторяла это вам обоим. – Еще глоточек, и на этот раз стакан на стол она не поставила. Оранжевый свет на западе, постепенно переходящий в зелено-лиловый, казалось, горел в ее стакане. – Если бы речь шла о Сент-Луисе, тогда совсем другое дело. – Я отказалась от этой идеи, – ответила она. Это, естественно, означало, что она уже прикинула такой вариант и поняла, что это будет очень проблематично. И все, конечно же, за моей спиной. Все за моей спиной, за исключением визита к юристу компании, и это она сделала бы без моего ведома, если бы не желание использовать его как дубинку, которой она могла бы меня колотить. – Компания возьмет все целиком, как думаешь? – спросил я. – Все сто восемьдесят акров? – Откуда мне знать? – Еще глоток. Второй стакан наполовину опустел. Если бы я сейчас сказал, что она выпила достаточно, и попытался отобрать у нее стакан, она бы его мне не отдала. – Ты знаешь, я не сомневаюсь. Ты думала о ста восьмидесяти акрах, как думала о Сент-Луисе. Ты наводила справки. Она искоса посмотрела на меня, изучающе так посмотрела, потом хрипло рассмеялась: – Может, и наводила. – Наверное, мы сможем найти дом на окраине, – предположил я. – Чтобы видеть поле или два. – И ты будешь там целыми днями просиживать зад в кресле-качалке на крыльце, отправив жену на работу? На-ка, наполни его. Если уж мы празднуем, так давай праздновать. Я наполнил оба стакана. В свой только чуть-чуть добавил, потому что отпил всего глоток. – Я подумал, что смог бы работать механиком. Ремонтировать легковые автомобили и пикапы, но в основном сельскохозяйственную технику. Если уж я поддерживаю в рабочем состоянии наш старый «фармол», – я указал стаканом на темный силуэт трактора, стоявшего рядом с амбаром, – то, пожалуй, сумею починить все, что угодно. – И Генри тебя уговорил… – Он убедил меня, что лучше попытаться жить счастливо в городе, чем остаться здесь одному. Это мне радости точно не принесет. – Мальчик демонстрирует здравомыслие, а мужчина слушает! Наконец-то! Аллилуйя! – Она осушила стакан и протянула мне, чтобы я его вновь наполнил. Схватила меня за руку, наклонилась достаточно близко, чтобы я ощутил запах кислого винограда в ее дыхании. – Этим вечером ты, возможно, получишь то, что тебе нравится, Уилф. – Она коснулась языком – в пурпурных пятнах – верхней губы. – То, что считается непристойным. – Буду ждать с нетерпением, – ответил я. Если бы все вышло, как мне хотелось, в кровати, которую мы делили пятнадцать лет, произошло бы нечто куда более непристойное. – Давай позовем сюда Генри. – Она уже начала растягивать слова. – Я хочу поздравить его с тем, что ему наконец-то открылась истина. (Я уже упоминал, что глагол «благодарить» не входил в лексикон моей жены? Наверное, нет. Возможно, теперь это уже и незачем.) Ее глаза вспыхнули, потому что ее осенила новая мысль. – Мы нальем ему стакан вина! Он уже достаточно взрослый! – Она ткнула меня локтем, как делают старики, которые сидят на скамейках по обеим сторонам лестницы здания суда, рассказывая друг другу похабные анекдоты. – Если мы сможем чуть развязать ему язык, то, возможно, выясним, не проводил ли он время с Шеннон Коттери… Маленькая шлюшка, но волосы у нее красивые, это точно. – Сначала выпей еще стакан, – предложил Коварный Человек. Арлетт выпила два, и бутылка опустела (первая бутылка). К тому времени она уже пела «Авалон» [2][«Авалон» – популярная песня, впервые исполненная в 1920 г. Элом Джолсоном. – Здесь и далее примеч. пер.] голосом менестреля и закатывала глаза, как менестрель. Смотреть было противно, слушать – еще противнее. Я пошел на кухню за второй бутылкой вина и решил, что самое время позвать Генри. Хотя, как и говорил, особых надежд не питал. Это можно было сделать лишь при условии, что сын согласится помочь, а я сердцем чувствовал, что он даст задний ход, когда от разговоров придется действительно переходить к делу. При таком раскладе мы бы просто уложили ее в постель, а утром я бы сказал ей, что передумал насчет продажи земли моего отца. Генри пришел, и его бледное, несчастное лицо однозначно позволило мне заключить, что об успешной реализации плана лучше забыть. – Папка, я думаю, что не смогу, – прошептал он. – Это же мама. – Не сможешь, так не сможешь. – И это говорил я, а не Коварный Человек. Я смирился: будь что будет. – В любом случае она счастлива впервые за последние месяцы. Пьяна, но счастлива. – Не просто навеселе? Она напилась? – Не удивляйся. Для счастья ей нужно только одно: чтобы все было, как она хочет. Ты провел рядом с ней четырнадцать лет, но так ничего и не понял. Нахмурившись, Генри прислушался к звукам, доносившимся с крыльца, где женщина, которая дала ему жизнь четырнадцатью годами раньше, запела – не так чтобы мелодично, но не пропуская ни слова – «Грязного Макги». Генри хмурился, слушая эту разухабистую, непристойную песню, возможно, его коробил припев («Она хотела помочь ему вставить, / Ей нравился грязный Макги»), а может, раздражало, что она, напившись, растягивала слова. Годом раньше, в День труда, на собрании общества молодых методистов сын дал слово воздерживаться от употребления спиртных напитков. Шок, который он испытывал, у меня, конечно, вызывал смех. Пока подростков не начинает мотать, как флюгер при порывистом ветре, они очень похожи на несгибаемых пуритан. – Она хочет, чтобы ты присоединился к нам и выпил стакан вина. – Папка, ты же знаешь, я обещал Господу, что никогда не буду пить. – Это тебе придется улаживать с ней. Она хочет праздника. Мы продаем землю и перебираемся в Омаху. – Нет! – Что ж… посмотрим. Решать тебе, сын. Пошли на крыльцо. Арлетт, пошатываясь, поднялась, когда увидела сына. Обхватила его за талию, прижалась к нему, пожалуй, слишком уж плотно и начала покрывать лицо чересчур страстными поцелуями. Дурно пахнущими поцелуями, если судить по тому, как он при этом кривился. Коварный Человек тем временем наполнял ее стакан, который опять опустел. – Наконец-то мы все вместе! Мои мужчины прозрели! – Она подняла стакан, словно произнося тост, и выплеснула немалую часть вина себе на грудь. Тут же рассмеялась и подмигнула мне: – Будешь хорошо себя вести, Уилф, позже я позволю тебе высосать это вино из материи. Генри смотрел на нее в замешательстве, на его лице отразилось отвращение, когда она вновь плюхнулась на кресло-качалку, вскинула юбки и зажала их между колен. Арлетт заметила его взгляд и рассмеялась: – Нечего быть таким ханжой. Я видела тебя с Шеннон Коттери. Маленькая шлюшка, но у нее красивые волосы и аппетитная попка. – Она допила вино и рыгнула. – Если ты ее еще не пощупал, то дурак. Только тебе лучше быть осторожным. В четырнадцать уже можно жениться. У нас в четырнадцать можно жениться даже на кузине. – Она рассмеялась и протянула мне стакан. Я наполнил его из второй бутылки. – Папка, ей хватит. – Генри говорил осуждающе, как священник. Над нами появились первые звезды и принялись подмигивать, зависнув над бескрайней равниной, которую я любил всю жизнь. – Ну, не знаю, – ответил я. – «In vino veritas» [3][Истина в вине (лат.).]– так сказал Плиний Старший… в одной из книг, которые презирает твоя мать. – Рука на плуге весь день, нос в книге всю ночь, – фыркнула Арлетт. – За исключением того времени, когда он кое-что другое совал в меня. – Мама! – «Мама»! – передразнила она Генри, потом указала стаканом в сторону фермы Харлана Коттери, которая располагалась слишком далеко, чтобы мы могли видеть огни в окнах. Теперь, когда кукуруза поднялась достаточно высоко, мы не смогли бы их увидеть, даже если бы ферма соседа находилась на милю ближе. Когда в Небраску приходит лето, каждый дом словно превращается в корабль, плывущий в зеленом океане. – За Шеннон Коттери и ее пробивающиеся грудки! И если мой сын не знает цвета ее сосков, тогда он дубина стоеросовая. Мой сын на это ничего не ответил, но его потемневшее лицо порадовало Коварного Человека. Арлетт повернулась к Генри, схватила его за руку и плеснула вином ему на запястье. Не обращая внимания на неудовольствие сына, вглядываясь в его лицо с внезапно вспыхнувшей в глазах жестокостью, она продолжила: – Только уж постарайся ничего в нее не совать, когда ляжешь рядом с ней в кукурузе или за амбаром. – Она сжала пальцы второй руки в кулак, оттопырила средний палец и обвела им промежность Генри: левое бедро, правое бедро, правую сторону живота, пупок, левую сторону живота, вновь левое бедро. – Щупай что хочешь, трись своим Джонни Маком, пока ему не станет хорошо и из него не брызнет, но не лезь в уютное местечко, иначе потеряешь свободу на всю жизнь, как твои мамуля и папуля. Сын встал и ушел, храня молчание, и я его не виню. Представление получилось очень уж вульгарным, даже для Арлетт. На его глазах произошла разительная перемена: из матери, женщины своенравной, но любимой, она превратилась в содержательницу борделя, дающую советы зеленому клиенту-сосунку. В этом не было ничего хорошего, а поскольку он питал к Шеннон Коттери нежные чувства, сцена только усугубила ситуацию. Юноши возносят свою первую любовь на пьедестал, а если кто-то походя плюет на идеал… пусть даже собственная мать… Я услышал, как хлопнула дверь, и вроде бы до моих ушей донеслись рыдания. – Ты оскорбила его в лучших чувствах, – заметил я. Она высказалась в том смысле, что чувства, как и справедливость, – последнее прибежище слабаков. Потом протянула стакан. Я наполнил его, зная, что утром она не вспомнит ничего из сказанного сегодня (при условии, что сможет встретить следующее утро) и будет все отрицать, причем яростно, если я попытаюсь ее просветить на этот счет. Я уже видел ее в таком состоянии, но это было давно. Мы добили вторую бутылку (точнее, она) и половину третьей, прежде чем ее подбородок упал на залитую вином грудь, и она захрапела. Храп звучал, как рычание злобного пса. Я обнял ее за плечи, руку сунул под мышку и поднял на ноги. Она сонно запротестовала, шлепнув меня липкой от вина рукой: – Оставь меня в покое. Хочу спать. – Ты и будешь спать, – ответил я. – Только в кровати, а не на крыльце. Я провел ее – спотыкающуюся и всхрапывающую, причем один глаз был закрыт, а второй замутнен – через гостиную. Генри стоял на пороге своей комнаты – его лицо казалось бесстрастным и более взрослым, чем когда бы то ни было. Он кивнул мне. Одно движение головы – но оно сказало мне все, что я хотел знать. Я уложил Арлетт на кровать, снял туфли и оставил храпеть. Ноги ее были раскинуты, рука свесилась вниз. Вернувшись в гостиную, я увидел, что Генри стоит у радиоприемника, который Арлетт уговорила меня купить годом раньше. – Не должна она говорить такое про Шеннон, – прошептал он. – Но она скажет это еще не раз, – ответил я. – Такая уж она, такой ее сотворил Господь. – И она не может разлучить меня с Шеннон. – Она и это сделает, если мы ей позволим. – Не мог бы ты… папка, не мог бы ты найти себе адвоката? – Ты думаешь, адвокат, услуги которого я смогу оплатить теми жалкими деньгами, которые лежат на моем банковском счете, устоит против адвокатов, выставленных «Фаррингтон компани»? Эта фирма пользуется в округе Хемингфорд немалым влиянием. А мне по силам только махать косой на поле. Им нужны эти сто акров, а Арлетт хочет их продать. Есть только один способ, но ты должен мне помочь. Поможешь? Генри долго молчал. Он наклонил голову, и я увидел слезы, полившиеся из его глаз на вязанный крючком ковер. Потом он прошептал: – Да. Но если мне придется смотреть… я не уверен, что… – Я сделаю так, чтобы ты помогал, но не смотрел. Пойди в сарай и принеси джутовый мешок. Он пошел и принес. Я же взял на кухне самый острый нож для разделки мяса. Когда сын вернулся и увидел нож, его лицо побледнело. – Это обязательно? Не можешь ты… подушкой?.. – Слишком медленно и болезненно, – ответил я. – Она будет сопротивляться. – Он принял мои слова на веру, словно я обладал опытом, убив до жены с десяток женщин. Но я никого не убивал. Мог сказать только одно: во всех моих не очень-то определенных планах – точнее, грезах – по избавлению от Арлетт я всегда видел себя с ножом, который сейчас держал в руке. Так что именно этому ножу предстояло стать орудием убийства. Нож – или ничего. Мы стояли в свете керосиновой лампы – электричество, если не считать генераторов, появилось в Хемингфорд-Хоуме только в 1928 году – и смотрели друг на друга. Нас окружала тишина ночи, особенно глубокая в кукурузных полях, нарушаемая лишь малоприятным храпом Арлетт. Но при этом в комнате присутствовало нечто еще – неотвратимая воля, которая словно существовала отдельно от этой женщины (уже тогда я подумал, что почти физически ощущаю рядом ее; восемью годами позже я в этом уверен). Если хотите, это некий призрак, но призрак, который находился в доме еще до того, как умерла женщина, которая им стала. – Хорошо, папка. Мы… мы отправим ее в рай. – При этой мысли лицо Генри прояснилось. И каким же отвратительным теперь мне все это представляется, особенно когда я думаю, как он закончил свой путь на этой земле. – Все произойдет быстро, – пообещал я. И подростком, и взрослым мне приходилось перерезать горло десяткам свиней, и я рассчитывал, что все так и будет. Ошибся.