— Что такое кино? — снова спросил стрелок. Джейк по-прежнему не отвечал. Они стояли в черной тишине, словно в склепе, которого бежала жизнь. Стрелок слышал только, как трудятся внутри его тела органы, да дыхание мальчика. Больше ничего. — Вы станете с одной стороны. Я — с другой, — сказал Джейк. — Пока она не покатит как следует, вам придется качать самому. Потом я смогу помогать. Сперва качнете вы, потом я. Так и поедем. Понятно? — Понятно, — ответил стрелок. Его руки были беспомощно сжаты в кулаки: отчаяние и безысходность. — Но, пока она не покатит как следует, вам придется качать одному, — повторил мальчик, глядя на него снизу вверх. Стрелку вдруг живо представился Большой Зал год спустя после Весеннего Бала, после мятежей, гражданской войны, вторжения — абрис горбатых развалин, громадные остовы разбитых и раздробленных стен, обломки. Следом пришло воспоминание об Элли из Талла: пули швыряли женщину со шрамом из стороны в сторону, разрывали тело, отнимая жизнь. Потом возникло посиневшее в смерти лицо Джейми, искаженное и залитое слезами лицо Сьюзан. Все мои старые друзья, подумал стрелок, и его губы тронула отталкивающая улыбка. Набрав скорость — ведь больше не нужно было искать дорогу ощупью — они катили сквозь тьму. Стоило только согнать с дрезины неповоротливость, обретенную за эпоху забвения, и тележка пошла плавно, как по маслу. Мальчик силился внести свою лепту, и стрелок позволял ему ненадолго сменять себя, но главным образом качал сам, размашисто поднимая и опуская руки, так, что тянуло грудные мышцы. Попутчицей им была река; шум воды, доносившийся справа, то приближался, то отдалялся. Один раз он превратился в оглушительный, громоподобный гул, точно поток пронес свои воды через притвор доисторического собора. Один раз почти полностью пропал. Скорость и ветер в лицо, рожденный движением, словно заменили зрение и вновь поместили путников в рамки времени и предметных связей. По оценке стрелка дрезина делала примерно от десяти до пятнадцати миль в час, все время по полого, почти незаметно идущему в гору склону, который предательски измотал его. Когда они сделали остановку, Роланд уснул как убитый. Провизии опять почти не осталось, но ни стрелка, ни мальчика это не тревожило. Напряженность надвигающейся кульминации была для стрелка такой же неощутимой, но такой же реальной и так же нарастающей, как усталость от того, что он гнал дрезину вперед. Близилось завершение начала. Роланд чувствовал себя актером, помещенным на главную сценическую площадку за считанные минуты до подъема занавеса: он занял свое место, держа в голове первую реплику, и слышал, как хрустит программками и устраивается в креслах невидимая аудитория. Он жил с тугим аккуратным мячиком жуткого ожидания в животе и приветствовал занятие, которое позволяло ему забыться сном. Мальчик разговаривал все меньше и меньше, но на привале, за один период сна до нападения Мутантов-Недоумков, с изрядной долей робости спросил у стрелка, как тот стал взрослым. Зажав в зубах самокрутку, сократившую и без того тающий запас табака, стрелок налегал на рычаг. Когда мальчик задал свой вопрос, Роланд вот-вот готов был соскользнуть за грань сна, как обычно, бездумного. — Почему тебе хочется это знать? — спросил он. Тон мальчика был странно упрямым, словно скрывал смущение. — Просто так. — И, помолчав, Джейк добавил: — Мне всегда было интересно, как становишься взрослым. Почти все это враки. — Не то чтобы я рос-рос и вырос, — сказал стрелок. — Я не вымахал во взрослого сразу, в один миг. Я взрослел понемножку, нынче здесь, завтра там. Однажды я видел повешение. И в этот миг чуть-чуть повзрослел, хотя тогда не понял этого. Двенадцать лет назад в местечке под названием Кингстаун я бросил девушку. Вот тебе еще один такой миг. Но случалось это всегда без моего ведома — я понимал, что стал взрослее, только потом. — Он с некоторой тревогой понял, что уклоняется от ответа, и без особой охоты продолжил: — Полагаю, что посвящение в мужчины тоже было лишь одним из таких мгновений. Формальностью. Можно сказать, стилизацией, как танец. — Роланд отталкивающе рассмеялся. — Как любовь. Вся моя жизнь была любовь и угасание. Мальчик ничего не сказал. — То, что ты мужчина, требовалось доказать в бою, — начал стрелок. Лето и зной. Август, явившийся в этот край любовником-вампиром, губил землю и урожаи фермеров-арендаторов, обращая нивы города-замка в белые, бесплодные пространства. Несколькими милями дальше, на западе, близ границ, где кончался цивилизованный мир, уже начались бои. Все сводки были плохими, однако все они бледнели перед жарой, опустившейся на столицу. В загонах на скотных дворах лежали, лениво развалясь, коровы с бессмысленными глазами. Свиньи апатично похрюкивали, забыв о подступающей осени и уже наточенных ножах. Люди, как водится, сетовали на налоги и воинскую повинность, но под равнодушно-страстной игрой политиков таилась пустота. Центр износился будто тряпичный коврик, по которому ходили, который вытряхивали, стирали, развешивали и сушили. Шнуры и ячейки сети, удерживавшей на груди мира последний самоцвет, расползались. Все разваливалось. Тем летом, летом грядущего затмения, земля затаила дыхание. Мальчик лениво шел по верхнему коридору каменной резиденции — своего родного дома, — не понимая, но чувствуя, что происходит. Он тоже был опустошен и опасен. С тех пор, как повесили повара — того, что всегда умел найти для голодных ребятишек кусок-другой, — прошло три года, и мальчик вырос. Ему сравнялось четырнадцать. Сейчас, когда его тело прикрывали лишь выгоревшие штаны из грубого хлопка, было заметно: мальчик уже так широк в плечах и длинноног, что еще совсем немного, и он достигнет пропорций Роланда-взрослого, Роланда-мужчины. В постель с женщиной он еще не ложился, но две младшие замарашки купца из Вест-Тауна уже строили ему глазки. Не оставшись к этому равнодушным, мальчик еще сильнее ощутил в себе этот отклик теперь. Даже в прохладе коридора Роланд чувствовал, что весь в поту. Впереди находились покои матери. Роланд равнодушно приблизился к ним, намереваясь попросту пройти мимо и подняться на крышу, где его ожидали слабый ветерок и наслаждение, сокрытое в собственной руке. Он уже миновал дверь, когда чей-то голос окликнул: — Эй, ты. Мальчик. Мартен, чародей. Подозрительная небрежность, с которой он был одет, вывела мальчика из равновесия: черные штаны из плотной тяжелой ткани, тесные почти как лосины, расстегнутая до середины груди белая рубашка, взъерошенные волосы. Мальчик молча поглядел на него. — Заходи, заходи! Не стой в коридоре! Твоя матушка хочет говорить с тобой. — Губы Мартена улыбались, но в чертах лица сквозило более глубокое, более сардоническое веселье. Под ним же была лишь холодность. Но мать как будто бы не хотела видеть мальчика. Она сидела в кресле с низкой спинкой у большого окна в центральной гостиной своих покоев, той, что выходила на накаленный пустой камень центрального внутреннего двора, и была в свободном домашнем платье. На сына она взглянула только раз — быстрая, мерцающая, печальная улыбка, подобная осеннему солнцу на воде ручья. Во время дальнейшего разговора она внимательно изучала свои руки. Теперь Роланд редко виделся с ней, призрак колыбельных песенок почти изгладился из памяти. Мать была чужой — но возлюбленной чужой. Он испытал неопределенный страх, а следом родилась чистой воды ненависть к Мартену, правой руке отца (или наоборот?). И, разумеется, уже пошли пересуды, пустая болтовня, к которой, как честно думал мальчик, он оставался глух. — Как ты? Все в порядке? — тихо спросила мать, разглядывая свои руки. Мартен стоял рядом (тяжелая рука у соединенья белоснежной шеи с белоснежным плечом вызывала чувство неловкости) и посмеивался над обоими. От этой улыбки его карие глаза потемнели до черноты. — Да, — ответил мальчик. — Учеба идет хорошо? — Стараемся, — сказал он. И мать, и сын знали: он не блещет умом, как Катберт, и даже не так смышлен, как Джейми. Роланд соображал туго и брал не сметкой, а упорством. — А Давид? — Она знала, как сын привязан к соколу. Мальчик поднял глаза на Мартена, который по-прежнему наблюдал за происходящим с отеческой улыбкой. — Он миновал пору расцвета. Мать, кажется, поморщилась; лицо Мартена на мгновение словно бы омрачилось, пальцы крепче сжали ее плечо. Потом мать устремила взгляд в знойную белизну дня, и все стало, как прежде. Шарада, подумал мальчик. Игра. Кто играет с кем? — У тебя на лбу шрам, — проговорил Мартен, продолжая улыбаться. — Собираешься стать бойцом, как отец, или попросту неповоротлив? На сей раз мать действительно поморщилась. — И то, и другое, — ответил мальчик. Он уверенно взглянул на Мартена, и на губах заиграла неприятная улыбка. Даже здесь, в покоях, было очень жарко. Мартен вдруг перестал улыбаться. — Теперь можешь идти на крышу, мальчик. Мне кажется, у тебя там дела. Но Мартен неправильно понял, недооценил. До сих пор они говорили на низком наречии, пародии на непринужденность. Теперь же мальчик блеснул Высоким Слогом: — Матушка еще не отослала меня, смерд! Лицо Мартена перекосилось, словно от удара арапником. Мальчик услышал как мать страшно, горестно ахнула. «Роланд!» Но обидная улыбка удержалась. Он шагнул вперед. — Выкажи мне свою верность, как подобает вассалу пред господином, смерд! Именем моего отца, коему ты служишь! Мартен, не отрывая от Роланда взгляда, в котором читалось явное недоверие, ласково проговорил: — Ступай. Ступай, дай волю руке. Улыбаясь, мальчик вышел. Затворив дверь и отправляясь обратно той же дорогой, что пришел, он услышал причитания матери. Словно рыдал баньши. Потом послышался смех Мартена. Шагая на испытание, Роланд продолжал улыбаться. Вернувшийся от торговок Джейми, увидев пересекающего тренировочный плац мальчика, побежал пересказать ему самые последние сплетни о кровопролитии и беспорядках на западе, но отступил в сторону, так и не проронив ни слова. Джейми и Роланд знали друг друга с пеленок. Бывало всякое: и подначки «на слабо», и беззлобные потасовки, а уж исследовать стены, в которых родились, мальчишки пускались добрую тысячу раз. Мальчик, неприятно усмехаясь, широким шагом прошел мимо. Незрячие глаза неподвижно смотрели в одну точку. Роланд направлялся к хижине Корта, где задернутые шторы отражали натиск свирепого послеполуденного зноя. После обеда Корт, старый кот, ложился вздремнуть, чтобы вечером можно было в полной мере насладиться набегом на лабиринт грязных борделей в той части города, где жил простой люд. Внезапный сполох интуиции — и Джейми понял. Он понял, что должно произойти, и, объятый страхом и исступленным восторгом, разрывался, не зная, следовать ли за Роландом, или бежать за остальными. Потом транс Джейми прервался, и мальчуган бегом кинулся к главному зданию, пронзительно крича: «Катберт! Аллен! Томас!» На жаре его крик казался жалким, тонким. Все они давным-давно знали (ничем, впрочем, своего знания не выдавая, как это умеют мальчишки), что первым рискнет Роланд. Но так скоро? Это было слишком. Страшная ухмылка Роланда заводила Джейми гораздо сильнее любых вестей о войнах, мятежах и колдовстве. Это было больше, чем слова, вытолкнутые из беззубого рта над засиженными мухами кочешками салата. Роланд прошел к хижине своего учителя и пинком распахнул дверь. Та со стуком отлетела, ударилась о простую грубую штукатурку стены и отскочила обратно. Ему еще не доводилось бывать здесь. Вход открывался в аскетически простую кухню, прохладную, небеленую. Стол. Два стула с прямыми спинками. Два шкафа со множеством дверок и ящиков. На полу — выцветший линолеум; черные дорожки тянутся от вделанного в пол ледника к столу и к высокой разделочной стойке, где висят ножи. Вот оно, уединенное прибежище государственного мужа. Последний оплот сгинувшей трезвости не знающего удержу полночного гуляки — мальчишек трех поколений дарил он суровой, без сантиментов, любовью, а кое из кого даже сделал стрелков. — Корт! Роланд пнул стол. Пролетев через кухню, тот врезался в разделочную стойку. Висевшие на специальной доске ножи посыпались со стены и легли сверкающими бирюльками. В другой комнате послышалось неясное шевеление, кто-то полусонно откашлялся. Мальчик не входил, зная, что это притворство, что Корт в соседней комнате проснулся сразу же и сейчас, блестя единственным глазом, стоит у двери, поджидая незваного гостя, чтобы сломать опрометчивому визитеру шею. — Корт! Ты мне потребен, смерд! Теперь мальчик говорил Высоким Слогом, и Корт широко распахнул дверь. Он был в одних трусах из тонкой ткани — приземистый мужик с ногами колесом, от темени до пят изрытый шрамами, сплошь покрытый жгутами мышц. Выпирал круглый живот. Мальчик по собственному опыту знал, что это — упругая сталь. Под лысым, испещренным вмятинами, шишковатым черепом сердито сверкал единственный зрячий глаз. Мальчик церемонно отсалютовал. — Довольно ты учил меня, смерд. Сегодня я дам тебе урок. — Ты поспешил, плаксивое отродье, — небрежно ответил Корт, однако тоже Высоким Слогом. — По моему сужденью, на пять лет. Я спрошу лишь единожды. Отступишься? Мальчик только улыбнулся все той же страшной, неприятной улыбкой. Для Корта, двунадесять раз видавшего улыбки под алыми небесами залитых кровью полей чести и бесчестья, такого ответа было довольно — возможно, иному он бы не поверил. — Увы, — рассеянно произнес учитель. — Ты был самым многообещающим моим учеником… что скрывать, лучшим за четверть века. Печально будет увидеть тебя сломленным, зашедшим в тупик. Впрочем, мир сдвинулся с места. Черные дни уже в седле.