– Да, как только заберу автомобиль. – И если ни одно колесо не спустило. В те дни я практически всегда ездил на лысой резине. Запаска? Отличная шутка, seсor. – Я могу остаться на ночь в Портсмуте, вместо того чтобы ехать домой, и увидеться с тобой завтра, если… – Не лучшая идея. У меня Рене, а кого-то еще из моей компании Надин не потерпит. Ты знаешь, как она относится к тем, кто ко мне приезжает. К кому-то Надин действительно относилась не очень, но Рене с ней отлично ладила, они постоянно пили кофе и сплетничали о любимых кинозвездах, словно близкие подружки. Разумеется, я понимал, что сейчас не время упоминать об этом. – Обычно я люблю поболтать с тобой, Дев, но сейчас очень хочется спать. У нас с Рен выдался длинный день. Магазины и… все такое. Она не стала уточнять, что именно, а я обнаружил, что не хочу спрашивать. Еще один тревожный знак. – Люблю тебя, Уэнди. – И я тебя люблю. – Это прозвучало небрежно, без всякой страсти. Она просто устала, сказал я себе. Из Бостона я покатил на север, и меня не отпускало легкое беспокойство. Что-то было в ее тоне. Безразличие? Я не знал. Возможно, и не хотел знать. Но какие-то вопросы у меня появились. Даже теперь, после стольких лет, иногда я задаю их себе. Нынче Уэнди для меня – лишь шрам на душе, воспоминание, человек, обидевший меня, как время от времени девушки обижают парней. Молодая женщина из другой жизни. И все-таки я не могу не спрашивать себя, а где она была? Что подразумевала под «все такое»? И провела ли она тот день с Рене Сент-Клер? Можно спорить о том, от какой строчки в поп-музыке сильнее всего бросает в дрожь, но для меня это ранние «Битлз», точнее, Джон Леннон, поющий «я предпочту увидеть тебя мертвой, детка, чем с другим мужчиной». Я мог бы сказать, что никогда не испытывал подобного по отношению к Уэнди после нашего разрыва, но это была бы ложь. Постоянно я об этом не думал, но случалось ли мне после нашего разрыва желать ей зла? Да. Иной раз долгими бессонными ночами я думал, что она заслуживала, чтобы с ней случилось что-то плохое, действительно плохое, за то, как она обошлась со мной. Такие мысли пугали меня, но иногда я так думал. И еще думал о мужчине в двух рубашках, который вошел в «Дом ужасов», обнимая Линду Грей. О мужчине с птицей на руке и с опасной бритвой в кармане. * * * Весной 1973 года – последнего года моего детства, как я понимаю теперь, оглядываясь на прожитую жизнь, – я видел будущее, в котором Уэнди Киган становилась Уэнди Джонс… может, Уэнди Киган-Джонс, если она захочет идти в ногу со временем и сохранить девичью фамилию. В этом будущем присутствовал дом у озера (в Мэне, или в Нью-Хэмпшире, может, в западном Массачусетсе), звенящий от криков и топота пары маленьких Киган-Джонсов; дом, в котором я писал книги, не обязательно бестселлеры, но достаточно популярные, чтобы мы могли ни в чем себе не отказывать, и – что очень важно – получающие хорошие рецензии. Уэнди осуществила бы мечту об открытии небольшого магазина модной одежды (о котором тоже говорили бы только хорошее), а еще я вел бы несколько семинаров по писательскому мастерству, куда стремились бы попасть самые одаренные студенты. Ничего из этого, естественно, не осуществилось, поэтому, наверное, весьма символичным является тот факт, что в последний раз как пара мы встретились в кабинете профессора Джорджа Б. Нако, человека, которого не существовало. Осенью 1968 года, вернувшись с каникул, студенты обнаружили «кабинет» профессора Нако под ведущей в подвал лестницей в Гамильтон-Смит-холле. Стены «кабинета» украшали поддельные дипломы, необычные акварели, названные «албанским искусством», списки студентов, включавшие Элизабет Тейлор, Роберта Циммермана[7] и Линдона Бейнса Джонсона. Тут же висели сочинения, написанные вымышленными студентами. Одно, насколько я помню, называлось «Секс-звезды Востока», другое – «Ранняя поэзия Ктулху: анализ». В кабинете стояли три напольные пепельницы. «ПО МЫСЛИ ПРОФЕССОРА НАКО, РАССЛАБИТЬСЯ НЕ ВРЕДНО, ОДНАКО», – гласила приклеенная к обратной стороне лестницы надпись. Компанию пепельницам составляли два хлипких стула и не менее хлипкий диван, очень подходящий студентам, у которых возникло желание отыскать уютное гнездышко. Среда перед моим последним экзаменом выдалась не по сезону жаркой и влажной. В час дня начали собираться грозовые тучи, а в четыре часа, когда Уэнди согласилась встретиться со мной в «кабинете» Джорджа Б. Нако, небеса разверзлись, и полило как из ведра. Я пришел в «кабинет» первым. Уэнди появилась пять минут спустя, насквозь мокрая, но в превосходном настроении. Капли воды сверкали в ее волосах. Она бросилась мне в объятия и, смеясь, принялась тереться об меня. Прогремел гром. Свисавшие с потолка сумрачного подвального коридора немногочисленные лампы мигнули. – Обними-меня-обними-меня-обними-меня, – протараторила Уэнди. – Этот дождь такой холодный. Мы согревали друг друга. Очень скоро оказались на хлипком диване, моя левая рука обнимала ее и накрывала левую грудь – бюстгальтер Уэнди не носила, – а правая забралась под юбку достаточно далеко, чтобы поглаживать шелк и кружева. Уэнди позволила ей задержаться там на минуту-другую, потом отодвинулась от меня и тряхнула волосами. – Хватит уже, – чопорно заявила она. – А если зайдет профессор Нако? – Сомневаюсь, что такое возможно. – Я улыбался, но ощущал в штанах знакомую пульсацию. Иногда Уэнди снимала это напряжение – она стала экспертом в том, что мы прозвали «работкой-через-штаны», – однако я не думал, что сегодня мне что-нибудь обломится. – Тогда одна из его студенток. Умоляя поставить зачет. Пожалуйста, профессор Нако, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Я сделаю все. Я сомневался, что кто-то появится здесь в такой дождь, но нас действительно могли прервать, тут она была права. Студенты частенько заглядывали сюда с выдуманными сочинениями или свеженькими творениями албанского искусства. Диван располагал к близкому общению, а вот его местоположение – нет. По крайней мере не теперь, когда подземное гнездышко облюбовали для своих встреч студенты гуманитарного колледжа. – Как прошел экзамен по социологии? – спросил я. – Нормально. Сомневаюсь, что получу пятерку, но точно сдала, и меня это вполне устраивает. С учетом того, что он в эту сессию последний. – Она потянулась, ее пальцы коснулись бетонного зигзага лестницы над головой, грудь возбуждающе поднялась. – Я расстанусь с университетом… – она посмотрела на часы, – …ровно через час и десять минут. – Ты и Рене? – Я не особенно жаловал соседку Уэнди по комнате в общежитии, но знал, что лучше об этом не говорить. Одного раза вполне хватило. Результатом стала короткая, бурная ссора, по ходу которой Уэнди обвинила меня в том, что я пытаюсь контролировать ее жизнь. – Совершенно верно, сэр. Она подвезет меня к папе и мачехе. А через неделю мы официально станем сотрудниками «Файлинс». Она произнесла это с таким видом, будто они устроились мелкими клерками в Белый дом, но я промолчал. У меня хватало других забот. – Но ты приедешь в Бервик в субботу? – По плану она приезжала утром, проводила со мной весь день и оставалась на ночь. В спальне для гостей, разумеется, – но всего в дюжине шагов по коридору. Учитывая, что в следующий раз мы могли увидеться только осенью, я полагал, что возможность «этого» весьма велика. Конечно же, маленькие дети верят в Санта-Клауса, а первокурсники Университета Нью-Хэмпшира иной раз целый семестр верили, что Джордж Б. Нако – настоящий профессор, преподающий английский язык и литературу. – Ад-наз-нач-но. – Она огляделась, убедилась, что вокруг никого нет, и ее рука двинулась по моему бедру. Добравшись до ширинки, мягко потянула то, что там нашла. – Ну-ка иди сюда. Я все-таки получил «работку-через-штаны». Уэнди постаралась на славу, делала все медленно и ритмично. Гремел гром, в какой-то момент ровный шум дождя изменился, по крышам забарабанил град. В самом конце ее рука сжалась, усиливая и продлевая оргазм. – Проследи за тем, чтобы по пути до общежития промокнуть, или весь мир узнает, чем мы тут занимались. – Она вскочила. – Я должна идти, Дев. Мне еще вещи собирать. – В субботу я встречу тебя в полдень. Папа приготовит на ужин свою знаменитую запеканку с курицей. Она вновь повторила «ад-наз-нач-но», фирменный знак Уэнди Киган, как и поцелуй на мысочках. Но только в пятницу вечером она позвонила, чтобы сообщить, что планы Рене изменились и в Бостон они уезжают на два дня раньше. – Извини, Дев: за рулем ведь сидит она. – Всегда есть автобус, – ответил я, заранее зная, что этот вариант даже не рассматривается. – Я обещала, дорогой. И у нас есть билеты на «Пиппина» в «Империале». Отец Рене купил их нам, преподнес сюрприз. – Она помолчала. – Порадуйся за меня. Ты собираешься в Северную Каролину – и я за тебя очень рада. – Я счастлив, – ответил я. – Слушаю и повинуюсь. – Так-то лучше. – Она перешла на шепот и заговорщически добавила: – В следующий раз, когда мы будем вместе, я тебе компенсирую. Обещаю. Свое обещание она не исполнила – но и не нарушила, потому что я больше никогда не видел Уэнди Киган после того дня в «кабинете» профессора Нако. Обошлось даже без последнего телефонного звонка, со слезами и обвинениями. Я не стал звонить, следуя совету Тома Кеннеди (мы до него еще доберемся), и, возможно, поступил правильно. Не исключено, что Уэнди ждала моего звонка, даже хотела, чтобы я позвонил. Если так, я ее разочаровал. Надеюсь, что разочаровал. Столько лет спустя, когда мои нервные лихорадки и бред остались в далеком прошлом, я по-прежнему надеюсь, что разочаровал. Любовь оставляет шрамы. * * * Я так и не написал книг, о которых мечтал, – не написал бестселлеров, удостоенных хороших рецензий, но все же зарабатываю писательством неплохие деньги и благодарю за это судьбу: другим повезло меньше. Я стабильно двигался вверх по лесенке дохода к моей сегодняшней ступеньке, журналу «Коммерческий рейс» – вы скорее всего о нем никогда не слышали. Через год после того, как я занял должность главного редактора, меня занесло в кампус Университета Нью-Хэмпшира на двухдневный симпозиум о будущем корпоративных журналов в двадцать первом столетии. На второй день, в перерыве, я неожиданно для самого себя направился к Гамильтон-Смит-холлу и заглянул под лестницу в подвал. Сочинения, списки студентов со знаменитостями и шедевры албанского искусства исчезли. Вместе со стульями, диваном и напольными пепельницами. Но кто-то помнил. Под лестницей, там, где раньше висел лозунг о пользе расслабления, я нашел полоску бумаги с одной-единственной строкой, напечатанной такими маленькими буквами, что мне пришлось подойти вплотную и встать на цыпочки, чтобы прочитать: Профессор Нако теперь преподает в школе чародейства и волшебства Хогвартс. И почему нет? Почему, вашу мать, нет? Что касается Уэнди, тут я знаю не больше вас. Наверное, я мог бы воспользоваться «Гуглом», этим магическим шаром двадцать первого столетия, чтобы проследить ее жизненный путь и узнать, сумела ли она реализовать свою мечту, заиметь свой эксклюзивный магазинчик одежды, – но с какой стати? Что было, то прошло. Утраченного не вернешь. После пребывания в «Стране радости» (от которой рукой подать до городка Хэвенс-Бэй, не забывайте об этом), разбитое сердце представлялось мне уже не столь важным. И руку к этому приложили Майк и Энни Росс. * * * В результате мы с отцом съели его знаменитую куриную запеканку без нашей гостьи, что, возможно, вполне устраивало Тимоти Джонса, хотя он пытался это скрыть из уважения ко мне. Я знал, что к Уэнди он относится примерно так же, как я – к подруге Уэнди, Рене. Тогда я думал, что он ревнует к Уэнди, занявшей важное место в моей жизни. Теперь полагаю, что он видел ситуацию гораздо более ясно, чем я. Не могу сказать наверняка, об этом мы никогда не говорили. Не уверен, что мужчины знают, как говорить о женщинах серьезно. Поев и помыв посуду, мы уселись на диване, пили пиво, ели поп-корн и смотрели фильм с Джином Хэкменом в главной роли, который играл крутого копа с пунктиком на женских ногах. Мне недоставало Уэнди – которая, возможно, в тот самый момент слушала, как в «Пиппине» поют «Поделись лучиком», – но вечеринка без женщин имеет определенные преимущества: к примеру, есть возможность в открытую рыгнуть или выпустить газы. На следующий день – мой последний день дома – мы пошли прогуляться вдоль заброшенной железной дороги, которая прорезала лес за домом, где я вырос. Мама твердо и решительно требовала, чтобы мы с друзьями держались подальше от рельсов. Последний товарный поезд «Джи-эс-энд-дабл-ю-эм» прошел по ним десять лет назад, и между ржавыми рельсами уже проросли сорняки, но для мамы это ничего не меняло. Она не сомневалась: если мы будем там играть, еще один поезд (скажем, «Пожиратель детей») обязательно промчится по дороге и превратит нас в фарш. Вот только мама сама угодила под внеурочный состав: метастатический рак молочной железы в сорок семь лет. Это вам не товарняк, а гребаный экспресс. – Мне будет недоставать тебя летом, – признался отец. – А мне – тебя, – ответил я. – О! Пока я не забыл. – Он сунул руку в нагрудный карман и достал чек. – Первым делом открой счет и положи на него деньги. Попроси ускорить проверку чека, если это возможно. Я взглянул на сумму: не пятьсот долларов, как я просил, а тысяча. – Папа, ты можешь себе это позволить? – Да. Главным образом потому, что ты работаешь и мне не приходится оплачивать твою учебу. Считай, это твоя премия. Я поцеловал его в колючую щеку. Этим утром он не побрился. – Спасибо. – Малыш, ты даже представить не можешь, как я рад помочь. – Он достал из кармана носовой платок и деловито вытер глаза, без всякого стеснения. – Извини за водопад. Это трудно, провожать детей. Когда-нибудь ты сам поймешь, но я надеюсь, что после их отъезда компанию тебе составит хорошая женщина. Я подумал о миссис Шоплоу и ее словах: Дети – всегда такой риск. – Папа, ты справишься? Он убрал носовой платок в карман и улыбнулся, широко и безмятежно. – Иногда звони мне, и я буду счастлив. Опять же, не позволяй им заставлять тебя карабкаться на эти чертовы американские горки. Если на то пошло, я бы с удовольствием туда слазил, но я ответил, что такому не бывать. – И… – Продолжения не последовало, и я так и не узнал, хотел ли он дать совет или предостеречь еще от чего-то. – Ты только посмотри! В пятидесяти ярдах от нас из леса вышла олениха. Грациозно переступила через ржавый рельс и остановилась на откосе насыпи, где сорняки и золотарник вымахали такими высокими, что терлись о ее бока. Она застыла, спокойно глядя на нас, навострив уши. И, насколько я помню, воцарилась полная тишина. Не пели птицы, в небе не гудел самолет. Будь с нами мама, она выхватила бы фотоаппарат и защелкала бы как сумасшедшая. Такой острой тоски по ней я не испытывал уже давно. Я быстро и крепко обнял отца.