– Нет, не умрут. Не все и даже не большинство. Во всяком случае, здесь. Я не знаю, что может случиться в восточном Техасе, но здесь, в Новой Англии, сады закладывались и прекрасно росли до того, как появился этот грипп. Оленям хватит еды и в этом году, и в следующем. Кроме того, наши злаковые культуры будут давать всходы и расти. Олени не будут голодать как минимум лет семь. Если вы вернетесь сюда через несколько лет, Стью, вам придется локтями расталкивать оленей, чтобы пройти по дороге. Стью обдумал его слова. – Вы не преувеличиваете? – Нарочно – нет. Возможно, есть фактор или факторы, которых я не учел, но, честно говоря, я так не думаю. И мы можем взять мою гипотезу о воздействии полного или почти полного исчезновения собак на поголовье оленей и применить ее к взаимоотношениям между другими видами. Бесконтрольно размножающиеся кошки. И что это означает? Да, я говорил, что крысы поначалу отступили, но теперь возвращаются. Однако если кошек станет слишком много, ситуация может измениться. На первый взгляд мир без крыс кажется прекрасным, но возникают вопросы. – А что вы имели в виду, говоря, что это еще надо посмотреть, сможет человек сохранить свой вид или нет? – Есть два критических фактора, – ответил Бейтман. – По крайней мере сейчас я вижу два. Первый: младенцы могут быть восприимчивы к вирусу. – То есть умереть, появившись в этом мире? – Возможно – так, возможно – еще в утробе матери. Менее вероятно, но тоже возможно, что «супергрипп» стерилизовал тех из нас, кто еще остался. – Это бред! – отмахнулся Стью. – Свинка-то стерилизует, – сухо возразил Глен Бейтман. – Но если матери младенцев… которые в утробе… если матери невосприимчивы… – Да, в некоторых случаях иммунитет может передаваться от матери к младенцу, точно так же, как может передаваться предрасположенность к заболеванию. Но не во всех случаях. Рассчитывать на это просто нельзя. Я думаю, будущее детей, которые сейчас находятся в утробе, очень зыбко. Матери невосприимчивы к гриппу, это не обсуждается, но, согласно статистической вероятности, большинство отцов этих младенцев иммунитетом не обладали, и сейчас они мертвы. – А какой второй фактор? – Мы сами можем довести до конца уничтожение нашего вида, – ровным голосом ответил Бейтман. – Не сразу, потому что сейчас мы рассеяны по свету. Но человек – животное стадное, социальное. Вероятно, мы начнем собираться вместе, хотя бы для того, чтобы поделиться историями о том, как мы пережили «великую чуму» тысяча девятьсот девяностого года. Большинство таких сообществ будет представлять собой примитивные диктатуры, возглавляемые маленькими царьками. Избежать этого можно только при очень большом везении. Несколько сообществ могут быть просвещенными, демократическими, и я даже скажу вам, что именно потребуется для создания такого сообщества в конце двадцатого – начале двадцать первого века: достаточное количество технически грамотных людей, которые смогут вновь зажечь свет. У нас же не последствия атомной войны, когда все лежит в руинах. Техника в исправности, ждет, чтобы кто-то пришел, кто-то умелый, знающий, как протереть свечи и заменить несколько сгоревших предохранителей. Вопрос в том, сколько осталось людей, разбирающихся в технике, которую мы все воспринимали как должное. Стью отпил пива. – Вы так думаете? – Уверен. – Бейтман тоже сделал глоток, наклонился к Стью, мрачно ему улыбнулся. – А теперь позвольте мне обрисовать вам гипотетическую ситуацию, мистер Стюарт Редман из восточного Техаса. Допустим, у нас есть сообщество А в Бостоне и сообщество Б в Утике. Они знают друг о друге, и каждому сообществу известно об условиях жизни в другом. Группа А в хорошей форме. Они живут в Бикон-Хилл, купаются в роскоши, потому что один из их членов оказался ремонтником «Кон эд»[91]. Знаний этого парня вполне достаточно, чтобы вновь запустить электростанцию, обслуживающую Бикон-Хилл. Знать главным образом нужно одно: какие повернуть рубильники, чтобы вывести электростанцию в рабочий режим после автоматического отключения? Как только станция входит в рабочий режим, дальше все делает автоматика. Ремонтник может научить других членов группы А, какие рубильники надо поворачивать и за какими приборами следить. Турбины работают на нефти, которой вокруг полным-полно, потому что практически все, кто раньше ее использовал, отправились к праотцам. Так что в Бостоне электричество льется рекой. Есть тепло, чтобы уберечься от холода. Есть свет, чтобы почитать с наступлением темноты, есть холодильник, чтобы пить виски со льдом, как и положено цивилизованному человеку. Если на то пошло, жизнь там чертовски близка к идеальной. Никакого загрязнения окружающей среды. Никаких наркотиков. Никаких расовых проблем. Всего вдоволь. Никаких денег и никакого бартера, потому что товары, пусть и не услуги, под рукой, а с учетом радикально уменьшившейся численности населения их хватит на три столетия. Если использовать социологические термины, эта группа, в силу сложившихся условий, вероятно, станет коммуной. Никакой диктатуры. Почвы для создания диктатуры – нищеты, неуверенности в завтрашнем дне, нехватки самого необходимого – просто нет. Вполне возможно, что Бостоном будет вновь управлять городское собрание. А теперь возьмем сообщество Б в Утике. У них нет человека, способного запустить электростанцию. Все технари мертвы. Им потребуется много времени, чтобы понять, как что работает. А пока ночью им холодно (и зима близится), они едят из консервных банок и чувствуют себя абсолютно несчастными. Сильный человек берет власть. Они рады, что он у них есть, потому что растерянны, и больны, и замерзают. Пусть он принимает решения. И разумеется, он принимает. Посылает кого-то в Бостон с вопросом: не пришлют ли они своего драгоценного ремонтника в Утику, чтобы тот запустил их электростанцию? Альтернатива – долгий и опасный поход на юг, чтобы провести зиму там. И что делает сообщество А, получив такое послание? – Направляет своего ремонтника? – спросил Стью. – Во имя яиц Иисуса, нет! Ему не дадут пойти, даже если он захочет, и скорее всего так оно и будет. В постгриппозном мире техническое ноу-хау заменит золото в качестве идеального средства обмена. И если оперировать этими категориями, сообщество А – богатое, а сообщество Б – бедное. Что же делает сообщество Б? – Полагаю, отправляется на юг, – ответил Стью, потом улыбнулся. – Может, даже в восточный Техас. – Как вариант. Или грозит бостонцам атомной боеголовкой. – Правильно, – кивнул Стью. – Они не могут запустить свою электростанцию, но уж пульнуть ракетой по «Бобовому городу» для них – сущий пустяк. – На их месте я бы с ракетой заморачиваться не стал. Постарался бы понять, как отсоединить боеголовку, а потом отвез бы в Бостон в универсале. Как думаете, получилось бы? – Будь я проклят, если знаю. – Даже если не получится, кругом полным-полно обычного оружия. В этом все дело. Оно просто лежит, дожидаясь, когда его подберут. А если технари есть и в сообществе А, и в сообществе Б, у них может возникнуть ядерный конфликт из-за религиозных, территориальных или даже ничтожных идеологических разногласий. Подумайте только, вместо шести или семи мировых ядерных держав мы можем получить шестьдесят или семьдесят прямо здесь, на территории Соединенных Штатов. Будь ситуация иной, драться бы стали, я в этом уверен, камнями и утыканными гвоздями палками. Но факт остается фактом: солдаты ушли, оставив все свои игрушки. Об этом даже думать страшно, особенно после того, что уже произошло… но, боюсь, такое очень даже возможно. Оба долго молчали. Из леса доносился лай Коджака. День клонился к вечеру. – Знаете, – нарушил паузу Бейтман, – по природе я человек веселый. Может, потому, что довольствуюсь малым. Из-за этого меня сильно недолюбливали коллеги. У меня есть недостатки. Я слишком много говорю, в чем вы уже убедились, и я отвратительный художник, как вы наверняка уже заметили, а в прошлом я не умел распорядиться деньгами. Последние три дня перед получкой мне нередко приходилось жить на одних только сандвичах с арахисовым маслом, и в Вудсвилле меня знали как человека, который открывал в банке депозитные счета, чтобы закрыть их неделей позже. Но я никогда не падал из-за этого духом, Стью. Эксцентричный, зато оптимист – это про меня. Единственным проклятием моей жизни были сны. С детства меня преследовали удивительно яркие сны. И зачастую жуткие. В юные годы мне снились тролли под мостами, которые вылезали оттуда и хватали меня за ногу, или злая колдунья, превращающая меня в птицу… Я открывал рот, чтобы закричать, но с губ срывалось только карканье. Вам когда-нибудь снились дурные сны, Стью? – Бывало, – ответил тот, подумав об Элдере, о том, как Элдер преследовал его в этих кошмарных снах, о коридорах, которые нигде не заканчивались, а переходили друг в друга, залитые холодным флуоресцентным светом и наполненные эхом. – Тогда вы знаете. Подростком мне, само собой, снились эротические сны, как с поллюциями, так и без, но иногда они перемежались снами, в которых моя девушка превращалась в жабу, змею, а то и в разлагающийся труп. По мере взросления пошли сны о неудаче, вырождении, самоубийстве, жуткой смерти от несчастного случая. В самом последнем меня медленно раздавливал подъемник ремонтной мастерской на автозаправочной станции. Полагаю, все это вариации сна с троллем. Я действительно верю, что такие сны – всего лишь психологическое рвотное, скорее благословение, чем проклятие. – Если вы от чего-то избавляетесь, оно не накапливается. – Именно. Есть множество толкований снов, самое известное – по Фрейду, но я всегда думал, что сны выполняют простую гигиеническую функцию, не более того: снами наша психика справляет большую нужду, всякий раз наваливая объемистую кучу. И у людей, которые не видят сны (или видят, но, проснувшись, не могут вспомнить), в каком-то смысле – ментальный запор. В конце концов, от кошмара есть только одна практическая польза: проснуться и осознать, что это – всего лишь сон. Стью улыбнулся. – Но недавно мне приснился совсем уж отвратительный сон. Он повторяется, как и тот, с подъемником, однако по сравнению с ним подъемник кажется детской сказкой. Он не похож на другие сны, которые я видел, но при этом в нем есть что-то от них всех. Словно… словно он вобрал в себя все мои кошмары. И просыпаюсь я от него с предчувствием беды, будто это был вовсе не сон, а откровение. Я знаю, как глупо это звучит. – И что вам приснилось? – спросил Стью. – Человек, – едва слышно ответил Бейтман. – По крайней мере я думаю, что это человек. Он стоит на крыше высотного здания, а может, это вершина утеса. Что бы это ни было, оно такое высокое, что подножие – в тысячах футов внизу – укрыто туманом. Близится закат, но он смотрит в другую сторону, на восток. Иногда он в джинсах и джинсовой куртке, но гораздо чаще – в сутане с капюшоном. Я никогда не могу разглядеть его лицо, но глаза вижу. У него красные глаза. И у меня такое ощущение, что он ищет меня… и рано или поздно найдет, или мне придется прийти к нему… и для меня это будет смерть. Тогда я пытаюсь закричать и… – Бейтман замолчал и в замешательстве пожал плечами. – И просыпаетесь? – Да. Они посмотрели на возвращающегося Коджака. Бейтман присел и трепал пса по голове, пока тот очищал алюминиевую миску от остатков кекса. – Что ж, полагаю, это всего лишь сон, – продолжил Бейтман. Поднялся, поморщился, когда хрустнули колени. – Приди я к психоаналитику, тот наверняка сказал бы, что сон выражает мой подсознательный страх перед лидером или лидерами, которые начнут все заново. Или страх перед техникой в целом. Потому что я действительно верю, что все новые общества, по крайней мере те, что возникнут в западном мире, будут базироваться на технике. Жаль, конечно, лучше бы по-другому, но так будет, потому что мы все на крючке. Никто не вспомнит – или предпочтет не вспоминать, – в какой угол мы себя загнали. Отравленные реки, дыра в озоновом слое, атомная бомба, загрязнение атмосферы… Вспомнят другое: как когда-то по ночам нежились в тепле, не прилагая к этому особых усилий. Видите ли, в довершение ко всему я еще и луддит. Но этот сон… он преследует меня, Стью. Тот промолчал. – Ладно, пора домой! – отрывисто бросил Бейтман. – Я уже наполовину пьян и чувствую, что скоро начнется гроза. – Он ушел на дальний конец поляны, повозился в кустах и вскоре вернулся с тачкой. До предела закрутил сиденье вращающегося табурета, положил его в тачку, добавил палитру, сумку-холодильник, накрыл все мольбертом, а сверху разместил посредственную картину. – Вы прикатили все это сюда? – спросил Стью. – Я качу тачку, пока не увижу того, что мне хочется нарисовать. В разные дни хожу в разные стороны. Хорошая физическая нагрузка. Раз уж вы идете на восток, почему бы вам не заглянуть в Вудсвилл и не провести ночь в моем доме? Тачку мы можем катить по очереди, а в реке охлаждается еще одна упаковка пива. Так что дорога дальней не покажется. – Я согласен, – кивнул Стью. – Хороший человек. По пути я, наверное, буду болтать без умолку. Вы попали в лапы говорливого профессора, Восточный Техас. Когда надоест слушать, просто предложите мне заткнуться. Я не обижусь. – Мне нравится слушать, – ответил Стью. – Тогда вы из Божьих избранников. Пошли! Они зашагали по шоссе 302, один катил тачку, второй пил пиво. Независимо от того, кто что делал, Бейтман говорил, в бесконечном монологе перескакивая с темы на тему, практически без пауз. Коджак трусил рядом. Стью какое-то время слушал, потом уходил в собственные мысли, следовал за ними, затем вновь возвращался назад. Его тревожила нарисованная Бейтманом картина: сотни маленьких человеческих поселений, в том числе воинственных, в стране, где тысячи орудий убийства валялись без присмотра, словно детские кубики. Но странным образом у него из головы не шел сон Глена Бейтмана: мужчина без лица на крыше высотного здания – или на вершине утеса, – мужчина с красными глазами, стоящий спиной к заходящему солнцу, устремивший взгляд на восток. * * * Он проснулся незадолго до полуночи, весь в поту, боясь, что кричал во сне. Но из соседней комнаты доносилось медленное и ровное дыхание Глена Бейтмана, ничем не потревоженное, и Стью видел Коджака, который спал в коридоре, положив голову на лапы. В лунном свете все выглядело таким ярким, что казалось нереальным. Проснувшись, он приподнялся на локтях, а теперь вновь улегся на влажную простыню, закрыв глаза рукой, не желая вспоминать сон, но не в состоянии от него скрыться. Он вновь в Стовингтоне. Элдер мертв. Все мертвы. Стовингтон – могила, по которой гуляет эхо. Жив только он, но выхода никак не найти. Поначалу он пытался держать панику в узде. «Иди, не беги», – повторял он себе снова и снова, но понимал, что скоро побежит. Шаг его все ускорялся, желание оглянуться и убедиться, что звуки за спиной – всего лишь эхо, становилось неодолимым. Он прошел мимо закрытых дверей в кабинеты с черными фамилиями на матовых стеклянных панелях. Мимо перевернутой каталки. Мимо медсестры с задранной на бедра белой юбкой; почерневшее, перекошенное лицо женщины смотрело на холодные, напоминающие перевернутые формочки для льда потолочные плафоны, за которыми светили флуоресцентные лампы. Наконец он побежал. Быстрее, быстрее, двери проплывали мимо и исчезали за спиной, ноги стучали по линолеуму. Оранжевые стрелы выступали из белизны оштукатуренных шлакоблоков. Указатели. Поначалу вроде бы правильные: «РАДИОЛОГИЯ», «КОРИДОР Б к ЛАБОРАТОРИЯМ», «ПРОХОД ТОЛЬКО по ПРОПУСКАМ». А потом он оказался в другой части комплекса, в той части, которую никогда раньше не видел, да и не собирался с ней знакомиться. Здесь краска на стенах облезла, некоторые флуоресцентные лампы перегорели, другие жужжали, как мухи, застрявшие в сетке. Часть матовых стеклянных панелей разбилась, и через зазубренные дыры он видел, что в кабинетах царит разгром, а лица мертвецов перекосило от дикой боли. И везде кровь. Эти люди умерли не от гриппа. Их убили. Он видел ножевые и пулевые ранения, пробитые дубинами черепа. Выпученные глаза убитых смотрели в пустоту. Он спустился по неработающему эскалатору и попал в длинный тоннель, выложенный кафелем. В другом конце его ждали новые двери в кабинеты, но только выкрашенные в чернильно-черный цвет. Ярко-красные стрелки-указатели гласили: «ХРАНИЛИЩЕ КОБАЛЬТА», «ЛАЗЕРНЫЙ АРСЕНАЛ», «РАКЕТЫ “САЙДУАЙНДЕР”», «ЧУМНАЯ КОМНАТА». А потом, всхлипнув от облегчения, он углядел еще одну стрелку, указывающую в уходящий направо коридор, с единственным благословенным словом над ней: «ВЫХОД». Стью повернул за угол и увидел распахнутую дверь. За ней ждала сладкая, благоуханная ночь. Он рванул к двери – и тут в дверном проеме, загораживая путь, возник мужчина в джинсах и джинсовой куртке. Стью остановился, крик хрипом застрял у него в горле, а когда мужчина ступил под свет мигающих флуоресцентных ламп, Стью увидел холодную черную тень на том месте, где полагалось быть лицу, и черноту эту нарушали лишь два бездушных красных глаза. Без души – зато с чувством юмора. Исполненные пляшущего, безумного ликования. Темный человек протянул руки, и Стью увидел, что с них капает кровь. – Небо и земля, – донесся до Стью шепот из темной дыры на месте лица. – Все небо и земля… Стью проснулся. Теперь в коридоре застонал и зарычал Коджак. Его лапы задергались, и Стью предположил, что даже собаки видят сны. Это же так естественно – видеть сны, даже если иной раз среди них встречается кошмар. Но прошло немало времени, прежде чем он смог снова заснуть. Глава 38 После завершения эпидемии «супергриппа» накатила вторая эпидемия, которая длилась примерно две недели. Более заметный след она оставила в промышленно развитых странах, таких как Соединенные Штаты Америки, менее заметный – в слаборазвитых, вроде Перу и Сенегала. В США эта эпидемия унесла примерно шестнадцать процентов выживших после «супергриппа». В Перу и Сенегале – не больше трех. Вторая эпидемия осталась без названия, потому что симптомы очень разнились от случая к случаю. Социолог вроде Глена Бейтмана мог бы назвать вторую эпидемию «естественной смертью» или «блюзом неотложки». С позиции дарвинизма эта эпидемия стала последней зачисткой – самой жестокой из всех, как сказали бы некоторые. Мать Сэма Таубера, малыша пяти с половиной лет от роду, умерла двадцать четвертого июня в больнице города Мерфрисборо, штат Джорджия. Двадцать пятого умерли отец и младшая сестра, двухлетняя Эйприл. Двадцать седьмого умер старший брат Майк, оставив Сэма самого приглядывать за собой. Сэм пребывал в шоке со дня смерти матери. Бесцельно бродил по улицам Мерфрисборо, ел, когда хотелось, иногда плакал. Через какое-то время плакать перестал, потому что толку от слез не было. Людей к жизни они не возвращали. Ночью его сон прерывался жуткими кошмарами, в которых папа, и Эйприл, и Майк умирали снова и снова, их лица раздувались и чернели, и ужасные хрипы вырывались из груди, когда их душила собственная мокрота. Второго июля, без четверти десять, он забрел в ежевичные заросли за домом Хэтти Рейнольдс. Ошарашенный, с пустыми глазами, кружил среди кустов в два раза выше его, брал ягоды и отправлял в рот, пока губы и подбородок не почернели от сока. Шипы рвали одежду, а иногда и царапали кожу, но мальчик едва это замечал. Вокруг сонно жужжали пчелы. Он так и не увидел старую и прогнившую крышку колодца, наполовину скрытую высокой травой и побегами ежевики. Со скрежещущим треском крышка развалилась под весом Сэма, и он пролетел двадцать футов выложенной камнями шахты до сухого дна. При ударе он сломал обе ноги. Мальчик умер через двадцать часов – от шока, голода и обезвоживания, а также от страха и тоски.