«Он попытается договориться, – сказал профессор. – Не поддавайся на уговоры». И он подсказал мне, что делать, вероятно, решив, что бороться мне предстоит исключительно со своим собственным неврозом, или комплексом, или чем-то еще чисто психологическим. – Мне этого мало, – сказал я, не разжимая рук. Я проникал взглядом все глубже и глубже в Террьо и видел, что он и вправду был призраком. Возможно, все мертвые становятся призраками, просто я вижу их плотными. И чем более призрачным становился Террьо, тем ярче сиял темный свет – мертвый свет, мертвосвет. Я не знаю, что это было. Тогда я знал только одно: если уж я поймал этот свет, то теперь надо держать. Есть одна старая поговорка: Тот, кто схватил тигра за хвост, уже не может так просто его отпустить. Тварь, поселившаяся в Террьо, была пострашнее любого тигра. – Чего ты хочешь? – выдохнул он. На самом деле он не дышал. Если бы он дышал, как живой, я бы почувствовал его дыхание у себя на щеке или на шее, а я не чувствовал ничего. Но он все равно задыхался. Может быть, даже сильнее, чем я сам. – Мне мало того, что ты перестанешь меня преследовать. – Я сделал глубокий вдох и сказал то, что велел сказать профессор Беркетт, если мне удастся завлечь своего врага в ритуал Чудь. И хотя мир вокруг содрогался и трещал по швам, хотя эта жуткая тварь вцепилась в меня мертвой хваткой, я произнес эти слова с удовольствием. С большим удовольствием. С ликованием воина. – Теперь я буду преследовать тебя. – Нет! – Он стиснул меня еще крепче. Меня буквально вдавило в Террьо, пусть даже теперь Террьо стал почти неосязаемой сверхъестественной голограммой. – Да. – Профессор Беркетт велел мне сказать еще кое-что, если будет возможность. Позже я выяснил, что это было чуть измененное название одного известного рассказа о привидениях, так что все получилось очень даже в тему. – Я свистну – меня не заставишь ты ждать[11]. – Нет! – Он снова задергался, пытаясь вырваться. Этот пульсирующий жуткий свет вызывал у меня тошноту, но я держался. – Да. Я буду преследовать тебя, когда захочу и сколько захочу, а если ты не согласен, я буду держать тебя, пока ты не умрешь. – Я не могу умереть! А ты можешь! С этим нельзя было не согласиться, но в те мгновения я чувствовал себя сильным как никогда. К тому же Террьо бледнел и слабел, а он был зацепкой для этого жуткого мертвосвета в нашем мире. Я ничего не сказал. Я сжимал Террьо в объятиях, а Террьо сжимал в объятиях меня. Так оно и продолжалось. Я замерз, мои руки и ноги постепенно утрачивали чувствительность, но я держался. И был полон решимости держаться вечно, если так будет нужно. Тварь, поселившаяся в Террьо, наводила на меня ужас, но сейчас она оказалась в ловушке. Разумеется, я и сам оказался в ловушке; такова была суть ритуала. Если бы я отпустил эту тварь, я бы ей проиграл. Наконец тварь внутри Террьо сказала: – Я принимаю твои условия. Я ослабил хватку, но ненамного. – Ты не врешь? – Вроде бы глупый вопрос, но на самом деле совсем не глупый. – Я не могу врать. – Теперь ее голос звучал раздраженно и даже немного обиженно. – И ты это знаешь. – Скажи еще раз. Скажи, что ты принимаешь мои условия. – Я принимаю твои условия. – Ты знаешь, что я способен тебя преследовать? – Знаю. Но я тебя не боюсь. Сказано смело, но я уже выяснил, что Террьо – или тварь, завладевшая Террьо, – может говорить что угодно, в том числе и неправду. Утверждение – все-таки не ответ на вопрос. И если кто-то говорит, что не боится, это наверняка значит, что он боится. Мне не пришлось дожидаться какого-то «позже», чтобы это понять. Я и в тринадцать лет все понимал. – Ты меня боишься? Террьо снова скривился, словно от боли. Или словно съел что-то кислое и противное. Возможно, такой и была на вкус правда для этого жалкого сукина сына. – Да. Ты не такой, как другие. Ты видишь. – Что «да»? – Да, я тебя боюсь! Отлично! Я его отпустил. – Уходи прочь отсюда, кем бы ты ни был. Возвращайся туда, откуда пришел. Но помни: если я позову, ты придешь. Он развернулся, в последний раз продемонстрировав мне зияющую дыру в левой половине головы. Он схватился за дверную ручку. Его рука прошла сквозь нее и не прошла сквозь нее. И то и другое одновременно. Я понимаю, звучит безумно, но именно так и было. Я это видел. Ручка повернулась, и дверь открылась. В ту же секунду лампы под потолком взорвались и погасли, сверху посыпались осколки стекла. В холле висело около дюжины почтовых ящиков, у половины из них сами собой открылись дверцы. Террьо обернулся через окровавленное плечо, одарил меня напоследок убийственным взглядом и вышел на улицу, оставив дверь подъезда распахнутой настежь. Я видел, как он спустился с крыльца: не сбежал со ступенек, а как будто слетел. Парень, мчавшийся мимо на велосипеде, наверное, какой-то курьер, потерял равновесие, грохнулся вместе с велосипедом и громко выругался. Я знал, что мертвые могут воздействовать на живых, для меня это не было неожиданностью. Я видел, как это бывает, правда, все прежние воздействия были слабыми и почти незаметными. Профессор Беркетт почувствовал, как жена поцеловала его в щеку. Лиз ощутила, как Риджис Томас дунул ей в лицо. Но то, что я только что наблюдал – взорвавшиеся светильники, повернувшаяся дверная ручка, распахнувшаяся дверь, упавший с велосипеда курьер, – выходило на совершенно другой уровень. Тварь, которую я называю мертвосветом, почти утратила власть над Террьо, пока я его держал, но когда я его отпустил, она не просто вернула его себе; она стала сильнее. Возможно, она набралась сил от меня, хотя я не чувствовал, что стал хоть немного слабее (в отличие от бедной Люси Вестенра, которую граф Дракула использовал в качестве персонального вагона-ресторана). Если честно, я себя чувствовал бодрым как никогда, оживленным и полным энергии. Ладно, тварь стала сильнее, и что с того? Теперь она подчинялась моим приказам, как послушный и верный пес. Впервые с того дня, когда Лиз забрала меня из школы и заставила выслеживать Террьо, мне стало по-настоящему хорошо. Наверное, так себя чувствует почти безнадежно больной человек, которому все-таки удалось победить болезнь. 44 Я вернулся домой около четверти третьего, чуть-чуть опоздал, но не настолько, чтобы «где-ты-был-я-уже-вся-изволновалась». У меня на руке красовалась большущая ссадина, джинсы порвались на одном колене, когда кто-то из старшеклассников налетел на меня и сбил с ног, но я все равно чувствовал себя офигенно. Валерия не пришла на игру, но пришли две ее подруги. Одна из них сказала мне, что я нравлюсь Валерии, а вторая – что мне надо поговорить с Валерией, может, сесть рядом с ней за обедом в столовой. Боже, сколько возможностей! Войдя в подъезд, я увидел, что кто-то – наверное, мистер Провенса, комендант нашего дома – закрыл почтовые ящики, распахнувшиеся, когда Террьо ушел. Или, точнее, сбежал с поля боя. Мистер Провенса также убрал осколки стекла и повесил табличку на двери лифта: «ВРЕМЕННО НЕ РАБОТАЕТ». Это сразу напомнило мне о том дне, когда мы с мамой вернулись домой из школы, и я гордо держал в руке свою зеленую индейку, и лифт в нашем доме на Парк-авеню не работал. «Гребаный лифт, – сказала тогда мама. И быстро добавила: – Ты ничего не слышал, малыш». Старые добрые времена. Я поднялся по лестнице и вошел в квартиру. Мама вытащила из кабинета свое любимое кресло и читала в гостиной, сидя у окна и попивая кофе. – Я уже собиралась тебе звонить. – Она обернулась ко мне и уставилась на дыру у меня на коленке. – Господи, это же новые джинсы! – Извини, – сказал я. – Может быть, ты их зашьешь. – У меня много полезных навыков, но умение шить в их число точно не входит. Отнесу их в химчистку, попрошу миссис Абельсон что-нибудь с ними сделать. Что ты ел на обед? – Гамбургер. С салатом и помидором. – Ты не врешь? – Я всегда говорю только правду, – ответил я – и, разумеется, тут же вспомнил о Террьо и невольно поежился. – Покажи свою руку. Подойди ближе, чтобы я лучше видела. – Я подошел и показал маме свой боевой шрам. – Пластырь не нужен. Но обязательно промой ссадину и намажь «Неоспорином». – А потом можно мне посмотреть телевизор? – Пока нельзя. В доме нет электричества. Думаешь, почему я читаю, сидя у окна, а не за столом у себя в кабинете? – О, так вот почему лифт не работает. – Я поражен вашей дедукцией, Холмс. – Это была одна из маминых литературных шуток. Одна из многих десятков. Если не сотен. – Причем только в нашем доме. Мистер Провенса говорит, что перегорели все пробки. Какой-то резкий скачок напряжения. Он говорит, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Он уже вызвал ремонтную бригаду и надеется, что до вечера все починят, но мне что-то подсказывает, что с наступлением темноты нам придется сидеть при свечах и фонариках. Террьо, подумал я. Но конечно, это был не Террьо, а та тварь, мертвосвет, вселившаяся в Террьо. Это она расколотила светильники на первом этаже, открыла почтовые ящики, а вдобавок еще и сожгла пробки во всем нашем доме. Я пошел в ванную за «Неоспорином». В ванной было темно, и я по привычке хлопнул по выключателю, чтобы зажечь свет. Привычка – штука такая. Неискоренимая. Я вернулся в гостиную, сел на диван и принялся намазывать ссадину склизким гелем с антибиотиком, глядя в пустой экран телевизора и гадая, сколько может быть предохранителей в доме размером с наш и сколько нужно энергии, чтобы сжечь их все. Мне надо было лишь свистнуть, чтобы позвать эту тварь. И если я ее позову, придет ли она к мальчишке по имени Джейми Конклин? Не слишком ли непомерная власть для ребенка, который еще три года не сможет получить водительские права? – Мам? – Что? – Я уже достаточно взрослый, чтобы встречаться с девушкой? – Нет, милый, – отозвалась она, не отрываясь от рукописи. – А когда будет можно? – Я считаю, лет в двадцать пять. Она рассмеялась, и я рассмеялся вместе с ней. Может быть, подумал я, когда мне исполнится двадцать пять, я позову Террьо и велю принести мне стакан воды. Хотя, наверное, лучше не надо. Все, что оно принесет, может быть ядовито. Может быть – просто так, по приколу, – я велю ему встать на голову, сделать шпагат или пройтись по потолку. Или, может быть, я его отпущу. Скажу: катись-ка ты, приятель. Конечно, для этого не обязательно дожидаться, когда мне исполнится двадцать пять. Я мог отпустить его в любое время. Но не хотел. Пусть теперь он побудет моим пленником. Этот жуткий и темный потусторонний свет, низведенный до положения светлячка, заключенного в банку. Посмотрим, как ему это понравится. Электричество включилось в десять часов вечера, и в мире вновь воцарился порядок. 45 В воскресенье мама предложила навестить профессора Беркетта, узнать, как он себя чувствует, и забрать форму для запеканки. – Можно принести ему круассанов из «Хаберса». Я ответил, что это отличная идея. Мама позвонила профессору, и он сказал, что будет рад нас видеть. Мы дошли до кондитерской, а потом поймали такси. Обычное уличное такси, не «Убер». Мама принципиально не ездила на «Убере». Она говорила, что это ни разу не Нью-Йорк. Простое такси – вот Нью-Йорк. Наверное, чудесное исцеление случается и в преклонном возрасте тоже, потому что профессор Беркетт опирался лишь на одну трость и передвигался довольно бодро. Не так бодро, чтобы пробежать Нью-Йоркский марафон (при условии, что ему это надо), но он обнял маму в прихожей, и я не боялся, что он упадет, когда мы с ним пожимали друг другу руки. Он испытующе посмотрел на меня, я еле заметно кивнул, и он улыбнулся. Мы друг друга поняли.