Теперь же, когда самолет начинает постепенно снижаться над пригородами Бостона, Беверли снова обращается в мыслях к далекому прошлому… к Стэнли Урису… к неподписанному стихотворению на открытке… к голосам в канализационной трубе и к тем считанным секундам, когда она столкнулась лицом к лицу с чем-то, возможно, запредельным, бесконечным. Она поворачивается к иллюминатору, смотрит вниз и думает: «Зло, исходящее от Тома, мелко, пустячно по сравнению с той злой силой, которая подстерегает ее в Дерри. Одно хорошо, утешительно: там будет Билл Денбро». Она вспоминает открытку с чудесным стихотворением. Тогда она сразу почему-то поняла, кто ее автор. Больше она ничего не может пока припомнить: само стихотворение давно забыто, но сейчас ей кажется, что его, вероятно, написал Билл. Да, вполне вероятно, его прислал Билл Заика. Беверли вдруг вспоминает, как она ложилась спать в тот день, когда Ричи с Беном повели ее в «Алладин» смотреть фильмы ужасов. После ее первого свидания. Она немного поиздевалась тогда над Ричи; в ту пору это была ее защитная реакция. Но в глубине души она была очень тронута, взволнована и даже немного напугана. В тот день у нее и вправду было первое свидание, хотя вместо одного поклонника она встретилась с двумя. Ричи взял ей билет, все как полагается при настоящем свидании. Потом к ним пристала шпана… и остаток дня они провели на Пустырях. Потом появился Билл Денбро с каким-то пареньком, она уже забыла, с кем, но хорошо помнит, как взгляд Билла на мгновение задержался на ней, и ее точно ударило электричеством, она покраснела, и тело охватил жар. Беверли вспоминает, как перебирала в памяти эти детали, надевая ночную рубашку и идя в ванную умываться перед сном. Она вспоминает, как долго в ту ночь не могла уснуть — столько нахлынуло мыслей, а все случившееся надо было хорошенько обдумать: ребята оказались хорошие, настоящие. С ними можно было не только дурачиться, на них можно было положиться, им можно было верить. Да, с ними будет хорошо. Чудесно. И, размышляя об этом, она взяла салфетку из махровой ткани, которой пользовались как мочалкой, и склонилась над раковиной, собираясь открыть кран. Но в этот момент из трубы под раковиной послышался голос. 2 Послышался шепот: — Помоги мне. Беверли вздрогнула, отпрянула — и сухая салфетка упала на пол. Бев помотала головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее вздорные мысли, затем снова склонилась над раковиной и с любопытством заглянула в отверстие трубы. Ванная находилась в дальнем конце четырехкомнатной квартиры… До Бев долетали звуки телевизора, там шел какой-то вестерн. Когда он кончится, отец, вероятно, переключит телевизор на другую программу, где будет баскетбольный матч или бокс, после чего уснет в кресле-качалке. На обоях в ванной были нарисованы лягушки, сидящие на кувшинках. Отвратительные обои. Местами они намокли, отклеились, обнажив вздувшуюся, потрескавшуюся штукатурку. Ванна была изъедена ржавчиной, унитаз весь в трещинах. В патроне над раковиной торчала голая лампочка в сорок ватт. Беверли смутно припомнила, что некогда был и плафон, но несколько лет тому назад он разбился, а новый так и не повесили. Пол был покрыт линолеумом, рисунок на нем стерся и только под раковиной сохранился. Мрачноватая ванная, но Беверли уже давно привыкла к ней и не замечала ее убогости. Раковина была вся в ржавых разводах от воды. Труба достигала двух дюймов в диаметре. Когда-то она была покрыта хромом, но это тоже было давным-давно. Над краном холодной воды небрежно висела на цепочке резиновая затычка раковины. Склонившись над раковиной, Беверли заглянула в отверстие трубы, и тут впервые почувствовала, что оттуда исходит какой-то слабый неприятный запах, точно от гнилой рыбы. Бев брезгливо поморщилась. — Помоги мне… Бев ахнула. Несомненно, это был голос. Она подумала было, что это крысы… а может быть, ей просто почудилось после тех жутких фильмов… — Помоги мне, Беверли. Внутри у нее похолодело, но холод тотчас сменился жаром. Незадолго до этого она сняла с волос жгут, и они спадали у нее с плеч ярким каскадом. Теперь же она почувствовала, что волосы у нее встают дыбом. Не сознавая, что делает, она нагнулась над раковиной и почти шепотом проговорила: — Эй! Кто там? Голос из трубы, несомненно, принадлежал ребенку, который, вероятно, лишь недавно научился говорить. Несмотря на то, что на руках у нее появилась гусиная кожа, сознание упорно искало рациональное объяснение случившемуся. В доме было пять квартир. Марши жили в дальнем конце дома на первом этаже. Может, какой-то ребенок из другой квартиры устроил себе развлечение — кричит в трубу. А труба искажает звук… — Кто там? — спросила она у канализационной трубы, на сей раз громко. Тут ей пришло в голову, что сейчас в ванную придет отец и подумает, что дочь рехнулась. Ответа не последовало, но неприятный запах из трубы, похоже, усилился. Он напомнил Беверли свалку на Пустырях: вялые удушливые дымки и черную грязь, которая, казалось, так и засасывала, когда по ней ходили. Однако странное дело: в доме ведь нет маленьких детей. Жили раньше один пятилетний мальчик, сын мистера Тремонтса, и его сестры-близнецы трех с половиной лет. Но мистер Тремонтс, работавший в обувном магазине на Трекер-авеню, потерял работу, и не далее как вчера Тремонтсы всей семьей сели в старый «бьюик» и уехали в неизвестном направлении. На третьем этаже в передней части дома живет Скиппер Болтон, но он не ребенок — ему четырнадцать лет. — Мы все хотим с тобой познакомиться, Беверли… Рука ее непроизвольно коснулась рта, зрачки в ужасе расширились. На мгновение, всего лишь на одно мгновение Беверли показалось, что в трубе что-то шевелится. Она вдруг почувствовала, что волосы, спадавшие по плечам тяжелыми прядями, потянулись к отверстию раковины. Беверли инстинктивно выпрямилась и убрала волосы назад. Она огляделась по сторонам. Дверь ванной была плотно закрыта. Чуть слышно работал телевизор. Чейн Бади предупреждал какого-то негодяя, чтобы тот убрал пушку, а то ему будет плохо. Беверли была одна. Не совсем одна — был еще голос. — Кто ты? — понизив голос, крикнула она в отверстие. — Мэтью Клементс, — шепотом отозвался голос. — Сюда, в трубу, затащил меня клоун. Я умер, но скоро я приду за тобой, Беверли. Я приведу тебя сюда. Тебя, Бена Хэнскома, Билла Денбро и Эдди… Беверли вцепилась пальцами в щеки. Глаза поползли на лоб. Тело покрылось холодным потом. Вновь зазвучал голос, на сей раз сдавленный, старческий, исполненный злорадства. — Ты будешь плавать здесь со своими друзьями, Беверли. Как и мы. Передай Биллу привет от Джорджа. Джордж по нему очень скучает, но скоро они увидятся. Скажи Биллу, что в одну из ближайших ночей Джордж будет ждать его в чулане, в глазу у него будет торчать струна от пианино, скажи ему… Голос перешел в сдавленную икоту, и вдруг в отверстии раковины возник ярко-красный пузырь. Возник — и лопнул, забрызгав пятнами крови кафель. Сдавленный голос заговорил быстро-быстро, всякий раз изменяясь: то это был голос ребенка, то, к ужасу Беверли, девочки, с которой она когда-то была знакома, — голос Вероники Гроуган. Но Вероники уже не было в живых — ее нашли мертвой в канализационном люке. — Я Мэтью… Я — Бэтти… Меня зовут Вероника. Мы здесь с клоуном… Клоун… Его зовут… клоун, чудовище, мумия, оборотень, человековолк. И ты, Беверли… ты тоже здесь с нами… Мы летаем, плаваем, мы изменяемся… Из отверстия люка, журча и булькая, забила кровь, забрызгивая раковину, зеркало и обои с лягушками, сидящими на кувшинках. Беверли пронзительно закричала. Попятилась от раковины, забила кулаками в дверь, открыла ее и побежала в гостиную. Отец уже встал с дивана. — Что за черт?! Что такое с тобой? — сдвинув брови, спросил он. В этот вечер они были дома одни. Мать Беверли работала в вечернюю смену в ресторане «Гринз Фарм». — Там, в ванной! — истерически закричала Бев. — Там, в ванной, папа… Там… — Кто-то тебе померещился, Беверли? Померещился, да? — Резким движением он крепко схватил ее руку и стиснул. На лице у него было участливо-встревоженное выражение, но во взгляде было что-то хищное. Такая участливость скорее пугала, чем успокаивала. — Нет. Там, в раковине… — И не успела она договорить, как в истерике разрыдалась. Сердце колотилось так сильно, что ей казалось, она вот-вот задохнется. Эл Марш оттолкнул дочь в сторону и двинулся в ванную «Ну что еще выдумала?» — было написано у него на лице. Он пробыл в ванной так долго, что Беверли испугалась. — Беверли! Иди сюда! — наконец проревел он. О том, чтобы не пойти, не могло быть и речи. Если бы они вдвоем стояли на краю высокого утеса и отец велел ей прыгнуть в пропасть, инстинкт повиновения почти наверняка принудил бы ее прыгнуть прежде, чем вмешался рассудок. Дверь ванной была открыта. У раковины стоял отец. Крупного телосложения мужчина, уже понемногу теряющий светло-каштановые золотистые волосы, которые передались по наследству его дочери. Он не был пьяницей, не курил, не бегал по бабам. «Зачем мне бабы? Все, которые мне нужны, у меня есть. Дома», — заметил он как-то. При этом он странно, таинственно улыбнулся. Лицо его не прояснилось, скорее, наоборот. Казалось, туча покрыла тенью каменистое поле. «Они заботятся обо мне, а когда надо, я забочусь о них». — Какого черта! Что за дурь на тебя нашла! — спросил он, когда Бев вошла в ванную. Беверли почувствовала, что в горле у нее пересохло и оно словно каменное. Сердце готово было вырваться из груди. Еще немного — и начнется рвота. По зеркалу длинными струями стекала кровь. Лампочка над раковиной была в кровавых пятнах. И Бев отчетливо уловила этот запах, усиленный жаром лампочки. С краев раковины стекала кровь и падала на пол жирными каплями. — Папа… — хрипло прошептала Бев. Эл повернулся, на его лице, как часто случалось, когда он был недоволен дочерью, было написано отвращение, и он как ни в чем не бывало принялся мыть руки в кровавой раковине. — О Боже! Ты меня напугала, девочка. Ну говори! Объясни наконец, что случилось. Он мыл руки, и Бев видела, как его серые штаны, в том месте, где они соприкасались с раковиной, пропитываются кровью. А если бы он прикоснулся лбом к зеркалу (оно было близко), то кровь перепачкала бы ему кожу. Бев издала сдавленный гортанный звук. Эл выключил воду, взял забрызганное кровью полотенце и стал вытирать руки. Она смотрела, как кровь размазывается между его пальцами, проникает в линии на ладонях. Бев смотрела и готова была упасть в обморок. Она видела под ногтями у него кровь, точно улики убийства. — Ну? Я жду! — Эл швырнул кровавое полотенце на штырь. Кровь… везде кровь, а отец даже не замечает. — Папа, — проговорила она, не зная, что за этим может последовать, но отец перебил ее. — Я беспокоюсь о тебе, — сказал Эл Марш. — Я все жду, когда ты подрастешь, а ты, кажется, и не собираешься стать взрослой, Беверли. Все шляешься по улице, дома почти ничего не делаешь. Либо уткнешься в книгу, а сама витаешь в облаках, либо начинаешь чудить, выдумываешь черт-те что. Я беспокоюсь о тебе. Он неожиданно выбросил руку и больно шлепнул Бев по ягодицам. Бев вскрикнула, не сводя с него взгляда. В правой взлохмаченной брови его застряла капля крови. «Еще немного, и, глядя на него, я, наверное, сойду с ума. Тогда уже будет все равно», — уныло подумала она. — Я очень беспокоюсь, — сказал отец и снова ее ударил, на сей раз сильнее, выше локтя. Пронзила боль, потом, казалось, утихла. На следующий день в этом месте разрастется желто-лиловый синяк. — Ужасно беспокоюсь, — произнес он и врезал ей в живот. В последнюю секунду Эл отдернул руку, дыхание Беверли полностью не отключилось, но она согнулась, заохала, у нее брызнули слезы. Отец взглянул безразлично-спокойным взглядом. И сунул кровавые руки в карманы брюк. — Пора тебе подрасти, Беверли, — сказал он, на сей раз ласково, точно прощая ее. — Ты согласна? Она кивнула в ответ. В висках стучало. Бев продолжала плакать, но тихо, беззвучно. Если она разрыдается, как говорит отец: «Ну вот, заныла девочка», — он может приняться за нее не на шутку. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и часто, отвечая на вопросы, а иногда и сам откровенничая, говорил, что хочет, чтобы его похоронили здесь, в родном городке, дай Бог, на сто десятом году. «А почему мне должно быть отказано в вечной жизни, — сказал он как-то парикмахеру Роджеру Орлету, у которого стригся регулярно раз в месяц. — У меня ведь пороков нет». — Ну, жду твоего объяснения, — произнес он. — Побыстрее, я жду. — Там была… — Бев попыталась сглотнуть, но стало больно, в горле пересохло. — Там был паук. Он выполз из отверстия раковины, и я… Кажется, он опять туда заполз. — А! — слегка улыбнулся он, как будто довольный ее объяснением. — Паук, говоришь? Ах, черт! Ты бы сказала мне сразу, Беверли. Я бы тебя не стал бить. Все девчонки боятся пауков! Что же ты сразу мне не сказала! Он нагнулся над раковиной, а Бев прикусила губу, с языка чуть не сорвалось предостережение, но какой-то внутренний голос, который едва ли принадлежал ей, Бев, — несомненно, это был голос самого дьявола, — стал нашептывать: «Пусть оно, это существо, заберет его к себе. Пусть оно его туда затянет. Скатертью дорога». Бев в ужасе содрогнулась от этого голоса. Допустить, чтобы подобная мысль оставалась в ее сознании хотя бы на мгновение, значит обречь себя на адские муки, на проклятие. Отец заглянул краем глаза в отверстие. Пальцы сжимали край раковины, хлюпали в крови. Беверли изо всех сил перебарывала тошноту. Живот, в том месте, где отец ударил ее, ныл от боли. — Ничего не вижу, — проворчал он. — Здесь дома старые, Бев. Трубы широкие, понимаешь. Когда я учился в средней школе, мы, бывало, часто подкладывали в унитазы дохлых крыс. Девчонки с ума сходили. — Он весело засмеялся, подумав: чего только не померещится этим бабам. — Особенно когда прибывала вода в Кендускиге. А как ввели эту новую канализацию, живности в трубах стало меньше. Он обнял дочь за плечи и прижал к себе. — Ты вот что. Иди спать и выкинь из головы эту ерунду. Понятно? Бев почувствовала любовь к отцу. «Я бью тебя только за дело, Беверли. Просто так никогда не ударю», — сказал он ей как-то, когда Бев стала кричать, что он побил ее ни за что. И, разумеется, он не лукавил: он действительно был способен на нежные чувства. Иногда он проводил с Бев целый день, показывал, как что надо делать, или просто что-то рассказывал, а бывало, гулял с ней по городу, и, когда отец был в таком настроении, Бев казалось, что она готова лопнуть от счастья. Она любила отца и пыталась его оправдывать, понимая, что ему приходится учить ее уму-разуму, ибо это, как он говорил, повелел Бог. «Дочерей надо воспитывать больше, чем сыновей», — утверждал Эл. Сыновей у него не было, и у Бев было такое чувство, будто это отчасти ее вина. — Хорошо, папа. Я больше не буду. Они направились в ее маленькую спальню вдвоем. В правой руке после побоев боль была адская. Бев обернулась и увидела окровавленную раковину, забрызганное кровью зеркало, стену и пол. Пропитанное кровью полотенце, которое отец как ни в чем не бывало повесил на штырь вешалки. Бев подумала: «Как я теперь войду в ванную и буду умываться? Господи помилуй, Господи помилуй и прости, что я желала отцу худа. Можешь меня наказать, если хочешь. Я заслуживаю наказания. Пусть я упаду и мне будет больно, пусть у меня будет грипп, как этой зимой, когда я вся заходилась кашлем… Прошу тебя, Господи! Ты сделаешь это? Хорошо?» По обыкновению, отец укутал ее, подоткнул одеяло и поцеловал в лоб. Затем постоял, всего лишь одно мгновение, в своей типичной позе: слегка наклонившись вперед, засунув руки в карманы, взирая на дочь сверху блестящими синими глазами, при этом лицо у него было грустное, как у спаниеля. Спустя годы, когда Бев уже давно перестала вспоминать Дерри, она, бывало, наблюдала за мужчинами в автобусе или на перекрестке, наблюдала за их повадками, жестами, движениями, как наблюдала за Томом, который, подобно отцу, когда шел в ванную бриться, снимал рубашку и становился перед зеркалом, слегка ссутулив плечи. Она с пристрастием разглядывала его. — Иногда я беспокоюсь о тебе, — произнес отец, и в его голосе уже не звучало угрозы; видно было, что гнев его прошел. Отец нежно дотронулся до ее волос и отвел у нее пряди со лба в стороны.