— Расскажи, что происходило после того, как ты увидел, что Меллон вышел из кафе «Сокол». — Нет, начальник, лучше не надо. — Это еще почему? — удивился Аварино. — Я уж и так много вам рассказал. — Ты зачем сюда пришел? Рассказывать! Разве не так? — возразил Аварино. — Так-то так… но… — Послушай, — ласково произнес Моррисон, присаживаясь рядом с Дубеем, и щелчком выбил из пачки сигарету. — Ты что, думаешь, мы с Чиком такие же, как эта педерастня? — Не знаю… — Разве мы похожи на голубых? — Нет, но… — Мы твои друзья, Стив, — важно заключил Моррисон. — И поверь: тебе, Крису и Пауку скоро понадобятся люди, которые могли бы вам помочь. Потому что завтра, когда в городе узнают о случившемся, все в гневе и ужасе будут требовать, чтобы тебя приговорили к смерти. Стива Дубея охватила смутная тревога. Аварино, легко читавший коротенькие мысли этого волосатого сопляка, догадался, что он снова думает о своем отчиме. И хотя у Аварино не было ни малейших симпатий к многочисленной голубой публике — как всякий другой полицейский, находящийся на службе, он не чаял дождаться того дня, когда кафе «Сокол» навсегда прикроют, — он бы с радостью отпустил Дубея домой, дав ему воспитательный пинок под зад. Он бы с радостью держал руки Стиву, пока отчим нещадно порол бы своего воспитанника. Аварино не любил голубых, но это не значило, по его мнению, что их лучше пытать и убивать. Меллон был зверски убит. Когда его тело достали из-под моста, глаза у Меллона были выпучены от ужаса. А этот сопляк даже не представлял себе, в какой грязной мокрухе он участвовал. — Мы не хотели его калечить, — повторил Стив. Это означало, что он немного смутился и идет на попятный. — Вот почему ты хочешь честно нам все рассказать, — с серьезным видом произнес Аварино. — Выложи нам все факты. Может быть, дело выеденного яйца не стоит. Может, и правда, а, Барни? — Может, и вправду все это одна канитель, — поддакнул Моррисон. — Ну так что? Расскажешь? Давай по новой, — уговаривал Аварино. — Ладно, — отозвался Стив и нехотя стал рассказывать. 7 Когда в 1973 году открыли кафе «Сокол», Элмер Курти считал, что его клиентами будут в основном пассажиры. Рядом находилась автобусная станция, откуда машины шли на Трейвейс, Грейхаунд и Арустиук. Но он не учел, что среди этой публики окажется много женщин, а многие едут всем семейством — с женами и детьми. Да и у одиноких пассажиров в хозяйственных сумках лежали бутылочки с молоком; они вообще не выходили из автобусов. Те из них, кто все же заглядывал в кафе, были в основном солдаты и моряки. Они брали по одному пиву, редко по два: второпях, за десять минут в перерыве между автобусами, особенно не разгонишься. Курти уяснил эти простые истины только в 1977 году, но было уже поздно: он по уши влез в долги и не видел никакого способа, как сделать свое заведение прибыльным. Ему пришла в голову мысль инсценировать поджог, а потом получить страховку, но чтобы это осуществить, надо было нанять профессионала, иначе он попросту будет уличен. А он не знал, где живут ребята — специалисты по поджогам. В феврале 1977-го он решил, что с этим кафе пора завязывать: если дела не поправятся, он выйдет на автобусную остановку и укатит куда-нибудь во Флориду. Однако в течение последующих пяти месяцев бар неожиданно начал процветать. Внутри он был выкрашен в черные и золотистые тона и украшен птичьими чучелами (брат Элмера Курти, любитель-таксидермист, специализировался по птицам; после его смерти Элмер унаследовал богатую коллекцию). Неожиданно вечерняя выручка выросла: вместо шестидесяти кружек пива и восьмидесяти порций спиртного клиенты Элмера стали заказывать около восьмидесяти кружек пива и сто — сто двадцать, а иногда и сто шестьдесят порций спиртного. Клиенты, молодые, вежливые, почти все были мужского пола. Многие из них были одеты в вызывающие наряды, но в те годы такая одежда была в ходу и считалась чуть ли не нормой. Только в 1981 году до Элмера наконец дошло, что посетители его бара чуть ли не сплошь голубые. Если бы жители Дерри услышали от Элмера, что творится у него в баре, они бы только рассмеялись и сказали, что он, верно, вчера лишь родился, раз ему все это кажется странным. Но как бы то ни было, он не ошибался в своих предположениях. Подобно обманутому мужу, в последнюю очередь узнающему о шашнях жены, Элмер, по существу, одним из последних узнал, что представляют из себя его клиенты, а когда узнал, то воспринял новость равнодушно. Бар приносил прибыль; всего в городе было четыре таких питейных заведения, но «Сокол» был единственным, где посетители не устраивали в зале разборки с битьем посуды и стекол. Здесь не было женщин, не из-за кого было драться, а мужчины, кто бы они ни были, голубые не голубые, похоже, обладали секретом миролюбия и уживчивости, чего нельзя было сказать о гетеросексуальной публике. Как только Курти уяснил сексуальные пристрастия посетителей своего бара, ему стало казаться, что о «Соколе» поползли отвратительные слухи, хотя эти слухи ходили по городу уже много лет, но до 1981 года Элмер их просто не замечал. Наиболее ревностными распространителями этих слухов были, как понял Курти, мужчины, которых и в цепях опасно было бы затащить в «Сокол», иначе они дали бы там волю своим чувствам и разворотили бы все и вся. И тем не менее эти люди располагали сведениями, что называется, для закрытого пользования. По слухам, каждый вечер в «Соколе» собирались голубые; они танцевали парами в обнимку, целовались взасос у стойки, дрочили друг друга, сношались в ванных комнатах. В глубине здания, похоже, была комната, где можно было уединиться для интима, у входа стоял старик верзила в нацистской форме, который, если его подмазать, с радостью готов был позаботиться о безопасности кого угодно. Все эти слухи были выдумками. Когда с автобусной остановки в бар заходили люди, чтобы утолить жажду кружкой пива или хайбол-виски с содовой и льдом, они не чувствовали в «Соколе» ничего необычного. Конечно, там было много парней, но бар внешне ничем не отличался от других подобных заведений. Клиенты по большей части были голубые, но голубой вовсе не означает тупой, глупый. Если им хотелось подразнить общественность, они подавались в Портленд. А если хотелось всерьез бросить вызов нравственности — этак в духе Ремрода и Биг Боя, — они приезжали в Нью-Йорк или Бостон. Дерри же городок небольшой, провинциальный, и небольшая прослойка голубых его обитателей довольно хорошо понимала, в какой они находятся нише. Дон Хагарти уже два или три года посещал «Сокол», когда мартовским вечером появился в нем с Адрианом Меллоном. До этого он осторожно играл по всем правилам, соблюдал осторожность и редко захаживал в бар с одним и тем же партнером шесть раз кряду. Однако к концу апреля даже Элмеру Курти, которому было почти наплевать на подобные отношения, и то стало ясно, что у Хагарти с Меллоном завелся постоянный роман. Хагарти работал чертежником в одной бангорской инженерной фирме. Что касается Адриана Меллона, он был свободный художник, писатель, живущий на гонорары (причем печатался где только возможно, не брезгуя ничем: в журналах, распространяемых в салонах самолетов, в религиозных изданиях, в региональных воскресных приложениях, не говоря уже о всякой бульварщине). Он уже давно работал над романом — может быть, так, на досуге, не очень серьезно, — как бы то ни было он работал над ним с третьего курса университета, то есть уже лет двенадцать. Адриан приехал в Дерри, чтобы написать статью о Канале по поручению редакции «Нью-Ингленд Байвейз» — конкордского журнала в глянцевой обложке, который выходил два раза в месяц. Он взялся за это дело, потому что ему удалось раскрутить редакцию на солидный гонорар: его хватило бы на три недели, включая плату за номер в Деррийской гостинице. Чтобы собрать материал о Канале, достаточно было пяти дней, а в оставшиеся две недели он мог бы собрать материал, по крайней мере, еще на пять статей. Но во время этой трехнедельной командировки он познакомился с Доном Хагарти и вместо того, чтобы вернуться в Портленд по истечении трех недель, приглядел себе неплохую квартирку на Косут-лейн. Здесь он прожил всего недель шесть, после чего перебрался к Дону Хагарти. 8 То лето, рассказывал Хагарти Гарольду Гарднеру и Джефу Ривзу, было самым счастливым в его жизни. Ему следовало бы быть начеку, ему следовало бы знать, что Всевышний устилает путь ковровой дорожкой таким людям, как он, лишь затем только, чтобы выдернуть ее потом у них из-под ног. — Единственное, что омрачило эту жизнь, — признался Хагарти, — так это непомерно восторженное отношение Адриана к Дерри. На своей тенниске он сделал надпись: «Мейн — это здорово, а Дерри — класс!» Он носил пиджак от униформы деррийской средней школы. И, разумеется, злополучную шляпу. Адриан уверял, что приобрел в Дерри живительные силы и что здешняя обстановка благотворна во всех отношениях. Быть может, кое в чем он не преувеличивал: впервые почти за год из чемодана был извлечен запылившийся роман. — Так что, он и в самом деле над ним работал? — спросил Гарднер у Хагарти. Его это совсем не интересовало, он спросил лишь затем, чтобы не давать Хагарти передышки. — Да, он гнал страницу за страницей. Говорил, что, может быть, выйдет ужасное барахло, но зато теперь уж не скажешь, что вещь не закончена. Хотел добить его к октябрю, к своему дню рождения. Расхваливал Дерри, а сам ни черта не знал наш город. Ему казалось, что он его знает, но он пробыл у нас так недолго. Так что не успел раскусить настоящий Дерри. Я все пытался его разубедить, но он не хотел меня слушать. — А что такое настоящий Дерри? — спросил Ривз. — Он похож на мертвую шлюху, у которой в п… кишат мушиные личинки, — объявил Хагарти. Полицейские уставились на него в молчаливом изумлении. — Скверное место, — продолжал Хагарти. — Клоака. А вы что, разве сами не замечали? Вы ведь оба здешние, всю жизнь здесь прокуковали. Неужели сами не знаете? 9 Еще до того, как Адриан Меллон вступил во взрослую жизнь, Дон вынашивал планы уехать из Дерри насовсем. Он прожил в нем три года, главным образом потому, что снял на долгий срок квартиру с чудеснейшим видом на реку. Но теперь срок договора истекал, и Дон был этому даже рад. Не надо больше мотаться на работу на электричке в Бангор и обратно. Кончится эта гнуснятина. Дерри его достал, признался он как-то Адриану. Конечно, тому может казаться, что здесь, в Дерри, все прекрасно, но Дона пугает этот город. И дело не просто в том, что местные жители относятся непримиримо к голубой публике, что ясно чувствовалось, начиная от проповедей в церкви и кончая крутыми надписями в Бэсси-парке. Дело в том, что, кроме неприязни и ненависти к себе, он, Хагарти, здесь вообще ничего не видит. Адриан смеялся над его страхами. — Послушай, в каждом американском городе существует большая прослойка людей, ненавидящих гомосексуалистов, — уверял он. — Не делай вид, будто ты об этом не знаешь. Но в конце концов наше время — эпоха Ронни Морона и Филиса Хорсфлая. — Поедем со мной в Бэсси-парк, — ответил Дон, увидев, что Адриан говорит всерьез, а говорил он о том, что Дерри ничуть не хуже любого другого провинциального городка. — Я хочу тебе кое-что показать, милый. И они поехали в Бэсси-парк. Это было в середине июня, примерно за месяц до убийства Адриана, как объяснил Хагарти полицейским. Он привел Адриана в темное, пропитанное неприятными запахами место у Моста Поцелуев и указал на какую-то надпись. Адриану пришлось зажечь спичку, чтобы прочесть, что написано на мосту: «Покажи мне свой член, пидар, и я тебе его отрежу». — Уж я-то знаю, как люди относятся к голубым, — тихо произнес Дон. — Когда я был еще подростком, меня буквально измолотили у стоянки грузовиков. Потом какие-то сволочи в Портленде подожгли мне ботинки на выходе из бутербродной, а полицейский, этакая ряжка, сидел в своей машине и даже не шелохнулся, только смеялся. Я многое повидал на своем веку, но ничего подобного я еще не встречал. Смотри сюда. Адриан зажег еще одну спичку и разглядел другую надпись: «Всем пидарам гвозди в глаза повтыкать. Это угодно Богу». — Кто бы ни писал эти проповеди, у него явно сдвинута психика. Хотел бы надеяться, что это псих-одиночка, но оказывается… — Дон окинул рукой Мост Поцелуев, — тут полно таких надписей… Не думаю, что все это — дело рук одного человека. Вот почему я хочу уехать из Дерри, Адриан. Слишком много на свете мест, как видно, где у большинства людей сдвинута психика. — Ладно тебе. Подожди — вот напишу свой роман. Не срывайся пока, ну, пожалуйста. В октябре уедем. Я обещаю. Не позднее октября. Здесь у вас воздух чище… — Он не знал, что ему надо остерегаться воды, — с горечью сказал полицейским Дон Хагарти. 10 Том Бутиллер и Рейдмахер наклонились вперед и молча, не прерывая Анвина, слушали его показания, а тот, понурив голову и уставив глаза в пол, продолжал бубнить о том, что хотели услышать от него шеф полиции и помощник прокурора. После таких признаний, по крайней мере, двоих из этих оболтусов надо было упечь в тюрьму Томастон. — Ярмарку тоже мне сделали, — говорил Анвин. — Мы пришли, а они, суки, самые клевые аттракционы уже закрывают. Ни тебе «Дьявольского блюда», ни «Прыжка с парашютом». Аттракцион с машинками тоже, даже табличку повесили «Закрыто» — такой облом. Ну, мы двинули к игровым киоскам. Паук заплатил полдоллара, стал кидать доллар, поставил на шляпу этого педераста и проиграл. Кинул опять — невезуха. Ну и посмурнел сразу. А Стив, зануда такая… он у нас за вроде воспитателя. «Ребята, хорош, полегче, не так круто». А тут его растащило — все по фигу. Он перед этим колесом закинулся. Не знаю, что за таблетка. Красная такая. Может, они даже без рецепта продаются. Ну и к Пауку прицепился. Я уж думал, тот ему вмажет. Ходит и все подначивает: «Вот, ты даже шляпу, как у этого пидара, не можешь выиграть. Тот выиграл, а ты…» Ну, продавщица дала Пауку какой-то приз с лотка, хотя Паук ничего и не выиграл. Видно, хотела от нас избавиться поскорей. Не знаю, может, и нет. Но мне кажется, мы ее достали. Хлопушку какую-то дала Пауку. Дунешь в нее — она разворачивается, надувается, а потом звук такой — как на толчке сидишь, представляете? У меня когда-то была такая. Подарили в канун Дня Всех Святых. Или на Новый год — на праздник, словом, я уж не помню какой. У меня была неплохая хлопушка, только я ее потерял. А может, кто стырил из кармана в школе, на игровой площадке. Ну, значит, ярмарка уже закрывалась, мы вышли из палатки. Стив все допекал Паука, что, мол, совсем поплохел, не мог выиграть шляпу, как у этого педика. Паук помалкивал, а это, я знаю, не к добру. Но я, понимаете, тогда устал что-то. Дошли мы до автостоянки. Стив и говорит: «Ты куда надумал, домой?» А Паук предложил: «Давай сначала покружим вокруг бара. Может, этот педераст где-нибудь поблизости». Бутиллер и Рейдмахер обменялись взглядами. Бутиллер поднял мизинец и постучал им по щеке: этому недоумку в тяжелых ботинках было невдомек, что он дает показания об убийстве без смягчающих обстоятельств. — Я ни в какую, мне надо домой, а Паук сказал: «Ты что, боишься проезжать мимо бара, где собирается эта педерастня?» Ну, я сел с ними в машину. А Стив, то ли под этим делом, то ли еще почему, стал кричать: «Поедем, рагу из этого пидара сделаем… Жир с него снимем!» 11