Ребята расхохотались. Бен тоже умирал со смеху. Эдди хохотал так, что под конец расчихался и на глазах у него выступили слезы. — Браво! — вскричал Ричи, вскинул руки и стал расхаживать, точно футбольный арбитр. — Стэн Урис — полный атас. Ты войдешь в мировую историю! Кто бы мог подумать! — Привет, — ответил Бен. — Мы учились вместе во втором классе. Ты тот самый парень, который… — Все время молчал, — досказал за него Стэн и слегка улыбнулся. — Вот-вот. — Стэн не будет болтать про всякое дерьмо, когда у него и так дерьмом рот набит, — сказал Ричи. — У него часто полон рот дерьма. — З-заткнись, Ричи! — прикрикнул на него Билл. — Хорошо, умолкаю. Но прежде всего, к величайшему сожалению, вынужден вам сообщить: по-моему, вы сейчас прохлопаете свою плотину. Господа, вам грозит наводнение. Давайте сначала выведем в безопасное место женщин и детей. И, не удосуживаясь закатать брюки, Ричи прямо в кедах прыгнул в воду и принялся укладывать на прежнее место куски земли с дерном, которые подмывало стремительное течение с ближнего бока плотины. Одна дужка очков Ричи была обмотана липким пластырем, конец его отклеился и болтался у щеки Ричи. Билл поймал взгляд Эдди. Улыбнулся и пожал плечами. Ричи есть Ричи. Он может довести тебя до белого каления, но в общем-то хорошо, когда он рядом. С ним не скучно. Они занялись плотиной и проработали еще около часа. Ричи выполнял команды Бена с живейшей готовностью и почти маниакальной проворностью. Выполнив задание, он спешил доложить Бену и просил дальнейших указаний, по-военному отдавая ему честь и прищелкивая кедами. Время от времени Ричи потешал компанию, демонстрируя свои таланты: то изображал немецкого коменданта, то английского дворецкого Тудлза, то сенатора одного из южных штатов, то ведущего программы кинохроники. Работа не просто продвигалась, темп был задан воистину спринтерский. Наконец около пяти часов они сели отдохнуть на берегу. Похоже, слова Ричи оказались не пустым трепом: пробоины в плотине действительно удалось заделать. Автомобильная дверца, ржавый стальной лист, старые шины были установлены в один ряд с досками вплотную к берегам, укрепленным камнями и дерном. Бен и Ричи закурили, Стэн лежал на спине. Человек посторонний мог бы подумать, что он просто глядит в небо, но Эдди знал, что это не совсем так. Стэн смотрел на деревья, растущие на противоположном берегу ручья, выглядывая какую-нибудь редкую птицу, которую вечером мог бы описать в своем птичьем дневнике. Сам Эдди сидел на траве, скрестив ноги, и чувствовал приятную усталость. Похоже, он разомлел. В эту минуту ребята казались ему самыми чудесными друзьями, о каких только можно мечтать. Они были одной командой, такой сплоченной, что кажется, уже ничего не прибавишь и не убавишь. Эдди не мог подобрать иного образа. Лучше, пожалуй, не скажешь. А раз не нужно никаких пояснений и добавлений — пусть будет как есть. И так хорошо. Он посмотрел на Бена. Неуклюже держа сигарету, Бен то и дело сплевывал, как будто ему не очень нравился вкус «Уинстона». Бен затушил бычок и присыпал его землей. Затем поднял глаза, поймал на себе взгляд Эдди, смутился и отвернулся. Эдди взглянул на Билла; что-то в выражении его лица не понравилось Эдди. Билл смотрел на деревья на другой стороне ручья. Глаза его были тусклы, задумчивы. Он вновь погрузился в размышления. Эдди показалось, что Билла мучают какие-то навязчивые мысли. Точно догадавшись, Билл обернулся и посмотрел на друга. Эдди улыбнулся, но Билл не ответил на его улыбку. Он потушил сигарету и оглядел друзей. Даже Ричи молчал против обыкновения, думая о чем-то своем, что случалось с ним не чаще, чем бывает затмение луны. Эдди знал, что обычно что-то важное Билл говорит, когда наступает полная тишина, иначе ему трудно было говорить. Эдди вдруг захотелось, чтобы Билл что-нибудь рассказал им или, на худой конец, Ричи продемонстрировал какой-нибудь из своих коронных номеров. Внезапно Эдди почувствовал, что Билл сейчас заговорит и объявит что-то страшное, после чего все изменится. Эдди машинально потянулся к аспиратору. Взял, даже не сознавая, для чего он это сделал. — М-можно я кое-что р-расскажу вам, ребята? — произнес Билл. Все обратили на него взоры. «Где твои шутки, Ричи? — подумал Эдди. — Отколи что-нибудь смешное. Что ты молчишь? Сделай так, чтобы все поуматывались, или просто ошарашь нас. Чтобы Билл не говорил. Что бы то ни было, я не хочу это слушать. Я не хочу, чтобы все сейчас изменилось. Я не хочу страха!» «Шпокну за пару центов», — мрачно прохрипел в его сознании чей-то голос. Эдди вздрогнул. Неужели ему померещилось? И тут он вспомнил: дом на Ниболт-стрит, заросший сорняками двор, огромные подсолнухи в заглохшем саду… — Давай, Билл, рассказывай. Что такое? — сказал Ричи. Билл раскрыл рот (Эдди еще больше встревожился), но передумал (к несказанному облегчению Эдди), затем снова приготовился говорить (Эдди вновь почувствовал беспокойство). — Е-если вы б-будете смеяться, я с вами больше дружить не б-буду, — объявил Билл. — Б-бред какой-то, но к-клянусь в-вам, я ничего не в-выдумал. Это б-было на самом д-деле. — Мы не будем смеяться, — заверил его Бен и посмотрел на ребят. — Что, будем смеяться? Стэн замотал головой, Ричи тоже. Эдди хотел сказать: «Нет, мы будем смеяться, Билл, смеяться до упаду. Скажем, что ты дурак набитый. Так что лучше помалкивай». Но разумеется, он не мог так сказать. В конце концов, это же Большой Билл. Эдди печально покачал головой. Да, он не будет смеяться. Ему совсем не до смеха. Никогда в жизни он еще не испытывал подобного чувства. Они сидели на пригорке над плотиной, построенной по плану Бена, и смотрели недоуменно то на Билла, то на запруду, потом опять на Билла, слушали молча его рассказ о том, как он раскрыл альбом младшего брата и Джордж на школьной фотографии вдруг повернул голову, подмигнул, а потом из альбома стала сочиться кровь, и Билл отшвырнул его. Рассказ Билла был долгим, мучительным; когда наконец Билл кончил, лицо его покраснело, покрылось испариной. «Никогда еще он так ужасно не заикался», — отметил про себя Эдди. Билл умолк и с вызовом, но в то же время испуганно оглядел друзей. Эдди заметил схожее выражение на лицах Бена, Ричи и Стэна — выражение благоговейного ужаса. Никто из них ни на секунду не усомнился в услышанном. Эдди вдруг захотелось вскочить на ноги и закричать: «Что за бред! Не верьте этим небылицам. Пусть даже вы верите, но не говорите: «Все мы верим». Это неправда! Школьные фотографии не подмигивают! Из книг не сочится кровь! Ты спятил, Большой Билл! Ты выжил из ума!» Но он не мог такое сказать: у него у самого на лице было выражение благоговейного ужаса. Он не видел себя, но чувствовал, какое у него лицо. «Вернись, мальчик! — прошептал хриплый голос. — Я тебя шпокну бесплатно! Иди сюда!» «Нет, — простонал Эдди. — Уходи, пожалуйста, уходи! Я не хочу об этом думать!» «Вернись, мальчик!» Эдди заметил еще кое-что, может быть, не на лице Ричи, но, уж во всяком случае, у Стэна и Бена… Он понял, что это за выражение, понял потому, что точно такое же лицо было и у него. Они, казалось, узнали, вспомнили что-то после рассказа Билла. «Я тебя шпокну бесплатно». Дом № 29 по Ниболт-стрит находился неподалеку от железнодорожных путей. Дом был ветхий, с заколоченными ставнями, с провалившейся верандой и заросшей лужайкой. В густой траве валялся перевернутый трехколесный велосипед, одно его колесо зависло над землей. Слева от веранды, напротив большой лужайки, виднелись грязные окна полуподвального этажа. Полтора месяца назад в одном из этих окон Эдди Каспбрак увидел лицо прокаженного. 6 По субботам, когда Эдди не с кем было играть, он часто отправлялся на железнодорожную станцию. Без всякой цели. Просто ему нравилось туда ездить. Он сворачивал с Витчем-стрит и ехал в северо-западном направлении. Церковная школа стояла на углу Ниболт-стрит, протянувшейся на целую милю, и переулка. Это было обветшавшее, обшитое деревом строение, увенчанное большим крестом; над дверями огромными позолоченными буквами, каждая фута два высотой, было написано: «НЕ ПРЕПЯТСТВУЙТЕ ДЕТЯМ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ». Иногда по субботам Эдди слышал, как в школе поют под музыку. Сюжеты были евангельские, однако фортепьяно звучало скорее в рок-н-рольном стиле, как у Джерри Ли Льюиса, и меньше всего походило на церковное. Пение тоже было далеко не религиозное, хотя пели в основном про Прекрасный Сион, кровь агнца, великого нашего друга Иисуса. Эдди подумал, что певцы вместо того, чтобы распевать священные песнопения, похоже, просто дурачатся и веселятся. Но ему все равно нравилось, как они поют, точно так же, как нравились хрипы и завывания Джерри Ли Льюиса, исполняющего «Все танцуют шейк». Иногда он останавливался на мгновение у школы, прислонял велосипед к дереву и делал вид, будто читает, хотя на самом деле танцевал на траве под музыку. Но обычно по субботам церковная школа была закрыта, и Эдди ехал не останавливаясь. В конце Ниболт-стрит начинались запасные железнодорожные пути, поросшие травой. Эдди прислонял велосипед к деревянному забору и смотрел, как мимо проходят поезда; по субботам их было много. Мама рассказывала, что раньше на Ниболт-стрит останавливались пассажирские поезда и можно было ими воспользоваться, но началась корейская война, и пассажирские поезда перестали ходить. В северном направлении можно было добраться до станции Браунсвиль, а там пересесть на канадский поезд. Если следовать в южном направлении, то попадешь в Портленд, а дальше в Бостон, а оттуда куда угодно. Но пассажирские поезда постигла участь трамваев. Никто, похоже, не хочет терять время, когда на «форде» получается гораздо быстрей. Тебе, возможно, никогда не придется ездить на поезде, сказала мама. Однако большие товарные составы до сих пор шли через Дерри. На юг — груженные целлюлозой, бумагой, картошкой, на север — промышленными товарами для городов Большого Севера, как окрестили их жители Мейна, то есть для Бангора, Миллинокета, Преск Айла, Хаултона. Эдди особенно нравилось провожать идущие на север платформы, груженные новенькими блестящими «фордами» и «шевроле». «Когда-нибудь и у меня будет такая машина, — мечтал он. — Такая, а может, даже и лучше. Может, даже «кадиллак». Подобно паутинным нитям, на станции сплетались шесть путей: с севера — Бангорская и Большая Северная линии, с запада — Большая Южная и Западная Мейнские линии, с юга — Бостонская и Мейнская, с востока — линия, ведущая к западному побережью. Два года тому назад Эдди как-то стоял поблизости от последней линии и смотрел на проходящий поезд. Пьяный железнодорожник выбросил из открытого товарного вагона деревянную клетку. Эдди, нагнув голову, отскочил назад, хотя клетка упала от него в десяти футах. В ней шевелились и пощелкивали какие-то живые существа. «Последний рейс, парень! — прокричал пьяный железнодорожник. Он выдернул из кармана кителя плоскую бутылку с бурой этикеткой, открыл пробку, допил остатки спиртного и швырнул бутылку в кучу шлака, где она разлетелась на мелкие осколки. — Отнеси их своей мамаше! Передай ей привет с морской линии. Линии удачи, чтоб ее в дышло!» Тут его тряхануло, поезд толчками набирал скорость, и Эдди с тревогой подумал, что пьяный железнодорожник, не ровен час, свалится. Когда состав прошел, Эдди приблизился к клетке и осторожно склонился над ней. Он боялся к ней прикасаться. В клетке ползали какие-то скользкие существа. Если бы железнодорожник прокричал, что эта клетка предназначена ему, Эдди, он так бы и оставил ее на куче шлака. Но тот сказал, чтобы он отнес ее маме, а Эдди, как и Бен, при слове «мама» готов был горы свернуть. Эдди направился к какому-то складу, собранному из гофрированного железа; там никого не было. Он отыскал моток веревки, после чего привязал клетку к багажнику. Мама заглянула в клетку еще осторожней, чем Эдди. Заглянула — и вскрикнула, скорее от восторга, чем от страха. В клетке — четыре больших омара, каждый весом около двух фунтов. Мама сварила их на ужин и очень сердилась на Эдди, когда тот отказался отведать деликатес. — Что, по-твоему, сейчас едят Рокфеллеры в своей резиденции в Бар Харборе? — возмущенно вопрошала она. — Что, по-твоему, едят толстосумы в ресторане «Сарди» в Нью-Йорке? Ореховое масло и бутерброды с фруктовым желе? Ничего подобного! Они едят омаров! Как и мы. Ну что же ты?! Ты только попробуй! Но Эдди решительно воспротивился; во всяком случае, так потом уверяла мама. Правда, вернее было сказать, что он просто не мог заставить себя съесть кушанье. Он не мог отделаться от воспоминания, как омары шевелились в клетке, как щелкали их клешни. А мама не переставая расхваливала это блюдо и говорила, что он много теряет, так что под конец Эдди стало не хватать воздуха и пришлось прибегнуть к аспиратору. После этого мама оставила его в покое. Эдди удалился в свою спальню и стал читать книгу. Мама позвала в гости подругу Элеонор Дантон, и они с мамой смотрели старые номера «Фотоплея» и «Скрин сикритс», звонко хохотали, читая колонку сплетен, и объедались холодным салатом из омаров. Когда утром Эдди встал и начал собираться в школу, мама еще спала. Она храпела и звучно выпускала газы, что походило на долгие пассажи кларнета. Салатница, где лежали омары, была пуста, виднелись только тонкие разводы майонеза. С той поры Эдди не видел, чтобы поезда шли в сторону моря. Когда впоследствии он посетил мистера Брэдока, начальника деррийской железнодорожной станции, и застенчиво поинтересовался, почему в ту сторону больше не идут поезда, мистер Брэдок объяснил: «Компания разорилась. Вот и не ходят. Ты что, газет не читаешь? В этой чертовой стране сплошные банкротства. Ну а теперь валяй отсюда. Здесь детям не место». И позже Эдди не раз бродил вдоль четвертого пути, по которому раньше поезда шли в сторону моря. Казалось, будто в его сознании некто напевает мотив быстрого шотландского танца рил, произнося скороговоркой волшебные названия: Кадмен, Рокленд, Бар Харбор, Вискассет, Бат, Портленд, Огунквит, Бервикс. Эдди шел по четвертому пути на восток насколько хватало сил. Он смотрел на траву, пробивающуюся между шпал, и ему становилось грустно. Как-то он посмотрел в небо и увидел чаек, старых разжиревших чаек с городской свалки, которым, вероятно, давно наплевать на океан, но тогда Эдди об этом не думал. Чайки кричали и кружили в небе, Эдди даже всплакнул немного — такую грусть навеяли на него эти птицы. У депо были ворота, но их снесло бурей, и с тех пор так никто и не удосужился поставить новые. Эдди проходил в депо совершенно свободно, хотя когда он попадался на глаза мистеру Брэдоку, тот его прогонял, как, впрочем, и других ребят. Иногда, бывало, гоняли его и водители грузовиков, им казалось, что Эдди хочет что-то стырить. Малолетки и впрямь промышляли в депо. Но чаще всего здесь было тихо. У входа располагалась сторожка вахтера, но там никого не было, стеклянные окна были разбиты. Примерно с 1950 года система охраны работала не круглосуточно. Днем ребят гонял мистер Брэдок, а вечером и ночью, раз пять, не более, ночной сторож, разъезжавший на старом «студебекере» с прожектором. Иногда, впрочем, сюда забредали бродяги и всякие темные личности. Если кого и боялся Эдди, так это их, грязных типов с небритыми физиономиями, потрескавшейся кожей, с волдырями на руках и воспаленными от холода губами. Прокатятся на поезде, выйдут где Бог на душу положит, какое-то время пошатаются по Дерри, затем снова на товарняк и катят дальше. Иногда встречались беспалые. Эти обычно бывали навеселе и стреляли сигареты у каждого встречного-поперечного. Один из таких типов однажды выполз из-под веранды дома № 29 по Ниболт-стрит и спросил у Эдди, не хочет ли он перепихнуться с ним за четвертак. Эдди попятился, лицо его похолодело, как лед, губы стали сухие, как зернышки льна. Одна ноздря у бродяги была вся изъедена, зияла красная в струпьях дырка. — У меня нет четвертака, — сказал Эдди, пятясь к велосипеду. — Давай за два цента, — прохрипел мерзкий тип, приближаясь к Эдди. На бродяге были старые зеленые фланелевые брюки. На коленях желтели засохшие пятна мочи. Тип расстегнул ширинку и сунул туда руку. Он пытался выдавить из себя улыбку. На его красный нос невозможно было смотреть — до того он был страшен. — Я… я… У меня и двух центов нет, — пролепетал Эдди и вдруг подумал: «О Боже, это прокаженный! Если он до меня дотронется, я заражусь проказой». И он побежал со всех ног. Эдди слышал, как бродяга припустился за ним, старые, стоптанные ботинки зашаркали по заросшей лужайке. — Мальчик, вернись! Хочешь, я тебя шпокну бесплатно? Вернись! Эдди уже вскочил на велосипед, дыхание вырывалось со свистом, он чувствовал, как сдавило ему горло и оно, сузившись, стало размером с булавочную головку. Грудь тоже сдавило. Эдди нажал на педали и стал набирать скорость, но в эту секунду бродяга ударил рукой по багажнику. Велосипед закачался. Эдди обернулся и увидел, что грязный тип бежит в двух шагах и тянется к заднему колесу. Он нагонял Эдди! Губы бродяги раздвинулись, обнажив черные дыры, где когда-то были зубы. На лице у него отразились ярость и отчаяние. Несмотря на тяжесть в груди (казалось, там лежали камни), Эдди закрутил педали еще быстрее. Он боялся, что грязная, в струпьях рука прокаженного схватит его за локоть, стащит с «рейли» и бросит в канаву, где с ним произойдет невесть что. Эдди стрелой промчался мимо церковной школы и лишь тогда решился посмотреть назад. Бродяги не было. Он, видно, отстал. Почти неделю Эдди хранил под спудом эту ужасную историю, затем не выдержал и рассказал ее Ричи Тоузнеру и Биллу Денбро, когда они втроем читали комиксы в верхней пристройке гаража. — Дурак, у него не проказа, — сказал Ричи. — У него дурная болезнь. Эдди перевел взгляд на Билла: неужели Ричи опять дурачится? Эдди еще ни разу не слышал о какой-то дурной болезни. Может, он заливает? — А что такое дурная болезнь, Билл? Разве есть такая? Билл кивнул головой, вид у него был серьезный. — Есть. Она еще н-называется с-сифилисом. — А что это за болезнь? — Если трахаться с кем попало, подцепишь сифилис, — пояснил Ричи. — Ты хоть знаешь, что такое «трахаться», Эдз? — Конечно, — ответил Эдди.