Самое ужасное, что ситуация начала медленно исправляться. Весной 1972-го она наконец-то добилась помощи штата, на следующий месяц ей обещали первый чек фонда, и она уже планировала перебраться куда-нибудь в другое место — подальше от этого гадючника. Звонок застал ее в забегаловке, в которой она работала, и потом в ее снах Норвилл — поваренок, в те дни постоянно пытавшийся залезть ей в трусы, — раз за разом поворачивался к ней, протягивая телефонную трубку: Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить. Они действительно хотели с ней поговорить, потому что вытащили с задымленного третьего этажа тела молодой женщины и маленького ребенка, обгоревшие до неузнаваемости. Кем был ребенок, они уже знали; если бы Полли не было на работе, они бы узнали и кто девушка. Через три месяца после гибели Келтона она снова пошла работать. Одиночество довело ее до полусумасшествия, оно было настолько глубоким и полным, что она даже не осознавала, как сильно страдает. В конце концов она написала домой, сообщив отцу и матери только то, что она в Сан-Франциско, родила мальчика и мальчика с ней больше нет. Подробностей она не выдала бы и под пытками. Возвращаться домой она не собиралась — по крайней мере по собственной воле, — но начала понимать, что, если не восстановить хоть каких-то связей с прошлым, что-то важное у нее внутри начнет медленно отмирать, дюйм за дюймом, как могучее дерево начинает засыхать с отдельных веток, если его надолго лишить воды. Мать сразу ответила ей, упрашивая вернуться в Касл-Рок… вернуться домой. Она вложила в письмо чек на семьсот долларов. В квартире, где жила Полли после смерти Келтона, было довольно жарко, и она прервала процесс упаковки своего багажа, чтобы выпить воды. В этот момент она вдруг поняла, что она едет домой просто потому, что ее об этом просила — почти умоляла — мать. Она как-то об этом не думала, что в общем-то было большой ошибкой. Но ведь именно ее гордость и нежелание сесть и подумать — а вовсе не жалкий шпенек Дюка Шиэна — ввергли ее во все эти передряги. Итак, она села на свою узкую одинокую кровать и стала думать. Она думала долго и мучительно. В итоге она порвала чек и написала письмо матери. Письмо было не больше страницы, но чтобы написать его правильно, у нее ушло около четырех часов. Я хочу вернуться или хотя бы попробовать, но не хочу, чтобы, когда я вернусь, мы стали откапывать старые кости и пытаться их грызть, — писала она. — Я не знаю, возможно ли то, чего я на самом деле хочу: начать новую жизнь на старом месте, — но хочу попытаться. И у меня есть идея: давай какое-то время просто переписываться. Ты и я, я и папа. Я заметила, что на бумаге злиться и обижаться труднее, так что давайте пока так. Таким образом они переписывались почти полгода, и однажды, в январе 1973-го, мистер и миссис Чалмерс показались на пороге ее квартиры с чемоданами в руках. Они сказали, что поселились в отеле «Марк Хопкинс» и без нее в Касл-Рок не вернутся. Полли смотрела на них, ощущая целую гамму переживаний: злость за их властное отношение, унылую радость от такой милой и наивной властности, страх услышать вопрос, которого она так тщательно избегала в своих письмах и от которого теперь трудно будет уйти. Она пообещала поужинать с ними, не более — с другим решением придется пока подождать. Отец сказал, что номер в отеле они сняли всего на одну ночь. Она посоветовала позвонить туда и продлить бронь. Перед тем как принять окончательное решение, она хотела поговорить с ними как можно дольше — прощупать то, чего она не сумела понять из писем. Но этот вечер оказался единственным, который они провели вместе. Это был последний вечер, когда она видела своего отца здоровым и сильным, и большую часть вечера он ее просто бесил. Старые аргументы, которых так легко избежать в письмах, проявились еще во время предобеденного бокала вина. Сначала это были редкие бенгальские огни, но по мере того как отец продолжал пить, они превратились в неконтролируемый шквал огня. Он высек искру, сказав, что они оба знают, что Полли поняла свои ошибки и пора зарыть в землю топор войны. Миссис Чалмерс раздула огонь, перейдя на свой прежний спокойный, ласково-урезонивающий тон: «Где твой ребенок, милая? Уж это-то ты нам скажешь? Наверное, ты отдала его куда-то в приют?» Полли знала эти голоса; знала, что они означают. Голос отца говорил о том, что он хочет восстановить контроль над ситуацией: во что бы то ни стало восстановить контроль. Голос матери свидетельствовал о том, что она проявляет любовь и заботу единственным известным ей способом: требуя информации. Оба голоса, такие знакомые, такие любимые и презираемые, разожгли в ней прежнюю дикую злость. Они ушли из ресторана, не доев даже первое блюдо, и на следующий день мистер и миссис Чалмерс улетели домой. Одни. После трехмесячного перерыва переписка нерешительно возобновилась. Первой написала мать — извинялась за тот неудачный вечер. Все «пожалуйста, приезжай» были опущены. Это удивило Полли… и немного встревожило. Ей показалось, что мать окончательно от нее отказывается. В данных обстоятельствах это было глупо и попахивало жалостью к себе, что, впрочем, ничего не меняло. Думаю, ты сама знаешь, как тебе лучше, — писала мать. — Нам с отцом это трудно принять, потому что для нас ты все еще маленькая девочка. Мне кажется, его испугало, что ты стала такой красивой и такой взрослой. И не надо его винить за его поведение. Он тогда плохо себя чувствовал, снова желудок пошаливал. Врачи говорят, что это желчный пузырь и что как только он согласится его удалить, все будет в порядке, но я все равно за него волнуюсь. Полли ответила в том же примиренческом духе. Сейчас, когда она начала ходить на бизнес-курсы и задвинула в долгий ящик планы немедленно вернуться в Мэн, это было значительно легче. Но потом, в конце 1975-го, пришла телеграмма. Она была короткой и жестокой: У ПАПЫ РАК. ОН УМИРАЕТ. ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ. ЛЮБЛЮ МАМА. Когда Полли приехала в госпиталь в Бриджтоне, отец был еще жив. После самолета у нее кружилась голова, а вид знакомых мест возрождал старые воспоминания. С каждым поворотом дороги от Портлендского аэропорта к холмам Западного Мэна в ней нарастало удивление. Когда я в последний раз все это видела, я была еще ребенком! Ньютон Чалмерс лежал в отдельной палате, периодически теряя сознание, с трубкой в носу. Вокруг голодным полукругом столпились какие-то медицинские аппараты. Он умер через три дня. Полли собиралась сразу же уехать в Калифорнию — о которой она теперь думала уже почти как о доме, — но через четыре дня после похорон отца у мамы случился тяжелый сердечный приступ. Полли переехала к ней. Следующие три с половиной месяца она смотрела за матерью, и каждую ночь во сне ей являлся Норвилл, поваренок из той забегаловки. Норвилл протягивал ей телефонную трубку правой рукой с татуировкой в виде орла и словами ЛУЧШЕ СМЕРТЬ, ЧЕМ БЕСЧЕСТЬЕ. Полли, это полиция, говорил Норвилл. Они хотят поговорить с тобой. Полли, это полиция. Они хотят поговорить с тобой. Мать начала ходить и завела разговор о том, чтобы продать дом и переехать вместе с Полли в Калифорнию (то, чего она никогда бы не сделала, но Полли не стала ее разочаровывать — она стала старше и немного терпимее), но тут случился второй приступ. Итак, сырым и промозглым днем, в марте 1976-го, Полли вместе с двоюродной бабушкой Эвелин стояла на кладбище и смотрела на гроб, что стоял на подставке рядом со свежей могилой отца. Тело отца всю зиму пролежало в кладбищенском склепе, потому что надо было дождаться весны, когда земля оттает и можно будет вырыть могилу. Это было совершенно неправдоподобное и кошмарное совпадение, которое даже писатель не стал бы использовать у себя в романе: мужа похоронили за день до смерти жены. Она как будто ждала, чтобы земля приняла его раньше, подумала Полли. Когда окончилась поминальная служба, тетя Эвви отозвала ее в сторону. Единственная из оставшихся в живых родственников Полли стояла рядом с катафалком: тонкая женщина, одетая в черное мужское пальто и не к месту веселые красные галоши, с сигаретой в уголке рта. Когда Полли подошла, тетя Эвви чиркнула по ногтю спичкой и поднесла ее к кончику сигареты. Она глубоко затянулась и выпустила клуб дыма в холодный весенний воздух. Ее трость (тогда еще простая ясеневая тросточка; пройдет еще три года, прежде чем ей вручат именную трость от газеты «Бостон пост» как самому старому жителю города) мирно примостилась у нее в ногах. Теперь, сидя в кресле-качалке, которое старушка наверняка бы одобрила, Полли высчитала, что той весной тете Эвви было восемьдесят восемь лет. Восемьдесят восемь, и она по-прежнему дымила как паровоз! Однако Полли не видела разницы между тетей Эвви образца семьдесят шестого года и тетей Эвви из воспоминаний раннего детства, когда сама Полли при каждой с ней встрече надеялась получить конфетку из, казалось бы, бесконечного запаса сладостей, хранившегося в кармане тетиного передника. За то время, пока Полли отсутствовала в Касл-Роке, многие вещи тут изменились, но тетя Эвви осталась такой же, как раньше. — Ну вот, оно и закончилось, — сказала тетя Эвви прокуренным голосом. — Они покоятся в земле, Полли. Оба: и мать, и отец. Полли тогда расплакалась, хотя слезы были скупыми и скудными. Она подумала, что тетя Эвви попытается ее успокоить — положит руку ей на плечо или что-нибудь в этом роде, — и уже внутренне содрогалась от предчувствия прикосновения старой женщины. Она не хотела, чтобы ее успокаивали. Но оказалось, что она зря волновалась. Эвелин Чалмерс была не из тех, кто бросается утешать скорбящих; Полли потом иногда задумывалась, что тетя Эвви вообще не верила в то, что человека возможно утешить. Но как бы то ни было, она просто стояла, поставив трость между красных галош, курила и терпеливо ждала, когда слезы Полли иссякнут и она возьмет себя в руки. Когда Полли слегка успокоилась, тетя Эвви спросила: — Твой ребенок, о котором тут столько судачили, он ведь мертв, так? Неожиданно для себя Полли кивнула, хотя она ревностно хранила этот секрет от всех. — Его звали Келтон. — Хорошее имя, — сказала тетя Эвви. Она медленно выпустила дым изо рта, втягивая его при этом ноздрями (Лоррейн Чалмерс называла это «двойным насосом», морща нос от отвращения). — Я поняла это сразу, как только тебя увидела. Прочла у тебя в глазах. — Был пожар, — сказала Полли, глядя ей прямо в глаза. Ее платок давно промок, поэтому она сунула его в карман пальто и вытирала слезы кулаками, как маленькая девочка, упавшая с самоката и разбившая коленку. — Девчонка, которую я наняла, чтобы смотреть за ребенком, тоже сгорела. Скорее всего пожар начался по ее недосмотру. — Ой-ей! — воскликнула тетя Эвви. — Хочешь, раскрою тебе одну тайну, Триша? Полли чуть улыбнулась и кивнула. Ее настоящее имя было Патрисия, но с детства все называли ее Полли. Все, кроме тети Эвви. — Маленький Келтон мертв… А ты — нет. — Тетя Эвви выбросила сигарету и для убедительности постучала костлявым пальцем по подбородку Полли. — Ты — нет. И что ты теперь собираешься делать? Полли помедлила. — Вернусь в Калифорнию, — сказала она наконец. — Для начала неплохо. Но этого мало. — Тут тетя Эвви произнесла фразу, очень похожую на ту, которую через несколько лет сама Полли сказала Алану Пангборну во время ужина в «Березах»: — В том, что случилось, твоей вины нет, Триша. Ты это понимаешь? — Я… я не знаю. — Значит, не понимаешь. И пока ты не поймешь, то не важно, куда ты поедешь или что будешь делаешь. Шансов не будет. — Каких шансов? — озадаченно спросила Полли. — Твоих шансов. Шансов жить своей жизнью. Сейчас у тебя вид человека, которому мерещатся призраки. Не все верят в призраков, но я — верю. Ты знаешь, кто они такие? Полли медленно покачала головой. — Мужчины и женщины, которые не могут расстаться с прошлым, — сказала тетя Эвви. — Вот кто такие призраки. А не они, — махнула она рукой в сторону гроба, что стоял рядом со свежей могилой. — Мертвые мертвы. Мы их хороним, и они остаются в земле. — Я чувствую… — Да. Ты чувствуешь, а они не чувствуют. Твоя мать и мой племянник — они не чувствуют. Твой мертвый ребенок — он тоже не чувствует. Ты понимаешь? Она понимала. Отчасти. — Ты права, что не хочешь остаться здесь, Полли. По крайней мере не сейчас. Возвращайся к себе. Или поезжай еще куда-нибудь: в Солт-Лейк-Сити, Гонолулу, Багдад — куда угодно. Не важно куда, потому что рано или поздно ты все равно вернешься сюда. Это написано у тебя на лице, это в том, как ты ходишь, в том, как ты говоришь, даже в том, как ты прищуриваешься, когда смотришь на незнакомого человека. Касл-Рок создан для тебя, а ты — для него. Не спеши. «Живи там, где твое место» — так написано в одной книге. Поживи, Триша. Не будь призраком. Если ты превратишься в призрака, будет лучше, если ты останешься там. Старуха осмотрелась вокруг. — В этом проклятом городишке и так слишком много призраков, — сказала она. — Я постараюсь, тетя Эвви. — Да, я знаю. Этого у тебя не отнимешь. Ты была хорошим, добрым ребенком, хотя и не очень удачливым. Ну, удача — это для дураков. Ведь им, бедненьким, больше не на что надеяться. Я знаю, что ты и сейчас хорошая и добрая, и это самое главное. Мне кажется, ты должна справиться. — Она на секунду умолкла и добавила быстро и чуть ли не высокомерно: — Я люблю тебя, Триша Чалмерс. И всегда любила. — Я тебя тоже люблю, тетя Эвви. Тут они обнялись — неуклюже и настороженно, как проявляют чувства старые и очень молодые люди. Полли почувствовала аромат прежних сухих духов тети Эвви — дрожь фиалок — и снова расплакалась. Когда они разжали объятия, тетя Эвви сунула руку в карман пальто. Полли думала, что она достанет платок, и даже слегка обалдела — неужели после стольких лет она наконец увидит, как плачет эта невозмутимая старуха?! Но вместо платка тетя Эвви вытащила карамельку в обертке, как в те славные дни, когда Полли Чалмерс была совсем маленькой девочкой с косичками, свисающими на запачканную блузку. — Хочешь конфетку, милая? — с улыбкой спросила она. 13 День постепенно сдавался сумеркам. Полли выпрямилась в кресле-качалке, осознав, что чуть не заснула. Она случайно ударила руку, и вверх до самого плеча промчалась вспышка белой боли, которую сменило более щадящее покалывание. Понятно: будет приступ. Ближе к вечеру или завтра, но будет очень сильный приступ. Полли, не стоит волноваться о том, чего ты изменить не можешь, а одну вещь ты можешь изменить, должна изменить. Ты должна рассказать Алану правду про Келтона. Ты должна выпустить этого призрака из своего сердца. Но против этого восстал другой голос — сердитый, испуганный, торопливый. Голос гордыни, решила она, но ее потрясли те сила и напор, с которыми этот голос доказывал, что прошлые дни, прошлую жизнь ворошить не надо… ни для кого, даже для Алана. Кроме того, короткая жизнь и несчастная смерть ее сына не должны стать достоянием длинных острых языков городских сплетниц. Что еще за дурость, Триша? — возмутилась внутренняя тетя Эвви — теперь уже покойная тетя Эвви, которая прожила столько лет и до самого конца дымила как паровоз. Что такого случится, когда Алан узнает, как погиб Келтон? Что такого случится, даже если об этом узнают все сплетники города, от Ленни Партриджа до Миртл Китон включительно? Ты глупая гусыня… неужели ты думаешь, что кого-то заботит этот твой ребенок? Не будь о себе такого высокого мнения, эти новости уже протухли. Они не стоят второй чашки кофе у Нан. Может, и так… но это был ее ребенок, черт побери, ЕЕ! И в своей жизни, и в своей смерти он принадлежал только ей. И она тоже принадлежала только себе: ни маме, ни папе, ни Дюку Шиэну. Она принадлежала себе. Та напуганная маленькая девочка, каждый вечер стиравшая свои трусики в ржавой кухонной раковине, потому что у нее их было всего три пары, та напуганная девочка, которая постоянно ждала, что у нее на губе или под ноздрей вскочит простуда, та девочка, которая иногда сидела у окна, что выходило на вентиляционную решетку, и рыдала, положив голову на руки, — та девочка принадлежала ей. Воспоминания о том, как она сидит с сыном во мраке ночи, кормит Келтона своей маленькой грудью и одновременно читает книгу Джона Д. Макдональда под далекий вой сирен, разносящийся по тесным, горбатым улицам города, — эти воспоминания тоже ее. Слезы, которые она пролила, одинокая тишина, которую она все-таки вынесла, длинные туманные дни в закусочной, когда она отбивалась от настойчивых домогательств Норвилла Бейтса, стыд, ценой которого она наконец добилась мрачного перемирия, независимость и достоинство, за которые она боролась с таким трудом и так неубедительно хранила… все это принадлежало ей и не должно было стать достоянием города. Полли, дело не в городе, и ты это знаешь! Дело в том, чем ты должна поделиться с Аланом. Она покачала головой, сама того не замечая. Она провела слишком много бессонных ночей, чтобы сдать свой внутренний мир без боя. В свое время она все расскажет Алану. Она и не собиралась хранить все в секрете так долго, но время еще не пришло. Пока не пришло… и особенно теперь, когда, судя по рукам, несколько следующих дней она не сможет думать вообще ни о чем, кроме них. Зазвонил телефон. Наверное, это Алан вернулся с патрулирования и хочет узнать, как дела. Полли встала и подошла к телефону. Осторожно, двумя руками она взяла трубку, готовая говорить ему то, что, как ей казалось, он хотел услышать. Голос тети Эвви пытался вмешаться, пытался убедить ее, что это неправильное поведение — инфантильное, самооправдывающее и, может быть, даже опасное поведение. Но Полли быстренько от него оградилась. — Алло, — весело сказала она. — Ой, привет, Алан! Как ты? Хорошо.