— Это хорошо, — муркнула Полли. — Да, но у меня есть новости и получше. — Да? — У Норриса снова хорошее настроение. Он купил удочку со спиннингом у твоего нового друга, мистера Гонта, и теперь у него все разговоры исключительно о рыбалке. Собирается поехать на выходные. Я так думаю, что он ничего не поймает, а только задницу себе отморозит — то есть то место, где у нормальных людей обычно бывает задница, — но если Норрис доволен, доволен и я. Вчера, когда Китон на него наехал, я ужасно разозлился. Над Норрисом насмехаются, потому что он тощий и странноватый, но за последние три года он стал хорошим полицейским. И я понимаю, как ему обидно, когда над ним все смеются. Это ведь не его вина, что он похож на единоутробного брата Дона Ноттса. — Угумммм… Полли уже погружалась в дрему. Уплывала в сладкую тьму, где нет боли. Засыпала с мечтательной и по-кошачьи довольной улыбкой. 7 К Алану сон пришел не так быстро. В голову лезли самые разные мысли, но на этот раз уже без наигранного ликования. Теперь он страдал и сомневался. Внутренний голос терзал его: Где мы, Алан? Разве это та комната? Та постель? Та женщина? Я уже ничего не понимаю. Алану вдруг стало жалко. Но не себя, а этот предательский голос. Потому что это был чужой голос из прошлого. Он всегда подозревал, что этот говорил именно то, что сам Алан — Алан в настоящем и Алан в будущем — хотел услышать. Это был голос долга, голос скорби. И все еще — голос вины. Чуть больше двух лет назад у Энни Пангборн начались головные боли. Не особенно сильные — во всяком случае, так она утверждала. Энни не любила рассказывать о своих болячках, как и Полли — о своем артрите. Однажды утром — это было в самом начале 1990 года — Алан брился в ванной и вдруг заметил, что с большой пластмассовой бутыли с «Анацином-3», что стояла на полке над раковиной, свалилась крышка. Он начал было прикручивать ее на место… но остановился. Неделю назад он брал отсюда пару таблеток, а всего в упаковке их было двести двадцать пять штук. Бутыль была почти полная. Теперь же она была практически пуста. Алан стер с лица остатки пены для бритья и пошел в ателье «Мы тут шьем понемножку», где работала Энни. Он вызвал жену на чашку кофе… и на пару вопросов. Он спросил ее про аспирин. Он сам был немного испуган, (но совсем чуть-чуть, грустно подсказал внутренний голос) но совсем чуть-чуть, потому что никто не станет принимать по сто девяносто таблеток аспирина в неделю, никто. Энни сказала, чтобы он не говорил глупости. «Я протирала полку над раковиной, — объяснила она, — и опрокинула бутылку. Крышка была плохо прикручена, и почти все таблетки высыпались в раковину. Они начали таять, и я их выкинула». Так она сказала. Но он был полицейским и даже в нерабочее время не мог избавиться от привычки наблюдать и делать выводы. Он не мог отключить свой внутренний детектор лжи. Если внимательно присмотреться к людям, то почти всегда ясно, когда они лгут и когда говорят правду. Алан однажды допрашивал человека, который буквально в открытую сигнализировал, что он говорит неправду — во время допроса он постоянно цеплял ногтем большого пальца свой выпирающий клык. Человек может лгать с совершенно честным лицом, но его тело его выдает. В общем, Алан не поверил жене и попросил ее сказать правду. И после недолгих раздумий она сказала, что — да — боли в последнее время усилились, и — да — она принимала аспирин, но — нет — она выпила далеко не все, потому что бутылка и вправду свалилась в раковину. И Алан поддался на самый старый в мире трюк, который аферисты называют «приманка с подсечкой»: если ты соврал и тебя поймали — отступи и скажи полуправду. Если бы он попристальнее всмотрелся в ее лицо, то понял бы, что она снова ему солгала. И тогда ему пришлось бы заставить ее признать то, что казалось ему невозможным, но в конце концов оказалось правдой: боли были настолько сильны, что она принимала по двадцать таблеток в день. И если бы Энни это признала, то еще до конца недели он отвез бы ее к невропатологу в Бостон или Портленд. Но она была его женой, и в те дни он еще не оставил стараний избавиться от своих полицейских привычек — в частности, от привычки внимательно наблюдать и во всем видеть подвох — в нерабочее время. Он ограничился тем, что записал ее к доктору Ван Аллену, и она пошла на прием. Рэй ничего не нашел. И Алан не держал на него зла. Он провел обычные тесты на рефлексы, осмотрел глазное дно, проверил Энни зрение, чтобы убедиться, что в глазах у нее не двоится, и отправил ее на рентген в Оксфордскую районную больницу. Однако он не назначил ей компьютерную томографию, и когда Энни сказала, что боли прошли, Рэй ей поверил. Возможно, он даже был прав, предположил Алан. Врачи не менее чутки к языку тела, чем полицейские. Пациенты похожи на подозреваемых, и причина тому — самый обыкновенный страх. Когда Рэй беседовал с Энни, он был, если можно так выразиться, при исполнении. Так что вполне могло быть, что за время, прошедшее с того разговора в кафе до визита Энни к врачу, ее головные боли действительно прекратились. Может быть, прекратились. Позже, во время долгого разговора за парой стаканов бренди в доме доктора Ван Аллена в Касл-Вью, Рэй сказал Алану, что в тех случаях, когда опухоль расположена близко к важным мозговым центрам, часто бывает, что симптомы болезни то появляются, то исчезают. «Один из главных симптомов опухоли — припадки, — сказал он Алану. — Если бы у нее случился припадок…» — Он пожал плечами. Да. Если бы. А может, невольным соучастником гибели его жены и ребенка был человек по имени Тэд Бомон, но и его Алан ни в чем не винил. Не все происшествия, которые случаются в маленьких городках, становятся достоянием местных жителей вне зависимости от того, насколько их ушки держатся на макушке или как энергично они болтают языками. В Касл-Роке все знали о Фрэнке Додде, полицейском, который сошел с ума и начал убивать женщин еще при шерифе Баннермане; знали о Кадже, бешеном сенбернаре, вышедшем на тропу войны на шоссе № 3; знали, что дом на озере, принадлежавший Тэду Бомону, писателю и местной знаменитости, сгорел дотла летом 1989-го… но мало кто знал, при каких обстоятельствах случился этот пожар и что Бомона преследовал человек, на самом деле бывший не человеком, а существом, которому не дано иметь имени. Алан Пангборн все это знал, и иногда эти воспоминания посещали его во сне — до сих пор. К тому времени когда Алан узнал о головных болях Энни, все это вроде бы уже закончилось… хотя на самом деле нет. Из-за пьяных телефонных звонков Бомона Алан стал невольным свидетелем того, как рушилась семейная жизнь Тэда и как сам он неумолимо терял рассудок. Но тут речь шла и о его собственном душевном здоровье. В каком-то журнале Алан прочел статью о черных дырах — громадных небесных телах, которые, согласно гипотезам, являются водоворотами антиматерии и ненасытно засасывают в себя все, до чего могут дотянуться. Поздней осенью 1989-го дело Бомона стало личной черной дырой Алана. Случались дни, когда он ловил себя на том, что сомневается в реальности своей жизни, и задавался вопросом: все, что с ним происходит, происходит на самом деле или ему это только кажется? Случались ночи, когда он лежал без сна, пока на востоке не загоралась красноватая полоска зари. Он боялся заснуть, боялся увидеть кошмарный сон: черный торнадо, несущийся прямо на него, черный торнадо с разлагающимися монстрами за рулем и наклейкой на бампере: ПЕРВОКЛАССНЫЙ СУКИН СЫН. В те дни он мог заорать дурным голосом при виде воробья, вспорхнувшего на ограду. И если бы его спросили, в чем дело, он бы ответил: «Когда у Энни начались проблемы, я был не в себе». Но дело тут было не только в душевном смятении. Где-то в глубинах сознания он отчаянно бился с безумием. ПЕРВОКЛАССНЫЙ СУКИН СЫН — вот так оно возвращалось к нему. Оно преследовало его. Безумие и еще — воробьи. В тот мартовский день, когда Энни и Тодд сели в старый «скаут», который они держали для загородных поездок, и направились в магазин Хемфилла, Алан опять был в смятении. Уже потом он раз за разом прокручивал в голове ее поведение в то утро, но не мог вспомнить ничего необычного. Когда они уехали, он как раз занимался делами. Он выглянул в окно и помахал им рукой. Тодд помахал ему в ответ. В тот день он видел их живыми последний раз в жизни. Они проехали три мили по шоссе 117, и менее чем в миле от Хемфилла их машина вылетела с дороги и врезалась в дерево. Полиция штата выяснила, что Энни — обычно всегда осторожная — разогналась до семидесяти миль в час. Тодд был пристегнут ремнем, Энни — нет. Она скорее всего умерла сразу, когда вылетела через ветровое стекло, оставив в кабине ногу и половину руки. Тодд, возможно, был еще жив, когда взорвался пробитый бак. Вот это терзало Алана сильнее всего: то, что его десятилетний сын, ведущий шуточную астрологическую колонку в школьной газете и бывший самым ярым на свете фанатом Младшей бейсбольной лиги, мог остаться в живых, но, вероятно, сгорел заживо, пытаясь справиться с замком ремня безопасности. Вскрытие выявило опухоль мозга. Маленькую, как сказал Ван Аллен. Размером с зернышко арахиса. Он не сказал, что ее можно было удалить, если бы ее вовремя диагностировали. Но Алан все понял — по виноватому лицу доктора и по его опущенным глазам. Ван Аллен сказал, что не исключено, что у Энни все-таки случился припадок, который мог бы раскрыть им глаза, если бы это произошло чуть раньше. Из-за припадка у нее должны были начаться судороги, как от сильного электрошока, она могла до упора вдавить педаль газа и потерять контроль. Он рассказал все это Алану не по своей воле; рассказал потому, что Алан беспощадно его выспрашивал, и еще потому, что Ван Аллен видел, что горе горем, но Алан хочет знать правду… хотя бы ту ее часть, которую можно было восстановить. «Пожалуйста, — сказал Ван Аллен, мягко сжав руку Алана, — это был просто несчастный случай. Ужасный несчастный случай, но ничего более. Смиритесь с этим. У вас остался еще один сын, и вы нужны ему так же, как он нужен вам. Смиритесь и займитесь делами». Алан попробовал. Сверхъестественный ужас дела Тэда Бомона, дела (воробьи-воробушки летят) с птицами стал забываться, и Алан честно пытался начать жить заново — вдовец, полицейский в небольшом городе, отец мальчика-подростка, быстро взрослеющего и слишком быстро отдаляющегося… не из-за Полли, нет. Из-за смерти матери и брата. Из-за ужасной, оглушительной травмы: Сынок, у меня страшные новости; держись… тут он, конечно, заплакал. И Эл тоже заплакал. Но несмотря ни на что, они все-таки выстояли, хотя и по-прежнему переживали свое неизбывное горе. Но теперь уже легче, гораздо легче… Лишь две вещи упорно отказывались уходить в небытие. Первая: громадная бутыль с аспирином, опустошенная всего за неделю. Вторая: Энни не пристегнулась. Энни всегда пристегивалась. После трех недель сплошных кошмаров и бессонных ночей Алан записался на прием к невропатологу в Портленде, забыв об украденных лошадях и взломанных сараях. Он пошел к врачу, потому что у этого человека могли быть ответы на вопросы, мучившие Алана, и еще потому, что он устал вытягивать ответы из Рэя Ван Аллена. Врача звали Скоупс, и впервые в жизни Алан использовал служебное положение в личных целях: он сказал Скоупсу, что вопросы, которые он задает, касаются полицейского расследования. Врач подтвердил основные подозрения Алана: да, люди с опухолью мозга иногда поступают иррационально и бывают склонны к самоубийству. Когда человек с опухолью мозга совершает самоубийство, сказал Скоупс, оно часто бывает спонтанным, период размышлений может ограничиться считанными минутами, а то и секундами. «А может ли такой человек прихватить кого-нибудь с собой?» — спросил Алан. Скоупс, который сидел за столом, откинувшись на спинку кресла и закинув руки за голову, не мог видеть рук самого Алана, до побеления стиснутых между коленями. О да, сказал Скоупс. Такое встречается: опухоли, расположенные поблизости от мозгового ствола, часто провоцируют поведение, близкое к помешательству. Больной может прийти к выводу, что боли, которые его мучают, мучают и его близких или даже всю человеческую расу; он может вбить себе в голову, что их близкие все равно не захотят жить, когда он умрет. Скоупс вспомнил случай Чарльза Уитмена, десантника, который забрался на крышу небоскреба в Техасе и убил более двадцати человек перед тем, как пустить себе пулю в лоб. Так же известен случай одной учительницы в Иллинойсе, убившей нескольких учеников и покончившей собой. Вскрытие показало у обоих опухоль мозга. Так бывает, но, разумеется, не во всех случаях — и даже не в большинстве. Иногда опухоль мозга проявляется в странных, даже диковинных симптомах; иногда симптомов не бывает вообще. Заранее сказать невозможно. Невозможно. Так что успокойся. Хороший совет. Но, как говорится: совет-то хорош, но цена ему — грош. Потому что была бутылочка с аспирином. И непристегнутый ремень. Больше всего Алана смущал ремень — болтался в глубине сознания, как маленькое черное облако, не желающее исчезать. Энни всегда пристегивалась. Всегда. Даже когда нужно было доехать до угла и обратно. А Тодд был пристегнут. Это, наверное, что-то значит. Если бы Энни решилась покончить собой и захватить на тот свет и Тодда, разве он был бы пристегнут? Даже мучаясь болью и тяжкой депрессией, даже не зная, что делать, разве Энни хотела, чтобы Тодд пострадал? Теперь ты этого уже никогда не узнаешь. Так что оставь и не забивай себе голову. Но даже сейчас, лежа в кровати с Полли, он не мог принять этот совет. Его мысли вновь и вновь возвращались к этой проблеме — упорные, как щенок, треплющий старый изжеванный кусок сыромятного ремня своими маленькими острыми зубками. Во время таких ночных размышлений перед ним неизменно возникала кошмарная картина — картина, которая и привела его к Полли Чалмерс, потому что Полли была ближе всех к Энни, и, имея в виду дело Бомона и психологический урон, нанесенный им Алану, можно с уверенностью предположить, что в последние месяцы жизни Энни Полли была даже ближе к ней, чем сам Алан. Он представлял себе, как Энни отстегивает ремень, вдавливает педаль газа в пол и отпускает руль. Отпускает руль, потому что за последние две-три секунды ей нужно было сделать еще кое-что. Отпускает руль, чтобы отстегнуть ремень безопасности Тодда. Другая картинка: «скаут» с ревом мчится по шоссе со скоростью семьдесят миль в час, виляет вправо, к деревьям, белое мартовское небо наливается дождем, Энни пытается отстегнуть ремень безопасности Тодда, а Тодд кричит от страха и пытается отцепить ее руки от замка. Он видит, как доброе лицо мамы вдруг превращается в ощерившуюся маску злой ведьмы. Часто Алан просыпался в поту, и в ушах у него звенел крик Тодда: Деревья, мама! Осторожно, ДЕРЕВЬЯ-А-А-А! Однажды Алан собрался с духом и как-то вечером, уже под закрытие ателье пошел к Полли, чтобы пригласить ее зайти к нему на чашку кофе или, если она не захочет, напроситься к ней в гости. Они сидели у него в кухне (в той самой, ПРАВИЛЬНОЙ кухне, не преминул вставить внутренний голос). Полли пила чай, Алан пил кофе и рассказывал ей — медленно и запинаясь — о своем кошмаре. — Мне нужно знать, если это возможно, случались ли у нее периоды депрессии, которых я не замечал или о которых мне неизвестно, — сказал он. — Может, она вела себя как-то странно. Мне надо знать… — Он беспомощно замолчал. Он знал, что хочет сказать, но ему было трудно произносить слова. Как будто канал связи между его несчастным, запутавшимся разумом и губами становился все уже и тоньше и грозил вскоре и вовсе прервать сообщение. Собравшись с силами, он продолжил: — Мне нужно знать, могла ли она покончить с собой. Потому что погибла не только Энни. Вместе с ней погиб Тодд, и если были какие-то признаки… только признаки, намеки… которых я не заметил, то я в ответе за его смерть. И мне нужно знать. Он умолк. Сердце бешено колотилось в груди. Он провел ладонью по лбу и сам удивился тому, что ладонь стала мокрой от пота. — Алан, — сказала Полли, положив руку ему на запястье и пристально глядя на него, — если бы я что-то такое заметила и никому не сказала, я бы тоже была виновата в том, что случилось. Алан помнил, как его поразили ее слова. Полли могла заметить в поведении Энни нечто, ускользнувшее от его внимания; это он допускал. Но мысль, что если ты замечаешь, что кто-то ведет себя странно, то надо что-то по этому поводу предпринимать, была для него новой. — А ты что-то заметила? — Нет. Я много раз перебирала в памяти эти последние месяцы. Не хочу приуменьшать твое горе и боль потери, но ты не единственный, кто это чувствует, и ты не единственный, кто заработал кучу переживаний типа «а если бы я…» из-за смерти Энни и Тодда. Все эти недели я прокручивала в голове все наши с ней разговоры, но уже в свете того, что показало вскрытие. Я и сейчас вот сижу и думаю… теперь уже в свете того, что ты рассказал мне про аспирин. И знаешь что? — Что? — Ничего, — сказала она без всякого выражения. — Ни-че-го. Иногда мне казалось, что она бледнее обычного. Помню, пару раз она разговаривала сама с собой за работой. Вот и все странное поведение, которое я могу вспомнить, и виню себя в этом. А ты? Алан кивнул. — Но в основном я помню ее такой, какой она была в нашу первую встречу: приветливая, доброжелательная, всегда готовая помочь… очень хороший друг. — Но… Ее рука сжалась у него на запястье. — Нет, Алан. Никаких «но». Знаешь, Рэй Ван Аллен тоже винит себя… кажется, это называется «тяжким утренним самокопанием». Ты считаешь, что он виноват, что просмотрел опухоль? — Нет, но… — А я? Я работала с ней бок о бок, я ее видела каждый день. В десять утра мы пили кофе, обедали в двенадцать и опять пили кофе в три. Со временем мы стали близки и многим друг с другом делились, причем достаточно откровенно. Я знаю, Алан, что ты ее полностью удовлетворял и как друг, и как любовник, и я знаю, что она очень любила своих мальчиков. Но если под влиянием болезни она стала склоняться к самоубийству… то этого я не знала. Скажи, ты винишь меня? — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Нет, но… Она снова сжала его запястье — слегка, но со смыслом. — Я хочу тебя кое о чем спросить. Это важно, так что подумай, прежде чем отвечать. Алан кивнул. — Рэй был ее доктором, и если что-то и было, он не заметил. Я была ее подругой, и если что-то и было, я не заметила. Ты был ее мужем, и если что-то и было, ты тоже этого не заметил. Но это еще не все. — Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь. — Еще один человек был к ней близок, — сказала Полли. — Думаю, он был к ней ближе, чем кто-либо из нас. — Кто… — Алан, а что говорил Тодд? Алан уже вообще ничего не понимал, как будто она говорила на каком-то иностранном языке, которого он не знал. Он смотрел на нее, ожидая объяснений. — Тодд, — нетерпеливо повторила Полли. — Твой сын Тодд! Который не дает тебе спать спокойно. Дело ведь в нем да? Не в ней, в Тодде. — Да, — сказал он. — Дело в нем. — Его голос дрожал, и срывался, и отказывался подчиняться. Алан почувствовал, что внутри у него что-то сдвинулось, что-то очень большое и основательное. И теперь, лежа в спальне у Полли, он вспомнил тот момент в кухне со сверхъестественной четкостью: ее руку на своем запястье в желтом столбе заходящего солнца; ее волосы, искрящиеся, как золото; ее светлые глаза; ее нежную настойчивость. — Она силой заставила Тодда сесть с ней в машину? Он отбивался? Кричал? Дрался с ней? — Нет, конечно. Она же его ма… — Тодд поехал с Энни в магазин. Чья это была идея? Его или ее? Можешь вспомнить? Он собрался сказать «нет», но вдруг вспомнил. Копаясь в финансовых отчетах участка, он слышал их голоса, доносившиеся из гостиной: