Нет. Он уже ни в чем не уверен. Ни в чем. За одним исключением: его жизнь висела и продолжает висеть на волоске по имени Мизери. Его разум поплыл прочь. Облако, подумал он. Начнем с облака. 6 На этот раз облако было чернее, плотнее, как будто ощутимее. Пол чувствовал, что он не уплывает, а, скорее, скользит. Иногда приходили мысли, иногда появлялась боль, иногда он смутно слышал голос Энни, звучавший как в ту минуту, когда ей показалось, что горящие страницы рукописи могут вылететь из жаровни и поджечь дом: «Выпей это, Пол… Тебе нужно». Скользит? Нет. Не совсем точный глагол. Точный глагол – отходит. Пол вспомнил, как однажды – дело было в колледже – в три часа ночи ему позвонили. Заспанный дежурный четвертого этажа, барабаня ему в дверь, кричал, чтобы он, черт побери, скорее шел к телефону. Звонила мама. Поли, приезжай домой как можно скорее. У отца инсульт. Он отходит. Пол гнал свой старенький «форд» со скоростью семьдесят миль в час, хотя передние колеса начинали вибрировать при скорости свыше пятидесяти, и приехал домой «как можно скорее», но все усилия оказались напрасны. Когда он приехал, его отец уже не отходил. Он отошел. Насколько же сам он был близок к отходу в ночь после знакомства с топором? Он не знал, хотя, вероятно, показателен тот факт, что он почти не чувствовал боли на протяжении недели после ампутации. Плюс паника в голосе Энни. Он лежал в полукоматозном состоянии, с трудом дыша из-за побочного действия лекарств; в его руках опять торчали трубки для внутривенного кормления. И из этого состояния его вывели бой барабанов и гудение пчел. Барабаны бурка. Пчелы бурка. Сны бурка. Медленно, но неуклонно приобретали яркость пейзажи земли, никогда не существовавшей за пределами листов бумаги, на которых он писал. Сны о богине, лицо богини, черное, изъеденное дождем и ветром, нависающее над зеленью джунглей. Черная богиня на Черном континенте, и в голове ее живут пчелы. Но даже эту картину заслоняла другая, становившаяся с каждым днем все четче и рельефнее – словно гигантский экран заслонял ее от окутавшего Пола темного облака. Картина луга, посреди которого растет одинокий эвкалипт. На нижней его ветви висит пара наручников из вороненой стали. По ним ползают пчелы. Только наручники. Только наручники, потому что Мизери… …спасена? Разве ее не спасли? Разве не так должен развиваться сюжет? Да, сюжет должен развиваться так, но Пол не был полностью в этом уверен. По этой ли причине на эвкалипте остались только наручники? Или ее увлекли бурка? Увели внутрь своего идола? Отдали царице пчел, Большой Повелительнице Бурка? Ты стал Шахразадой для самого себя. Пол, кому ты рассказываешь эту историю? Кому? Энни? Конечно, нет. Он глядел в волшебную дверь, открывающуюся в бумаге, не затем, чтобы увидеть там Энни или доставить ей удовольствие. Он глядел туда, чтобы скрыться от Энни. Вернулась боль. И зуд. Облако становилось светлее и распадалось. Он опять видел комнату – это плохо, и видел Энни – это еще хуже. И все-таки он решил, что будет жить. Какую-то часть его сознания так же заворожили повороты сюжета, как Энни в детстве завораживали сериалы с продолжением, и он решил, что доживет до того дня, когда узнает, чем же все кончилось. Убежала она с помощью Йена и Джеффри? Или оказалась в голове богини? Как это ни смешно, ему требовался ответ на такие вот идиотские вопросы. 7 Сначала она не желала, чтобы он возвращался к работе. По ее бегающим глазам он видел, как она испугалась и насколько напугана до сих пор. Как близко он подошел к порогу. Она с особой тщательностью ухаживала за ним, меняла бинты на культе через каждые восемь часов (а сначала, как она сообщила ему с видом человека, знающего, что ему не достанется заслуженная им медаль, меняла их каждые четыре часа), мыла его губкой, протирала его кожу спиртом – словно желая не признаваться в содеянном. Она говорила, что работа ему повредит. Тебе станет хуже, Пол, поверь мне. Я бы так не говорила, если бы не была уверена. Ты хотя бы знаешь, что будет дальше, а я до смерти хочу узнать. Оказалось, что, пока Пол балансировал между жизнью и смертью, Энни прочла все им написанное… Больше трехсот машинописных страниц. Он не вставил «н» на последних сорока страницах – Энни сделала это сама. Она показала ему свою работу с неприкрытой гордостью. Очень аккуратные буквы «н», совершенно не похожие на его «н», кривые и спотыкающиеся. Хотя Энни ничего не говорила, Пол был уверен, что эти «н» – еще одно свидетельство ее заботы о нем (Пол, как ты можешь говорить, что я жестоко с тобой обращалась? Посмотри, сколько «н» я вставила!), или попытка возместить нанесенный ею ущерб, или даже своего рода мистический ритуал: меняй бинты, мой Пола губкой, вставляй «н» – и Пол будет жить. Пчелиная Богиня Бурка будет колдовать, будет делать бвана, будет буквы вставлять, и все здоровы будут. Сначала было так… а потом пришло надо. Пол знал симптомы. Когда она сказала, что ей до смерти хочется узнать, что будет дальше, она не преувеличивала. А ты сам разве живешь не затем, чтобы узнать, что будет дальше? Пусть это безумие, абсурд, стыд, но он решил, что это правда. Надо. Когда-то он с раздражением обнаружил, что такое состояние духа в книгах о Мизери он способен создавать едва ли не по желанию, а в серьезных книгах оно может приходить только само по себе – если вообще приходит. Невозможно предсказать, когда именно появится состояние надо, но, когда оно появлялось, он безошибочно узнавал его. Когда оно появлялось, стрелка некоего внутреннего счетчика Гейгера начинала плясать. Он узнавал это состояние, даже если просто сидел перед пишущей машинкой, мучаясь от похмелья, пил черный кофе чашку за чашкой, курил одну или две сигареты каждые два часа (он понимал, что от этих чертовых сигарет нужно бы отказаться, хотя бы по утрам, но на деле был не в состоянии заставить себя бросить курить), и до завершения книги оставались долгие месяцы, а до публикации – световые годы. Он каждый раз испытывал легкий стыд, когда надо приходило, чувствуя свою от него зависимость. Но в этом было и оправдание его труда. Дни шли за днями, дверца в листе бумаги оставалась крошечной, картины – мутными, подслушанные диалоги – скучными. Он со скрипом толкался вперед только потому, что ни на что иное не был способен. И вдруг дверь в листе распахивалась до размеров киноэкрана, сцену действия заливал яркий, как у Сесиля де Милля[34], свет, и он чувствовал, что пришло надо, живое, активное. «Думаю, родная, я посижу еще минут пятнадцать – двадцать, мне надо знать, как повернется эта глава» – вот что такое надо. И не важно, что человек, сказавший это, большую часть дня думал о том, как ляжет в постель и как ему будет хорошо; когда он войдет наконец в спальню, его жена уже будет спать. «Я знаю, пора на банкет – ненавижу эти телевизионные рауты, – но мне надо знать, чем этот эпизод закончится» – вот оно, надо. Мне надо знать, выжила ли она. Мне надо знать, доберется ли он до того подонка, который убил его отца. Мне надо знать, выяснится ли, что ее лучшая подруга вертит как хочет ее мужем. Надо. Мерзкое ощущение, как от блевотины в грязном баре, великолепное ощущение, как после ночи с проституткой высшего класса. Черт подери, это дерьмо, черт подери, это золото, черт подери, не важно в конце концов, как грубо и глупо выйдет, потому что в конце концов верно поют Джексоны на той пластинке – остановок не будет, пока не получишь что надо. 8 Ты стал Шахразадой для самого себя. Он не мог бы сформулировать или даже осознать эту мысль, по крайней мере тогда, настолько ему было больно. Но разве он не знал, что так оно и есть? Ты – нет. Твоя подкорка – да. Она знала. Да. Как будто похоже на правду. Гудение газонокосилки сделалось громче. Энни оказалась в поле его зрения, посмотрела на него, увидела, что он смотрит в окно, и помахала ему рукой. Он помахал рукой – той, на которой еще остался большой палец, – в ответ. Она снова исчезла. Вот и хорошо. В конце концов он убедил ее, что работа не ухудшит, а улучшит его состояние. Его преследовали причудливые призрачные образы, которые вывели его из облака; именно призрачные, ибо пока не попадут на бумагу, они останутся тенями и будут бродить, не находя успокоения. И хотя Энни не поверила ему – поначалу, – она разрешила ему вернуться к работе. Не из-за его уговоров, а из-за чувства надо. Первое время он мог работать совсем недолго – пятнадцать минут, может быть, полчаса, когда книга действительно этого требовала. И даже за короткие периоды работы расплачивался страшной болью. Перемена позы вызывала вспышку боли в искалеченной ноге; так вспыхивает на ветру ярким пламенем тлевшая до того головня. Писать было дьявольски больно, но время писания было не самым худшим временем; самыми худшими были один или два часа после работы, когда в заживающей культе словно просыпался пчелиный рой и его бешеный зуд сводил Пола с ума. Он оказался прав, а она ошиблась. По-настоящему он, конечно, не выздоровел – да и едва ли это было возможно в его положении, – но здоровье его все же укреплялось, и силы мало-помалу возвращались. Он чувствовал, что горизонт его интересов чрезвычайно сузился, но был согласен заплатить эту цену за выживание. То, что он вообще выжил, – величайшее чудо. Он сидел перед пишущей машинкой, у которой постепенно разрушались зубы, и размышлял о последнем периоде своей жизни, наполненном скорее работой, нежели событиями. Да, он, вероятно, стал Шахразадой для самого себя, точно так же, как сам недавно совладал с собой и вырвался из мира лихорадочно пульсирующих фантастических образов. И без психиатра он понимал, что в писании есть что-то от онанизма; пальцы мучают пишущую машинку, а не собственную плоть, но оба процесса в значительной степени зависят от изобретательности ума, быстроты рук и искренней преданности искусству нетривиального. Но нет ли здесь еще какого-то, пусть самого сухого, полового акта? Ведь когда он начинает… хотя во время работы она его и не прерывает, но едва он заканчивает, она немедленно уносит все им написанное – под тем предлогом, что ей надо вставить пропущенные буквы, но на самом деле (Пол теперь хорошо знал ее, как опытный донжуан заранее знает, какое свидание приведет к желаемому результату, а какое нет) для того, вероятно, чтобы удовлетворить свое желание. Удовлетворить свое надо. Сериалы. Да. Повторяется прошлое. Только в последние несколько месяцев она получает новую серию каждый день, ей не приходится ждать субботы, и Пол, который балует ее сериалами, – уже не старший брат, а комнатный писатель. Сеансы работы за машинкой делались дольше и дольше по мере того, как отступала боль и возвращалась выносливость… и все-таки он был не в состоянии работать с достаточной скоростью, чтобы удовлетворять ее потребности. Оба они еще живы благодаря надо, ибо, если бы не оно, Энни давно бы уже убила и его, и себя, но именно надо послужило причиной утраты большого пальца левой руки. Кошмар, но в нем есть и забавная сторона. Смотри на это с иронией, Пол, – полезно для здоровья. И подумай о том, что все могло бы обернуться намного хуже. Например, она могла отрезать ему пенис. – А эта штука у меня только одна, – сказал он и дико расхохотался, а проклятый «Ройал» ухмылялся ему в ответ щербатым ртом. Пол хохотал, пока у него не разболелись культя и живот. Хохотал, пока не разболелся мозг. В какой-то момент его смех перешел в отдельные сухие всхлипы, отозвавшиеся болью в обрубке большого пальца, и только тогда ему удалось остановиться. Он отстраненно спросил себя, далеко ли ему еще до настоящего безумия. Вероятно, это не имеет значения, был ответ. 9 Однажды, незадолго до второй ампутации – возможно, меньше чем за неделю, – Энни вошла в его комнату с двумя огромными блюдами ванильного мороженого, банкой шоколадного сиропа «Херши», жестяным баллоном сливок и еще одной банкой, в которой, как заспиртованные органы, плавали кроваво-красные вишни мараскино. – Я подумала, хорошо бы нам с тобой поесть мороженого с фруктами, – сказала она подозрительно веселым голосом. Полу не понравился ни ее тон, ни легкое беспокойство в глазах. Я непослушная девочка, говорил этот взгляд. Этот взгляд заставил его подобраться, насторожиться. Он легко мог представить себе, что с таким вот выражением в глазах она вытаскивала на лестницу тюк белья или дохлого кота.