– В двух милях от окружного шоссе начинался последний трудный участок. Тебе известно, у здешнего окружного шоссе номер девять. Это дорога, на которой ты съехал с обочины. Ее тогда так добросовестно чистили, что – прости-прощай. Я остановилась там, где ты не справился с управлением, и огляделась в поисках твоей машины. И я уже знала, что мне делать, если я ее увижу. Так как рано или поздно пойдут вопросы, а мне они зададут свои вопросы в первую очередь – полагаю, ты догадываешься почему. Энни, я соображаю быстрее, подумал он. Этот вариант я продумал три недели назад. – Почему я привезла тебя сюда? Одна из причин – это показалось мне больше чем совпадением… Это скорее показалось мне рукой провидения. Он выдавил из себя вопрос: – Энни, что тебе показалось рукой провидения? – Твоя машина разбилась почти на том же месте, где я избавилась от этой гниды Помроя. Который еще говорил, что он художник. – Довольная, она взмахнула рукой и притопнула обеими ногами, и Пол вздрогнул от стука какого-то предмета на деревянном полу. – Я подобрала его, когда ехала из Истес-парка. Я ездила туда на выставку керамики. Мне нравятся всякие глиняные штучки. – Я заметил, – отозвался Пол. Его голос, казалось, исходил из места, удаленного на десятки световых лет. Капитан Кирк! В субэфирных сферах слышен человеческий голос, подумал он и невесело усмехнулся. Глубинная часть его сознания – до которой не добралось лекарство – попыталась предупредить его, чтобы он держал рот на замке, просто помалкивал, но какой смысл? Все равно она знает. Конечно, она знает – все знает Богиня Пчел Бурка. – Мне особенно понравился пингвин на льдине. – Спасибо, Пол… Он ведь правда хороший? Так вот, Помрой путешествовал автостопом. У него был рюкзак. Он сказал, что он художник, хотя потом я выяснила, что он всего-навсего говенный хиппи, накачанный наркотой подлюга, и за два месяца до того нанялся в ресторан Истес-парка мыть посуду. Когда я сказала, что живу возле Сайдвиндера, он ответил, что это счастливое совпадение. Он сказал, что и сам направлялся в Сайдвиндер. Сказал, что у него заказ от одного нью-йоркского журнала. Что ему надо попасть туда, где раньше был отель, – зарисовать руины. Его рисунки должны напечатать вместе со статьей о старом знаменитом отеле. Он назывался «Оверлук». Он сгорел десять лет назад. Его сжег зимний смотритель[29]. Сошел с ума – так все в городе говорили. Но это не важно; теперь он мертв. Я разрешила Помрою остаться. Мы стали любовниками. Черные глаза горели на ее каменном и одновременно мясистом лице, и Пол подумал: Энни, если Эндрю Помрой захотел тебя, то он был не менее безумен, чем смотритель, спаливший отель «Оверлук». – Довольно быстро я выяснила, что у него не было никакого заказа на рисунки. Он делал эти зарисовки по собственной инициативе, намереваясь потом продать какому-нибудь изданию. Он не был даже уверен в том, что тот журнал вообще собирается печатать материал об «Оверлуке»! Я очень скоро об этом узнала! А когда узнала, то решила заглянуть в его блокнот. Я считала, что у меня есть на это полное право. В конце концов он ел за мой счет и спал в моей постели. Там, в блокноте, было всего восемь или девять картинок – кошмарных. Лицо ее сморщилось, и Полу показалось, что она сейчас попробует захрюкать. – Даже я могла бы нарисовать лучше! А он вошел, когда я смотрела его блокнот, и вышел из себя. Сказал, что я что-то вынюхиваю. Я сказала, что у себя дома я вправе смотреть на что угодно. И еще сказала, что если он художник, тогда я – мадам Кюри. Он засмеялся. Он смеялся надо мной. И тогда я… Я… – Ты убила его, – подсказал Пол. Собственный голос показался ему старческим и печальным. Энни невесело усмехнулась, глядя в стену: – Ну, наверное, что-то такое было. Я точно не могу припомнить. Только он был мертв. Это я помню. Я помню, как мыла его в ванной. Пол вытаращился; его замутило от ужаса и отвращения. Он представил себе: обнаженное мертвое тело Помроя плавает в ванне, как кусок деревяшки, затылок стукается о борта ванны, глаза таращатся в потолок… – Мне пришлось это сделать, – сказала Энни, поморщившись. – Ты, может быть, не знаешь, что такое одна ниточка в руках полиции, или грязь под ногтями, или даже пыль на волосах мертвеца! Ты-то не знаешь, но я всю жизнь работала в клиниках, и я знаю! Я – знаю! Знаю, о чем будут говорить в СУДЕ! Она постепенно вгоняла себя в состояние фирменного бешенства Энни Уилкс, и Пол видел, что ему следует как-то попытаться обезвредить ее хотя бы на время, но онемевшие губы не слушались. – Они все против меня, все! Ты что, думаешь, они стали бы слушать, если бы я рассказала им, как было дело? Ты в это веришь? Жди! Они бы сказали в ответ какую-нибудь чепуху типа того, что я приставала к нему, он надо мной посмеялся и я его убила! Вот что они наверняка скажут! А знаешь что, Энни? Знаешь что? Я думаю, что такая версия ближе всего к истине. – Они тут все грязные подлюги и что угодно скажут, чтобы навредить мне или запачкать мое имя! Она замолчала, надсадно дыша, тяжело глядя на Пола, словно предлагая ему возразить. Попробуй только возрази! Затем она как будто отчасти взяла себя в руки и заговорила уже спокойнее: – Я вымыла… ну… то, что от него осталось… и выстирала его одежду. Я знала, что мне делать. В тот день шел снег, первый настоящий снегопад в том году, и по телевизору сказали, что на следующее утро снежный покров будет в фут глубиной. Я сложила одежду в полиэтиленовый пакет, завернула тело в простыни и вынесла все это на Девятое шоссе, когда стемнело. Я прошла примерно на милю дальше того места, откуда сейчас смыло твою машину. Я дошла до леса и свалила свою ношу на снег. Не думай, я его не прятала. Я знала, его занесет снегом, и решила, что весной ручьи смоют его. Так оно и получилось, я даже не предполагала, что его унесет так далеко. Ну вот, и тело нашли только через год после того, как… как он умер, и почти за двадцать семь миль отсюда. Лучше было бы, конечно, если бы он застрял где-нибудь поближе, ведь в Грайдерском заповеднике вечно толкутся туристы и любители птиц. В здешних лесах куда меньше народа. Она улыбнулась. – Вот там, Пол, теперь твоя машина – где-то в лесу между Девятым шоссе и Грайдерским заповедником. Наверное, довольно далеко, потому что с дороги ее не видно. У меня в старушке Бесси есть прожектор, достаточно мощный, но от дороги до самого леса я ничего не заметила. Думаю, когда вода сойдет, я схожу туда пешком и проверю, но я почти уверена, что опасности никакой. На нее наткнется какой-нибудь охотник года через два, или через пять, или через семь, она будет вся проржавевшая, на сиденьях поселятся бурундуки, а ты к тому времени закончишь мою книгу, а сам будешь опять в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, не знаю, куда ты захочешь поехать, а я буду так же мирно жить тут. Может быть, мы даже станем переписываться. Она рассеянно улыбнулась – женщина, которой пригрезился чудесный замок высоко в облаках; но улыбка тут же исчезла, и она снова взяла деловой тон: – Так вот, я ехала сюда и очень серьезно размышляла. Мне нужно было как следует все обдумать, так как теперь, когда твоей машины нет, ясно, что ты действительно сможешь остаться здесь, действительно сможешь закончить мою книгу. Ты сам понимаешь: я до сих пор не могла быть в этом уверена, хотя ничего тебе не говорила, потому что мне не хотелось тебя огорчать. Может, я потому не хотела тебя огорчать, потому что знала, что ты в таком случае не сможешь так хорошо писать, но знаешь, милый, эти холодные слова не выражают всего, что я чувствовала. Видишь ли, сначала я любила в тебе только твою способность так замечательно писать – ведь только об этой твоей способности я могла судить, больше я о тебе ровно ничего не знала и понимала, что в остальном ты вполне мог бы оказаться неприятным человеком. Я же не кукла с глазами. Я читала кое-что о так называемых «знаменитых писателях» и знаю, что многие из них в жизни были мерзкими типами. Ну хотя бы Эрнест Хемингуэй или этот рыжий парень с Миссисипи – Фолкнер или как его там. Может, такие люди и получают Пулитцеровские премии и все такое, но все равно они не более чем гребаные алкаши. И другие ничем не лучше – когда они не пишут свои замечательные книги, они только и знают, что пьют, колются, трахаются и одному Богу известно, что еще делают. А ты не такой, и когда я постепенно узнала настоящего Пола Шелдона – надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, – я полюбила и его самого, а не только его книги. – Спасибо, Энни, – проговорил он, покачиваясь на сверкающей золотой волне полузабытья, и подумал: А знаешь, ты ведь могла и ошибиться на мой счет, ведь в моих обстоятельствах у меня очень мало соблазнов. Когда у тебя переломаны ноги, не так просто заглянуть, скажем, в бар. А если я и не колюсь, так меня колет Пчелиная Богиня Бурка. – Но захочешь ли ты остаться? – продолжала Энни. – Вот вопрос, который я должна была задать себе, и, как бы мне ни хотелось обмануть себя, я знала ответ, знала еще до того, как увидела следы на двери. Она указала на дверной косяк, и Пол подумал: Она все знала почти с самого начала. Обмануть себя? Это на тебя не похоже. Самообман не в твоем стиле, Энни. Зато я строил иллюзии за нас обоих. – Помнишь тот день, когда я уехала в первый раз? Когда мы с тобой так глупо поругались из-за бумаги? – Да, Энни. – Ты ведь именно в тот день впервые вышел из комнаты? – Да. – Уже не было смысла отрицать. – Ну конечно. Ты хотел принять лекарство. Я должна была знать, что ты что-нибудь предпримешь, но когда я выхожу из себя, то делаюсь… Ну, ты знаешь. – Она нервно хихикнула. Пол не засмеялся, даже не улыбнулся в ответ. Он все еще слишком хорошо помнил ту изнурительную, болезненную, бесконечную борьбу, которую выдержал под воображаемый голос телекомментатора. Да, я знаю, какой ты делаешься, думал он. Ты делаешься смрадной. – Сначала я была не совсем уверена. Ну, я увидела, что некоторые фигурки на столике в гостиной стоят не на своих местах, но подумала, что могла сама переставить их; у меня иногда бывает не очень хорошо с памятью. Мне пришло в голову, что ты мог выбраться из комнаты, но я сказала себе: Нет, это невозможно. Он в таком тяжелом состоянии, и, кроме того, я заперла дверь. Я даже проверила, лежит ли ключ в кармане юбки. Он был на месте. Потом я вспомнила, что ты остался сидеть в кресле. Так что, возможно… Если бы ты проработал десять лет медсестрой, как я, то ты бы научился каждый раз проверять все возможности. Так вот, я проверила свои запасы в ванной; там у меня в основном образцы лекарств, я их приносила домой с работы. Если бы ты только видел, Пол, какие в больницах бывают лекарства! Так что я время от времени прихватывала с собой… ну, кое-что… И не я одна. Но я знала, что лекарства на морфиновой основе брать нельзя. Их держат под замком. Их учитывают. Ведут записи. И если они начинают подозревать, что медсестра, ну, таскает – они именно так говорят, – то они следят за ней и наконец ловят. А потом бац! – Энни с силой хлопнула ладонью по колену. – Сестру вышвыривают, и скорее всего ей уже не надеть белую шапочку. Я была умнее. С теми коробками в ванной было то же, что и с безделушками в гостиной. Мне показалось, что лекарства перетряхнули, и я видела, что одна коробка, которая лежала внизу, оказалась наверху, но я не была уверена. Потому что я могла сделать это сама, когда… когда я была взволнованна. Прошло два дня, и я уже почти решила не обращать на все это внимания. Но вот однажды я принесла тебе лекарство. Ты спал. Я нажала на дверную ручку, а она не поворачивалась. Потом все-таки повернулась, и я услышала, как внутри что-то щелкнуло. Ты начал вертеться, и я дала тебе лекарство, как обычно. Как будто я ничего не подозревала. Я умею притворяться, Пол. Потом я помогла тебе сесть в кресло, чтобы ты мог работать. И, пересаживая тебя, поняла, что ощущал апостол Павел на пути в Дамаск[30]. Мои глаза открылись. Я увидела, какой у тебя здоровый цвет лица. Увидела, что ты можешь двигать ногами. Пусть с трудом, пусть чуть-чуть, но ты ими двигал. И руки у тебя окрепли. Я увидела, что ты снова почти здоров. И тогда я начала понимать, что, если никто на свете ничего не заподозрит, мне все равно грозит опасность. Я посмотрела на тебя и подумала, что, может быть, не я одна умею притворяться. Вечером я дала тебе лекарство посильнее и, когда убедилась, что тебя не разбудит даже разорвавшаяся над ухом граната, спустилась в погреб за инструментами и разобрала замок. Посмотри, что я нашла внутри! Она достала из кармана своей мужского покроя рубашки небольшой темный предмет и вложила в онемевшую руку Пола. Он уставился на этот предмет, хлопая глазами. Это был погнутый обломок женской заколки. Пол захихикал – не смог сдержаться. – Что в этом смешного, Пол? – В тот день, когда ты уехала платить налоги, мне опять понадобилось выйти. Кресло едва прошло в дверь, и там остались отпечатки. Я попробовал их стереть. – Чтобы я не заметила. – Да. Но ведь ты их уже заметила раньше? – Что? После того как я нашла в замке свою заколку? – Энни тоже улыбнулась. – Можешь с кем угодно спорить на свои мужские причиндалы, – заметила она. Пол кивнул и рассмеялся еще громче. Он так смеялся, что у него потекли слезы. Весь труд… все тревоги… все напрасно. Можно посмеяться от души. Наконец он заговорил: – Я боялся, что у меня будут неприятности из-за этого обломка… а ничего не случилось. Я даже ни разу не слышал, чтобы он там звякал. А он не случайно не звякал, как выяснилось. Он не звякал, потому что ты вытащила его. Ах, Энни, любишь же ты обманывать. – Да, – подтвердила она, тонко улыбаясь. – Я люблю обманывать. Она двинула ногой. И он опять услышал звук трения чего-то деревянного о половицу. 22 Сколько раз ты выходил? Нож. О Боже, нож. – Два. Нет, подожди. Вчера часов в пять я еще раз выходил. Чтобы набрать воды. – Он не солгал; он в самом деле наполнил кувшин. Но об истинной причине своей третьей экспедиции он умолчал. Истинная причина покоится под матрасом. Принцесса на горошине. Поли на ноже мясника. – Три раза, считая поход за водой. – Говори правду, Пол. – Клянусь тебе, всего три раза. И не для того, чтобы сбежать. Поверь ради Христа. Я как-никак пишу здесь книгу, ты, случайно, не забыла? – Пол, не упоминай имя Спасителя всуе. – Тогда перестань болтать чепуху. Первый раз мне было так больно, как будто мои ноги ниже колен побывали в аду. Благодаря тебе, Энни. – Заткнись, Пол! – Во второй раз я хотел раздобыть еды и сделать небольшой запас на случай, если ты уехала надолго, – продолжал он, не обращая внимания на ее окрик. – Потом мне захотелось пить. Все. Нечего мне скрывать. – И, надо полагать, ты ни разу не трогал телефон, и замки не рассматривал – ведь ты у нас такой хороший мальчик. – Телефон я, конечно, трогал. И на замки, ясное дело, смотрел… Хотя на улице сейчас такой потоп, что недалеко бы я уехал, будь даже все двери распахнуты настежь. – Сон все сильнее накатывал на него, и ему очень хотелось, чтобы она наконец умолкла и ушла. Она напичкала его наркотиком настолько, что он сказал правду; вероятно, в свое время он за это еще заплатит. Но прежде всего ему хотелось спать.